Мы едем в Париж, на выставку.
И вот мы уже на месте! Не поездка, а сущий полет, и без всякого волшебства — сперва пароходом, потом по железной дороге.
Наше время поистине время сказок.
Поселились мы в центре Парижа, в большой гостинице. Лестница там вся в цветах, ступеньки выстланы мягкими коврами.
Комната у нас уютная, дверь балкона открыта настежь и глядит на просторную площадь. Внизу весна, в Париж она пришла вместе с нами, явилась в облике рослого молодого каштана, только-только развернувшего резные листья. В своем вешнем уборе он краше всех деревьев на площади. Одно из них уже приказало долго жить — лежит на земле вырванное с корнем. Его место и займет молодой каштан.
Пока что он стоит высоко на ломовой телеге, которая нынче утром доставила его в Париж, за много миль, из сельских краев. Там он долгие годы рос бок о бок с могучим дубом, а под этим дубом частенько сиживал старый добряк-священник, беседовал с ребятишками, рассказывал им разные истории. И молодой каштан слушал вместе с ними. Дриада, обитавшая в нем, была совсем дитя и хорошо помнила то время, когда ее деревце едва поднималось над высокими травами и папоротниками. Травы и папоротники выше не стали, а вот деревце год от году подрастало, наслаждалось воздухом и солнечным светом, умывалось росою и дождем, единоборствовало с крепкими ветрами, без этого в воспитании тоже не обойтись.
Дриада радовалась своему житью-бытью, солнечному свету и птичьему щебету, но более всего тешили ее голоса людей, потому что их язык она понимала не хуже, чем язык животных.
Мотыльки, стрекозы и мухи — в общем, все летучие создания заглядывали с визитом, и все без умолку болтали: рассказывали про деревни и села, про виноградники и леса, про старинный замок с парком, каналами и прудами, где тоже обитали живые существа, на свой лад перелетавшие под водою с места на место, — существа глубокомысленные и во многом сведущие, даром что молчаливые, но ведь молчаливость — свидетельство недюжинного ума.
А крачка, которой довелось нырять в воду, рассказывала о красивых золотых рыбках, о жирных лещах, глупых линях и старых замшелых карасях. Крачка превосходно все описывала, хотя и добавляла, что лучше глянуть собственными глазами, но дриаде-то никогда этих существ не увидеть! Ей должно довольствоваться малым — любоваться прелестным ландшафтом да внимать шуму хлопотливой человечьей суеты.
Как это было замечательно! Однако ж более всего дриада любила слушать старика-священника, когда он, стоя под дубом, рассказывал о Франции, о славных подвигах мужей и жен, чьи имена во веки веков будут произносить с восхищением.
Дриада услышала о пастушке Жанне д'Арк, о Шарлотте Корде, услышала о незапамятной древности, и о временах Генриха Четвертого и Наполеона Первого, и о новом времени с его талантами и славой. Много имен узнала она, и каждое гордо откликалось в сердце народа: Франция — мировая держава, земля великих дарований, родник свободы!
Деревенские ребятишки затаив дыхание слушали священника, и дриада тоже. Она училась вместе с детьми, а в проплывающих облаках ей виделись образы услышанного.
Облачное небо было для нее книгой с картинками.
Дриада чувствовала себя в прекрасной Франции совершенно счастливой, но порою ей мнилось, что птицам и вообще всем летунам судьба благоволит куда больше, нежели ей самой. Муха и та видела окрест много дальше ее, дриады.
Франция так огромна, так прекрасна, а дриада видела лишь маленький ее клочок, ведь страна с ее виноградниками, лесами и большими городами, из которых Париж самый прекрасный, самый великий, простирается далеко-далеко. Птицы могут долететь до Парижа, но ей до него никогда не добраться.
Среди деревенских ребятишек была одна девочка, оборванная, нищая, однако ж на редкость пригожая; она всегда пела и смеялась, вплетая алые цветы в свои черные волосы.
— Не езди в Париж! — говорил девочке старый священник. — Бедное дитя! Ты там погибнешь!
И все-таки она отправилась в Париж.
Дриада часто о ней думала, ведь обе они одинаково горячо мечтали об этом великом городе, одинаково туда стремились.
Пришла весна, за нею лето, осень, зима; минуло несколько лет.
На дриадином каштане расцвели первые свечки, птицы щебетали в его листве, купаясь в прекрасном солнечном свете. И тут по дороге промчался нарядный экипаж, запряженный красивыми резвыми лошадками, правила ими важная дама, а маленький разодетый грум сидел позади. Дриада узнала даму, старый священник тоже узнал ее и, покачав головою, сокрушенно промолвил:
— Ты все же поехала в Париж! На свое несчастье и погибель, бедняжка Мари!
«Это она-то бедняжка?! — подумала дриада. — Ах, какое превращение! Одета что твоя герцогиня! Вот какая она стала в городе волшебства. Если б и мне очутиться средь тамошнего блеска и роскоши! Посмотришь ночью в ту сторону, где лежит город, так там даже облака светятся».
Да, в ту сторону дриада смотрела каждый вечер, каждую ночь. Вглядывалась в сияющую дымку на горизонте, которой ей очень недоставало светлыми лунными ночами, как недоставало и летучих облаков, что являли перед нею картины города и истории.
Ребенок тянется к книжке с картинками, дриада же тянулась к облачным стаям, к книге своих мыслей.
Безоблачное летнее небо было для нее пустой страницей, и вот уж несколько дней она видела только эту пустую страницу.
Стояло лето, жаркие солнечные дни без единого дуновения ветерка — все словно погрузилось в дремоту: и листья, и цветы, и люди.
А потом собрались тучи, причем в той стороне, где ночами сияющая дымка возвещала: здесь Париж!
Тучи собрались, воздвиглись огромными горами, расползлись по небу, накрыли всю округу — куда дриада ни устремляла свой взор, повсюду была их темная пелена.
Словно мощные иссиня-черные каменные глыбы громоздились в вышине. По ним пробегали зигзаги молний, ведь, как говаривал старик-священник, «они тоже служат Господу». И вот ослепительно синяя стрела, вспышка яркая, будто само солнце, взломала глыбы туч, ударила в землю и до самых корней расщепила могучий старый дуб. Крона и ствол распались надвое, дерево рухнуло, словно раскрыв объятия посланцам света.
Оглушительный рык орудийного салюта, гремящего в честь рождения королевского отпрыска, даже в сравнение не идет с громовыми раскатами, что грянули над поверженным старым дубом. Хлынул дождь, свежий ветер разогнал духоту, и вот уж ненастье миновало — словно праздник наступил. Вся деревня столпилась возле расколотого великана;
старик-священник произнес торжественную речь, а некий художник зарисовал дерево на вечную память.
— Все уходит! — вздохнула дриада. — Уходит прочь, ровно облако, и никогда не возвращается!
Старый священник больше не приходил на это место — школьная крыша рухнула, учительской кафедры нет. И дети не приходили. А вот осень пришла, и зима тоже, и весна; времена года сменялись, а дриада все смотрела в ту сторону, где вечерами и ночами далеко на горизонте опаловой дымкой сиял Париж. Один за другим оттуда мчались паровозы, мчались поезда, один за другим, один за другим, с шумом и грохотом, причем во всякое время, — вечером и в полночь, утром и средь бела дня шли поезда, привозили и увозили несчетных людей со всех концов Земли, которых влекло в Париж новое чудо света.
Что же это было за чудо?
— Роскошный цветок ремесел и промышленности, — говорили одни, — расцвел на голом песке Марсова поля; исполинский подсолнечник, чьи лепестки знакомят с географией, статистикой, старинными ремеслами, просвещают в искусстве и поэзии, рассказывают о величии и славе разных стран.
— Сказочный цветок, — говорили другие, — многоцветный лотос, чьи зеленые листья бархатным ковром раскинулись на песке, взошел здесь ранней весной, лето узрит его во всей красе, а осенние бури умчат прочь, ни листика, ни корешка не останется.
Перед Военной школой простирается арена, предназначенная для «войн» мирного времени, поле без единой травинки, голая песчаная земля, этакий кусочек африканской пустыни, где миражи являют глазу свои диковинные воздушные замки и висячие сады, — теперь же эти миражи на Марсовом поле выглядели еще великолепнее, еще удивительнее, ибо человеческий гений воплотил их в жизнь.
— Воздвигся современный дворец Аладдина! — восхищался народ. — С каждым днем, с каждым часом все больше раскрывает он свою пышную красу. Мрамором и разноцветьем красок блещут несчетные палаты. В огромном кольцевом зале, где помещены машины, ворочает своими стальными и чугунными членами Мастер Механизм. Произведения искусства, воплощенные в металле, в камне, в ткани, гласят о жизни духа повсюду на свете; картины, скульптуры, великолепие живых цветов и вообще все, что разум и руки способны создать в ремесленных мастерских, выставлено здесь на обозрение; даже реликвии далеких незапамятных времен явились сюда из старинных замков и торфяных болот.
Ошеломляюще огромное, пестрое зрелище не объять взглядом, не описать во всей полноте — для этого его бы должно многократно уменьшить, сжать до размеров игрушки.
Рождественским чудом раскинулся на Марсовом поле волшебный чертог промышленности и ремесел, а вокруг него — всевозможные диковины, какими славятся те или иные страны. У каждой нации была здесь памятка о родине.
Вот дворец египетских царей, а вот караван-сарай из жарких пустынных краев; вот мчится на верблюде бедуин, видно, скачет прямиком из своей солнечной страны; вот русская конюшня с великолепными горячими степными рысаками; вот стоит под сенью Даннеброга крытый соломой домишко датского крестьянина, а рядом — изукрашенный резьбою деревянный далекарлийский дом Густава Васы; американские хижины, английские коттеджи, французские павильоны, киоски, церкви и театры прихотливо разбросаны окрест, и повсюду свежая зелень травяных лужаек, прозрачные струи ручьев, цветущие кусты, редкостные деревья, оранжереи, где человек словно бы попадает в тропические джунгли. Целые розовые сады привезены из Дамаска и размещены под крышей — какие краски, какой аромат!
Сталактитовые пещеры, искусно устроенные вокруг пресных и соленых водоемов, позволяли заглянуть в рыбье царство — посетитель как бы стоял на дне морском средь рыб и полипов.
Все это, говорили люди, выставлено сейчас на Марсовом поле будто на огромном праздничном столе, и по этому изобильному столу, точно хлопотливые муравьи, снуют толпы народу, кто пешком, кто теснясь в небольших экипажах, ведь не всякие ноги выдерживают столь утомительную прогулку.
С раннего утра и до позднего вечера не затихает там людская суета. Переполненные пароходы один за другим скользят по Сене, экипажей все прибавляется, как прибавляется пеших и конных; омнибусы и трамваи не просто битком набиты пассажирами, на подножках и задках тоже гроздьями висят люди, и вся эта человеческая масса стремится к одной цели — к Парижской выставке! У каждого входа красуется французский флаг, а возле международного торгового павильона реют стяги всех наций. Гул доносится из машинного зала, куранты на башнях вызванивают свои мелодии, в церквах играют органы, к их звукам примешивается хриплое гортанное пение из восточных кофеен. Сущий Вавилон, вавилонское смешение языков, чудо света.
Конечно, так оно и было, так рассказывали очевидцы, а кто не слышал их рассказов? Дриада знала все, что сказано здесь о новом чуде, явившемся в великом городе.
— Летите, птицы! Летите туда, все рассмотрите, а потом возвращайтесь и расскажите об увиденном! — просила она.
Мечта обернулась горячим желанием, стала главным помыслом ее жизни — и вот однажды в безмолвии тихой ночи, при полной луне, дриада увидела, как с лунного диска яркой падучей звездою слетела искра и подле ее дерева, ветви которого содрогнулись будто от порыва штормового ветра, возникло огромное светящееся существо. Речь его звучала мощно и певуче, словно труба Судного дня, воскрешающая к жизни и призывающая на суд:
— Ты отправишься в город волшебства, пустишь корни, будешь пить живительный ветер, свежий воздух и солнечный свет. Но срок жизни твоей убавится, череда лет, ожидавших тебя здесь, на воле, сократится там до малого числа. Бедная дриада, ты обрекаешь себя на погибель! Твоя заветная мечта будет расти, заявлять о себе все требовательнее, все громче! Родное дерево станет тебе тюрьмою, ты захочешь покинуть свое убежище, покинуть собственное естество, улететь прочь, смешаться с людской толпою, и тогда годы твои сожмутся до половины срока, отпущенного поденке, — до одной-единственной ночи. Затем твоя жизнь угаснет, листья каштана увянут, опадут и никогда уже не распустятся.
Напевный голос умолк, свет угас, но не угасла в дриаде пылкая заветная мечта; вся она трепетала от томительного ожидания, от неуемной горячки предвкушения.
— Я отправлюсь в великий город! — ликовала она. — Жизнь только начинается, растет словно облако, о котором никто не ведает, куда оно плывет.
* * *
На рассвете, когда луна побледнела, а облака зардели, пробил час свершения, пророчество сбылось.
Пришли люди с лопатами и жердями, вырыли вокруг каштана глубокую узкую канаву, подкопали его снизу. Потом подогнали ломовую телегу, бережно вытащили дерево из ямы, вместе с корнями и комом земли, обернули корни рогожей — для тепла, — водрузили на телегу и крепко привязали. Каштану предстояла дальняя дорога, до самого Парижа, где его снова посадят в землю и будет он расти в великом городе французской славы.
Лошади тронулись, ветви и листья каштана вздрогнули от движения, вздрогнула и дриада — от сладостного ожидания.
«В путь! В путь!» — стучало сердце. «В путь! В путь!» — трепетало-звенело все вокруг. Дриада забыла попрощаться с родными местами, с нежными травинками и невинными маргаритками, которые благоговейно смотрели на нее как на важную даму в Господнем саду, юную принцессу, что здесь, на воле, играла в пастушку.
Каштан в телеге кивал ветвями — то ли говорил «прощай!», то ли «в путь!», дриада не знала. Ее помыслы были заняты другим, она грезила о чудесном, новом и все же очень знакомом, ожидающем ее в скором времени. Ни дерзкое сердце в наивной радости, ни кровь, кипящая чувственным восторгом, не полнились такими чаяниями, какие обуревали дриаду с первых минут путешествия в Париж.
Печальное «прощай!» обернулось нетерпеливым «в путь!».
Тележные колеса вертелись, далекое приближалось и отступало назад, местность менялась, как меняются облака; новые виноградники, селенья, виллы и сады вырастали на горизонте, придвигались, уходили вдаль. Каштан держал путь вперед, а вместе с ним и дриада. Один за другим мчались мимо паровозы, разбегались в разные стороны, выпускали причудливые облака пара, в которых представали образы Парижа, города, откуда шли поезда и куда направлялась дриада.
Все вокруг знало, не могло не знать, куда лежит ее путь; ей чудилось, будто каждое дерево на обочине тянет к ней ветви, просит: «Возьми меня с собой! Возьми меня с собой!» Ведь внутри каждого дерева тоже была дриада, полная горячих мечтаний.
Какие перемены! Какая стремительная езда — сущий полет! Дома будто сами собой вырастали из-под земли, их становилось все больше, и стояли они все гуще, все теснее. Печные трубы на крышах, как цветочные горшки, громоздились одна на другую, одна впритирку к другой; повсюду огромные вывески с большущими буквами, рисунки на стенах — от земли до верхнего карниза.
«Где же начинается Париж? Когда я буду там?» — спрашивала себя дриада. Людей кругом все больше, шум и суета нарастают с каждой минутой. Экипажи, пешеходы, всадники кишмя кишат на мостовой, а по сторонам сплошь модные лавки, музыка, пение, крики, разговоры.
Дриада, укрытая внутри каштана, очутилась в центре Парижа.
Тяжелая ломовая телега остановилась на небольшой площади, обсаженной деревьями, окруженной высокими домами с множеством балконов. Там сидели люди, глядели на молодой, свежий каштан, который привезен сюда и будет посажен взамен погибшего дерева, что сейчас лежит на земле. Народ на площади притих, с доброй улыбкой любуясь вешней зеленью; старые деревья, еще не раскрывшие своих почек, приветно шумели ветвями: «Добро пожаловать! Добро пожаловать!», а фонтан, чьи струи взлетали ввысь и с плеском падали в широкую чашу, позволил ветру окропить брызгами вновь прибывшее дерево, словно в знак радушной встречи.
Дриада почувствовала, как дерево сняли с телеги и установили в том месте, где ему отныне предстояло расти. Корни засыпали землей, сверху укрыли свежим дерном, посадили рядом цветущие кусты, расставили горшки с цветами — целый садик возник посреди площади. Мертвое дерево, погибшее от светильного газа, кухонных испарений и всей городской атмосферы, зловредной для растений, погрузили на телегу и увезли. Толпа проводила его взглядом; ребятишки и старики сидели на лавочке среди зелени и глядели сквозь листву в небо. А мы, ведущие этот рассказ, стояли на балконе, смотрели на юную свежесть сельской весны и повторяли те же слова, какие сказал бы старый священник: «Бедная дриада!»
— Я счастлива! Счастлива! — воскликнула дриада. — И, однако же, не могу толком осмыслить и выразить то, что чувствую. Все совершенно так, как я себе представляла! И одновременно иначе!
Дома вокруг были такие высокие, стояли так близко; солнце могло осветить лишь одну стену, обклеенную афишами и объявлениями, возле которых толпился народ. Мимо мчались телеги, легкие и ломовые, катили омнибусы, эти переполненные дома на колесах, гарцевали всадники. Тележки и прогулочные экипажи не желали уступать друг другу дорогу. Быть может, думала дриада, высокие дома, что теснятся стена к стене, тоже вот-вот снимутся с места, изменят свой облик, как меняют его небесные облака, расступятся, и тогда перед нею откроется весь Париж. Она увидит и Нотр-Дам, и Вандомскую колонну, и те чудеса, что влекли и влекут сюда столько приезжих.
Но дома с места не двигались.
Еще не стемнело, когда зажглись фонари; газовый свет витрин, озаривший тротуары, сквозил в кронах деревьев — точь-в-точь как летнее солнце. По небу рассыпались звезды, те же, какие дриада видела в родных краях, и ей почудилось дуновение тамошнего ветерка, чистого, ласкового. Она ощутила волнение и твердую уверенность, каждым листком дерева ощутила взгляды, ощутила каждый корень до самого его кончика. Да, она в живом человеческом мире, на нее смотрят ласковые глаза, вокруг шум и гомон, краски и свет.
С боковой улицы доносились духовая музыка и веселый плясовой наигрыш шарманок. Ну-ка, в пляс! В пляс! Давайте радоваться и наслаждаться жизнью!
От этакой музыки и люди, и даже лошади, экипажи, деревья, дома непременно пошли бы в пляс, если б могли. В груди у дриады вскипела упоительная радость.
— Какое блаженство! Какая красота! — ликовала она. — Я в Париже!
* * *
Наступивший день, и следующая ночь, и следующие сутки являли глазу ту же картину, то же движение на мостовой, ту же суматоху, переменчивую и все-таки одинаковую.
— Я уже знаю каждое дерево на площади и каждый цветок! Знаю каждый дом, балкон и модную лавку на этом огороженном клочке земли, который скрывает от меня огромный великий город. Где триумфальные арки, бульвары и чудо света? Я их не вижу! Стою как в клетке среди высоких домов! Я уже наизусть их выучила со всеми вывесками, афишами, надписями, со всей этой прилипчивой мазней, которая мне теперь совершенно не по вкусу. Где же, где все то, о чем я слышала, о чем знаю и мечтаю, ради чего так сюда стремилась? Что я получила? что выиграла? что нашла? Я по-прежнему мечтаю, я чую жизнь, меня тянет к ней, влечет в самую ее гущу! Я должна быть среди живых, бродить в толпе, летать как птицы, видеть и чувствовать, по-настоящему стать человеком, прожить одну ночь полной жизнью, вместо того чтоб долгие годы прозябать в утомительной скуке будней, ведь от нее я зачахну, истаю, развеюсь как туман на лужайке и исчезну. Мне хочется сиять подобно облаку, сиять в лучах солнца жизни, подобно облаку видеть все с высоты, плыть по небу неведомо куда!
Дриада вздохнула, и с уст ее слетела мольба:
— Возьми годы моей жизни, дай мне половину срока, отпущенного поденке! Выпусти меня из тюрьмы, даруй человеческую жизнь, человеческое счастье, пусть на краткий миг, пусть на одну лишь эту ночь, если нельзя иначе! Я приму кару за дерзкую радость жизни, за пылкую мечту! Истреби меня, и пусть мое убежище, свежее юное дерево, увянет, падет, обратится в прах, развеется по ветру!
Шорох пробежал по ветвям дерева, каждый листок затрепетал словно от щекотки, словно по ним или от них пробежала искра. Крона каштана всколыхнулась как от штормового ветра, и посреди нее явилась женская фигура — сама дриада. В тот же миг она очутилась под озаренными газовым светом, пышнолистными ветвями, юная и прекрасная, как бедняжка Мари, которой было сказано: «В великом городе тебя ждет погибель!»
* * *
Дриада сидела у подножия каштана, у дверей своего дома, который заперла на замок, а ключ выбросила. Такая юная, такая прекрасная! Мерцающие звезды увидели ее, сияющие газовые фонари увидели ее и приветно ей кивнули. Как же она хрупка и как решительна, дитя и все-таки взрослая девушка. Одежды на ней были из тончайшего шелка, зеленые, точно свежераспустившаяся листва, в ореховых волосах белел полураскрытый цветок каштана — вылитая богиня весны.
Всего лишь краткий миг она сидела не шевелясь, потом вскочила и, словно легконогая газель, устремилась прочь, исчезла за углом. Бежала вприпрыжку, как рожденный зеркалом солнечный зайчик, который при всяком движении скачет туда-сюда. И если б кто-нибудь присмотрелся и сумел проследить за происходящим, у него бы дух захватило от изумления, ведь стоило ей на миг приостановиться, как и наряд ее, и весь облик преображались — под стать окружению, под стать дому, чья лампа ее освещала.
Вот и бульвар — целое море света от газовых огней в фонарях, модных лавках и кофейнях. Шпалеры деревьев, молодых, стройных, прячущих своих дриад от ярких лучей искусственных солнц. Бесконечный тротуар напоминал грандиозный парадный зал: тут и там виднелись столы с всевозможными закусками, прохладительными напитками, шампанским, шартрезом, кофе и пивом. Сплошная выставка цветов, картин, скульптур, книг и пестрых тканей.
Из людской толчеи возле высоких домов смотрела дриада за деревья, на ужасающий поток телег, кабриолетов, карет, омнибусов, дрожек, всадников, марширующих солдат. Перебраться на другой берег этой бурной реки можно только с риском для жизни. Свет поголубел — газовые фонари одержали верх; неожиданно взлетела в воздух ракета — откуда и куда?
В самом деле, здесь пролегал большой проезжий тракт великого города!
Здесь звучали и нежные итальянские мелодии, и испанские напевы под дробный перестук кастаньет, однако ж все перекрывали громкие модные наигрыши, трескучие канканы, которых ни Орфей знать не знал, ни прекрасная Елена не слыхивала, но музыка эта была до того зажигательная, что даже тачка пустилась бы в пляс на своем единственном колесе, если б умела. Дриада танцевала, порхала, летела, переливаясь красками точно колибри на солнце, всякий дом с его внутренним мирком отражался в ее облике.
Как бурное течение реки уносит оторвавшийся от стебля дивный лотос, так дриаду кружило по городу, и всюду, где она останавливалась, облик ее менялся, оттого-то никто не мог уследить за нею, узнать ее и рассмотреть.
Облачными картинами все скользило мимо нее, множество лиц, но сплошь незнакомые, никого из родных краев она не приметила. Но мысленно видела перед собою блестящие глаза, думала о Мари, бедняжке Мари, веселой оборванной девчушке с алым цветком в черных волосах. Ведь Мари наверняка здесь, в этом великом городе, богатая, ослепительно красивая, как в тот день, когда промчалась в карете мимо дома священника, дриадина каштана и старого дуба.
Конечно же она где-то здесь, в этом оглушительном шуме, может статься, вот только что выпорхнула из роскошной кареты, шикарные-то выезды с кучерами в позументах и лакеями в шелковых чулках так и подкатывают один за другим, высаживают знатных седоков — в пух и прах разодетых дам. Дамы входят в распахнутые кованые ворота, поднимаются по широкой лестнице к зданию с беломраморной колоннадой. Уж не это ли и есть чудо света? Мари, конечно же, там!
«Sancta Maria! Пресвятая Мария!» — пели в беломраморном чертоге. Благовонный дым клубами плыл к высоким расписным и вызолоченным сводам, где дремал сумрак.
Это была церковь Мадлен.
Все в черном, в платьях из бесценных тканей, сшитых по последней моде, шествовали по блестящему полу благородные светские дамы. Серебряные застежки на бархатных переплетах молитвенников украшены гербами, гербы вышиты и на тонких, крепко надушенных платочках, отделанных дорогими брюссельскими кружевами. Одни дамы в безмолвной молитве преклоняли колена у алтарей, другие направлялись к исповедальням.
Дриаду охватило беспокойство, опасение, что она очутилась в таком месте, где ей находиться не след. Здесь была обитель безмолвия, чертог тайн, которые поверяли шепотом, а то и вовсе беззвучно.
Обликом дриада — в шелках и под вуалью — нисколько не отличалась от прочих богатых и высокородных дам, но разве хоть одна из них была подобно ей дочерью мечты?
Откуда-то донесся вздох, горестный, глубокий, — то ли из исповедален, то ли из груди дриады? Она плотнее закуталась в вуаль. Здесь нет чистого воздуха, только дым курений. Здесь не место ее мечте.
В путь! В полет без отдыха! Поденке не дано отдыхать, полет для нее — сама жизнь.
* * *
И вот она снова на улице, под сияющими газовыми фонарями, у великолепных фонтанов. «Никаким потокам воды не смыть пролитую здесь невинную кровь».
Вот какие слова услыхала дриада.
Здесь собралось множество приезжего народу, все говорили громко и оживленно — в высоком чертоге тайн, откуда пришла дриада, никто бы этак не посмел.
Большущую каменную плиту повернули и подняли. Дриада недоумевала — там открылся спуск в земную глубь, ступени вели вниз, прочь от чистого звездного неба, от ярких солнц газовых фонарей, от живой бурлящей жизни.
— Я боюсь! — сказала одна из женщин. — И вниз не пойду! Вовсе меня не интересуют тамошние красоты. Оставайся со мной!
— Уехать домой, — возразил ей муж, — покинуть Париж, не увидев самого замечательного — подлинного чуда современности, созданного разумом и волей человека!
— Я вниз не пойду! — вот и весь сказ.
«Чудо современности» — так было сказано. Услышав это, дриада поняла: она достигла цели, отыскала свою великую мечту, осталось только спуститься в глубину, в подземный Париж. Она о таком и не помышляла, но теперь услышала и, увидев, как приезжие спускаются в глубину, последовала за ними.
Лестница была чугунная, винтовая, широкая и удобная. Внизу виднелась зажженная лампа, дальше — еще одна.
Они очутились в лабиринте бесконечных пересекающихся ходов и сводчатых коридоров: все парижские улицы и переулки представали здесь как бы в тусклом зеркальном отражении, но со своими названиями, всякий верхний дом и здесь был обозначен номером, проникал своими корнями под безлюдные, мощенные щебнем дорожки, лепившиеся по берегам широкого канала, где медленно текла густая жижа. Выше тянулись к сводам водопроводные трубы, а еще выше виднелась сетка газовых труб и телеграфного кабеля. Тут и там горели лампы, опять-таки словно отблески великого верхнего города. Временами сверху доносилось громыхание — над головой проезжали ломовые телеги.
Куда же попала дриада?
Ты, конечно, слыхал про катакомбы, но они составляли всего лишь ничтожно малую часть этого нового подземного мира, современного чуда света, имя которому — парижские клоаки. Вот куда попала дриада, а не на всемирную выставку на Марсовом поле.
Она слышала возгласы удивления, восторга и уважения.
— Отсюда, снизу, — так было сказано, — произрастают здоровье и долголетие тысяч и тысяч людей наверху! Наше время — время прогресса со всеми его благами.
Так думали и говорили люди, однако ж совершенно иного мнения были те создания, что строили здесь норы, жили, рождались и умирали, — крысы. Они верещали из пролома в старой стене, громко, отчетливо и для дриады вполне вразумительно.
Большая старая крыса с куцым хвостом пронзительным писком выражала свои чувства, свою тревогу и единственно верное суждение, а родня хором поддакивала каждому ее слову.
— Мне отвратительно это мяуканье, человеческое мяуканье, болтовня невежд! Да уж, вон как тут нынче красиво, с газом да с керосином! Только мне этакое не по нутру! Чисто, светло — впору себя устыдиться, причем невесть отчего. Во времена сальных-то свечек жилось куда вольготней, и было это в недалеком прошлом! В романтическую эпоху, как принято говорить.
— О чем ты? — спросила дриада. — Я тебя никогда прежде не видела. О чем ты рассказываешь?
— О добрых старых временах! — отвечала крыса. — О чудесных временах наших крысиных прапрадедов, когда под землею почем зря лазать боялись. Здесь было крысиное гнездо поболе всего Парижа! Здесь, внизу, жила Матушка Чума, губившая людей, но не крыс. Разбойники да контрабандисты, не опасаясь поимки, отсиживались в этом прибежище, где собирались прелюбопытные персоны, каких теперь увидишь разве что в оперных театрах. Увы, романтические времена миновали и у нас, в крысином гнезде, даже сюда добрались свежий воздух и керосин.
Вот так верещала крыса — хулила новое время, восхваляла стародавнее, с Матушкой Чумой.
Подъехала повозка, этакий открытый омнибус, запряженный маленькими резвыми лошадками. Экскурсанты расселись по местам и отправились в путь — к Севастопольскому бульвару, подземному, над которым проходила знаменитая многолюдная улица.
Повозка пропала в сумраке, пропала и дриада, поднялась на вольный воздух, в сияние газовых фонарей, ведь именно там, а не в духоте сводчатых подземелий, наверное и находится то чудо, чудо света, которое она так желала отыскать за краткую ночь своей человеческой жизни. Оно уж точно сияет ярче всех газовых фонарей, ярче луны, что как раз выплыла на небосклон.
И в самом деле! Впереди засиял приветно мерцающий, призывный свет, яркий, словно Утренняя звезда.
* * *
Дриада увидела нарядные ворота, распахнутые в небольшой сад, полный света и танцевальной музыки. Газовые огни окаймляли тихие озера и пруды с рукотворными водяными растениями, искусно сделанными из металла и раскрашенными; они живописно поблескивали на свету, и из каждого цветка били вверх струи воды. Прелестные плакучие ивы, настоящие весенние ивы сквозистым и все же укромным шатром склоняли долу свои свежие ветви. А среди кустов горел костер, и алые его отсветы играли на тихих полутемных беседках, пронизанных звуками музыки, ласкающей слух, пленительной, призывной, волнующей кровь.
Увидела она и молодых женщин, изящных, расфранченных, доверчиво улыбающихся, полных легкомысленной юношеской веселости, — этаких Мари с розами в волосах, только без кареты и грума. Как они изгибались, как кружились в бешеном танце — сущий вихрь! Никакого удержу нет, прыгают, скачут, ровно тарантул их покусал, хохочут, улыбаются, готовые в блаженной радости обнять весь мир.
Танец увлек за собой и дриаду. Ее прелестные ножки обулись в шелковые туфельки каштанового цвета, и лента в волосах была каштановая, ниспадавшая на обнаженное плечо. Зеленый шелк платья клубился пышными складками, но не скрывал стройных ножек, которые так и рвались выводить вензеля чуть что не под носом у кавалера.
Она что же, в волшебном саду Армиды? Как зовется это место?
Название светилось над входом в лучах газовых фонарей:
«Мабиль».
Звуки музыки и аплодисменты, свист ракет и плеск воды перемешивались с хлопками шампанского; танцоры кружились в безумной вакхической пляске, а над всем этим плыла луна, надо сказать слегка недовольная. На небе ни облачка, воздух чистый, прозрачный, словно бы из сада «Мабиль» заглядываешь в самую глубь небес.
Упоительная, всепоглощающая радость жизни нахлынула на дриаду, будто опийный дурман.
Глаза ее говорили, и уста говорили, но слов было не различить — слишком громко играли флейты и скрипки. Кавалер что-то нашептывал ей на ушко, слова наплывали волнами, в ритме канкана, она их не понимала, и мы не понимаем. Он протянул к ней руки, обнял, но заключил в объятия лишь прозрачный, пропахший газом воздух.
Дриада летела в воздушном потоке, как подхваченный ветром розовый лепесток. Впереди, в вышине, она увидела свет, мерцающий огонь на верхушке башни. Этот огонь сиял там, где была цель ее стремлений, — сиял на красной башне маяка средь «миражей» Марсова поля. Туда-то и мчал дриаду вешний ветер. Она закружилась вокруг башни, а тамошние работники решили, что это мотылек, умирая, падает наземь, ибо явился слишком рано.
* * *
Светила луна, газовые лампы и фонари светили в просторных павильонах и многочисленных национальных заведениях, светили на естественные травянистые пригорки и рукотворные скалы, с которых силою Мастера Механизма низвергались водопады. Здесь отверзались каверны морской пучины и пресноводные омуты, открывалось царство рыб — в водолазном колоколе человек попадал на дно глубокого пруда и в морскую бездну. Со всех сторон и сверху на толстое стекло давила вода. Цепкие щупальца полипов, длинные, гибкие, извивающиеся, как угри, трепещущие, живые, искали опору, тянулись вверх, прирастали ко дну.
Большая камбала задумчиво лежала поблизости, распласталась со всем удобством; краб, словно гигантский паук, карабкался через нее, а вокруг торопливо шныряли юркие креветки — ни дать ни взять морские бабочки да моль.
В пресной воде росли водяные лилии, камыш, ситовник. Золотые рыбки выстроились шеренгой, ни дать ни взять солдаты в красных мундирах на плацу, головами в одну сторону, чтобы поймать ртом течение. Глупые жирные лини пялили глаза на стеклянные стены. Рыбы знали, что они на Парижской выставке, помнили весьма утомительное путешествие в бочках с водой и сухопутную болезнь, которая одолевала их на железной дороге, подобно тому как людей на корабле одолевает болезнь морская. Они приехали посмотреть выставку и видели ее из собственных пресноводных или морских «лож», видели толпы народа, с утра до вечера тянувшиеся мимо. Все страны мира прислали сюда и выставили на обозрение своих людей, чтобы старые лини и лещи, юркие окуни и обомшелые карпы увидели этих созданий и высказали свои соображения насчет их природы.
— Это пресмыкающиеся! — объявила перепачканная илом плотичка. — Они меняют кожу два-три раза на дню, а ртом издают звуки, которые зовут речью. Мы вот не линяем и изъясняемся более простым способом — шевелим уголками рта и сверкаем глазами! Людям до нас ой как далеко!
— Однако ж плавать они научились, — сказала какая-то пресноводная рыбешка. — Я родом из большого озера, так вот в жаркую погоду люди, предварительно скинув шкурку, заходят в воду и плавают. У лягушек научились: толчок задними лапами и гребок передними, — правда, хватает их ненадолго. Хотят походить на нас, но куда там! Бедные людишки!
Рыбы упорно таращили глаза, думая, что люди, толпившиеся тут при ярком свете дня, никуда не ушли. Вдобавок они ничуть не сомневались, что перед ними те же самые существа, которые, так сказать, первыми затронули нервы их восприятия.
Один окунек, с красивым тигровым узором на бочках и завидно круглой спинкой, уверял, что «человечья тина» вправду еще здесь, он ее видит.
— И я вижу, совершенно отчетливо! — вскричал изжелта-золотой линь. — Отчетливо вижу прелестное, стройное человеческое существо, «длинноногую женщину», вроде бы так ее называли, рот и глаза у нее в точности как у нас, два шара сзади, да сложенный зонтик впереди, да большущий хвост из ряски, да всякие побрякушки. Ей бы скинуть все это с себя, двигаться как мы, по воле творения, тогда бы она выглядела наподобие честного линя, насколько это возможно для человека.
— А куда подевался тот, которого тащили на леске?
— Он ездил в шарабане, сидел там с бумагой, пером и чернилами да все-все записывал. Кто он такой? Его называли писателем.
— Так он по-прежнему тут! — заметила обомшелая девица-карасиха, чье горло мир подверг жестокому испытанию, от которого она охрипла; когда-то она проглотила рыболовный крючок и по сей день плавала с этой железкой в глотке. — Писатель — слово вполне рыбье, вполне понятное, среди людей он вроде чернильной каракатицы.
Вот так по-своему рассуждали рыбы. А посреди рукотворного подводного грота слышался стук молотков и песни рабочих, которым приходилось трудиться и по ночам, чтобы сделать все к сроку. Их песни звенели во сне летней дриадиной ночи, да и сама дриада была здесь, чтоб вскоре улететь, исчезнуть без следа.
— Ой, золотые рыбки! — воскликнула она, приветливо им кивая. — Все ж таки довелось мне вас увидеть! Я вправду вас знаю. Причем с давних пор. Крачка в родном краю рассказывала. Какие вы красивые, блестящие, прелесть да и только! Так бы и расцеловала вас всех! И другие мне тоже знакомы. Это вот не иначе как толстяк-карась, а это красавец-лещ и старые обомшелые карпы. Я вас всех знаю. А вы меня нет!
Рыбы таращили глаза, не понимая ни слова, смотрели в угасающий свет.
А дриада была уже далеко, стояла на вольном воздухе, где цветок «чуда света» благоухал ароматами разных земель — и той страны, где пекут ржаной хлеб, и той, где вялят треску, и той, где кожевники делают юфть, и той, где выпускают кёльнскую воду, и восточных краев с их розовым маслом.
* * *
Когда полусонный возвращаешься домой после ночного бала, в ушах еще отчетливо звучат его мелодии, и можно напеть любую из них. И глаза убитого хранят до поры до времени фотографический образ того, что он видел в последний миг. Вот и здесь словно бы ночами продолжалась блестящая суета дневной жизни, не затихала, не гасла; дриада чувствовала ее и знала: так будет и завтра.
* * *
Дриада очутилась среди душистых роз, которые казались ей знакомыми, родными. Розами из господского парка и из сада священника. Приметила она тут и алый цветок граната — в точности такой украшал смоляные волосы Мари.
Воспоминания о детстве, о родном сельском крае звездами мерцали в ее мыслях; глаза жадно впитывали окружающие картины, все естество дрожало в лихорадочном беспокойстве, которое увлекало ее по чудесным залам.
* * *
Дриада почувствовала, что силы оставляют ее, и эта усталость нарастала с каждой минутой. Ее так и тянуло отдохнуть на мягких восточных коврах и подушках в какой-нибудь гостеприимной беседке или вместе с плакучей ивой склониться к чистому водоему, окунуться в его воды.
Однако поденке отдыхать не дано. Считаные минуты — и отпущенный ей срок придет к концу.
И помыслы ее, и все существо охватил трепет, она опустилась на траву у журчащего родничка.
— Ты струишься из-под земли, в тебе столько жизни! — воскликнула она. — Увлажни мой язык, освежи меня и ободри!
— Я не живая! — отвечала вода. — Мною движет машина.
— Поделись со мною своей свежестью, зеленая травка, — попросила дриада. — Подари мне хоть один душистый цветок!
— Мы умрем, если нас сорвут! — отвечали былинки и цветы.
— Поцелуй меня, свежий ветерок! Дай мне один-единственный поцелуй жизни!
— Скоро облака зардеют от поцелуев солнца! — отвечал ветер. — А ты умрешь, покинешь этот мир, как еще до конца года канет в вечность вся здешняя красота, и я вновь стану играть легким сыпучим песком на плацу, гонять пыль по земле, поднимать ее в воздух! Пыль и прах! Все на свете только прах!
Дриада испугалась — так пугается женщина, которая, лежа в ванне, вскрыла себе вены и истекает кровью, но все еще хочет жить. Она встала, сделала несколько шагов и снова опустилась наземь перед маленькой церквушкой. Двери храма были открыты, свечи горели на алтаре, звучал орган.
Ах, что за музыка! Никогда дриада не слышала таких напевов, и все же ей чудились в этих звуках знакомые голоса. Голоса из самых глубин души всего сущего. Ей словно бы слышался шелест старого дуба, и рассказы старика-священника о великих делах, о славных именах, о том, что тварь Божия способна принести в дар грядущему и непременно должна принести, дабы взамен обрести вечную жизнь.
Звуки органа летели ввысь, и песня их говорила:
— Твоя горячая мечта, твоя жажда оторвала тебя от назначенного Богом места. Тебе на погибель, бедняжка дриада!
Звуки органа, нежные, мягкие, казалось, рыдали и замирали в рыдании.
На небе зардели облака. Пробежал ветер, пропел:
— Уходите прочь, умершие, восходит солнце!
Первый луч упал на дриаду, и сей же час она вспыхнула переливами красок, словно мыльный пузырь в тот миг, когда он, лопнув, исчезает, становится каплей влаги, слезой, что падает наземь и тоже исчезает.
Бедная дриада! Росинка, что слезой скатилась и пропала!
* * *
Солнце сияло над «миражами» Марсова поля, сияло над огромным Парижем, над маленькой площадью с деревьями и плещущим фонтаном, с высокими домами вокруг, — той самой площадью, где стоял каштан. Но ветви дерева поникли, листья увяли, а ведь еще вчера оно было живым и свежим, как весна. Каштан погиб, сказали люди, дриада погибла, улетела прочь, словно облачко, неведомо куда.
Увядший, сломанный цветок каштана валялся на земле, даже святая вода не смогла бы вернуть его к жизни. И скоро люди затоптали его...
* * *
Все это случилось на самом деле.
Мы сами все видели, на Парижской выставке в 1867 году, в наши дни, в великое, удивительное время сказок.
Примечания
«Дриада» (Dryaden) — вышла отдельным выпуском в 1868 г. Весною 1867 г. Андерсен посетил Всемирную выставку в Париже. «К моему приезду главное здание выставки было возведено. И хотя не все еще было закончено, выставка производила сильное и неизгладимое впечатление. Все французские и иностранные газеты сообщали об этом великолепии. Один датский корреспондент уверял, что только Чарльзу Диккенсу было бы по силам описать происходящее. Между тем мне показалось, что и я мог бы справиться с этой задачей. (...) Воодушевленный этой мыслью, я однажды увидел на площади перед гостиницей, где я жил, вырванное с корнями из земли каштановое дерево. Рядом с ним на телеге лежало молодое свежее деревце, привезенное этим утром из деревни для посадки. Идея сказки о парижской выставке была заключена в этом молодом деревце. Дриада кивнула мне. День за днем — во время пребывания в Париже и после возвращения в Данию — в моих мыслях возникала история жизни Дриады в связи с описанием Всемирной выставки. Последнюю, однако, я не видел целиком, и чтобы нарисованная мной картина была правдивой и полной, мне пришлось еще раз посетить выставку. Поэтому я был там снова уже в сентябре. После возвращения в Копенгаген я окончил сказку и посвятил ее своему старому другу, писателю Тиле» (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 408—409.)
Жанна д'Арк, Орлеанская дева (ок. 1412—1431) — народная героиня Франции.
Корде Шарлотта (1768—1793) — французская дворянка, заколовшая кинжалом вождя якобинцев Ж.П. Марата.
Генрих IV (1333—1610) — французский король, глава гугенотов во время Религиозных войн.
Густав I Васа (1496—1560) — король Швеции.
Нотр-Дам — Собор Парижской Богоматери.
Вандомская колонна — воздвигнута в 1806 г. в Париже в честь побед Наполеона I. Согласно декрету Парижской коммуны 1871 г. была разрушена как символ милитаризма. Восстановлена в 1875 г.
Орфей — в греческой мифологии певец, очаровывавший своим пением богов и людей, укрощавший дикие силы природы. Прекрасная Елена — в греческой мифологии дочь Зевса и Леды, жена царя Спарты Менелая, славившаяся необычайной красотой.
...в волшебном саду Армиды? — Имеется в виду волшебный сад коварной красавицы Армиды (по имени героини поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим», 1580).