Эта история прилетела к нам с ютландских дюн, но началась она не там, а далеко на юге, в Испании; море — дорога из одной страны в другую! Представь себе, что ты в Испании! Там тепло, красиво, средь темнолистных лавров растут гранаты с огненно-красными цветами, свежий ветер с гор обвевает апельсиновые рощи, золотые купола и многокрасочные стены мавританских дворцов, по улицам тянутся процессии детей со свечами и реющими флагами, а над ними вздымается небесный свод, высокий, чистый, полный мерцающих звезд. Щелкают кастаньеты, звучат песни, под цветущими акациями кружатся в танце юноши и девушки, а нищий попрошайка сидит на резной мраморной плите, освежается сочным арбузом, в безделье растрачивая свою жизнь. Все вокруг словно прекрасная греза, манящая вкусить от нее! Так и поступали двое юных новобрачных, одаренные вдобавок всеми земными благами — здоровьем, добрым нравом, богатством и почетом.
— Большего счастья поистине быть не может! — твердили они, ничуть в этом не сомневаясь, однако ж им суждено было подняться еще на одну ступень блаженства — Господь решил даровать им ребенка, сына, который душою и телом пойдет в родителей.
Счастливое дитя встретят ликованием, окружат величайшей заботой и любовью, всеми благами, какие способны предоставить богатство и состоятельная родня.
А дни летели за днями и были для них словно веселый праздник.
— Жизнь — щедрый дар любви, прямо-таки непостижимо огромный, — сказала жена, — а в другой жизни это великое блаженство, глядишь, еще приумножится, и так будет во веки веков! В голове не укладывается.
— Но подобная мысль, бесспорно, людская дерзость, — заметил муж. — В сущности, думать, что станешь жить вечно, будешь, как Бог, — дерзость и высокомерие! Ведь этак говорил змий-искуситель, а его уста лживы!
— Ты же не сомневаешься, что после этой жизни нас ожидает новая? — спросила молодая жена, и впервые словно бы тень пробежала в мире их светлых, солнечных мыслей.
— Так обещано верой, так говорят священники! — отвечал молодой муж. — Но именно сейчас, когда я безмерно счастлив, я чувствую и понимаю, что жаждать новой жизни и бесконечного блаженства — гордыня, дерзость! Ведь нам так много даровано в этой жизни, что можно и должно угомониться.
— Нам и вправду даровано много, но для скольких тысяч людей эта жизнь — тяжкое испытание, — возразила жена, — сколь много таких, кого попросту швырнули в мир нищеты, позора, болезней и злосчастья! Нет, коли не существует новой жизни после этой, то все земное бытие устроено слишком несправедливо и Господь Вседержитель несправедлив.
— У уличного попрошайки свои радости, и для него они ничуть не меньше тех, какими наслаждается король в своем роскошном дворце, — сказал муж. — По-твоему, что же, и рабочая скотина, которую бьют, морят голодом, заставляют надрываться до седьмого пота, вполне сознает тяжесть своего бытия? В таком случае она тоже, глядишь, возжаждает другой жизни, сочтет несправедливостью, что ее не поставили на более высокую ступень творения.
— В Царстве Небесном, сказал Христос, много насельников, — отвечала молодая жена. — Царство Небесное беспредельно, как беспредельна Божия любовь! Скотина — тоже тварь Господня, и, по-моему, ни одна жизнь не погибнет, а обретет все блаженство, какое может принять и какого ей довольно.
— Мне довольно и этого мира, — сказал муж, заключив в объятия любимую красавицу жену.
Потом он выкурил сигарку на открытом балконе. Прохладный воздух дышал ароматом гвоздик и померанцев, с улицы долетали музыка и щелканье кастаньет, звезды мерцали над головой, и прекрасные любящие глаза, глаза жены, смотрели на него с вечно живой любовью.
— Ради одной такой минуты уже стоит родиться! И, вкусив этого блаженства, можно умереть!
Он улыбнулся, а жена с легким укором махнула рукой, и облачко развеялось, слишком они были счастливы.
Казалось, все для них складывалось благополучно, жили они в почете, радости и довольстве. Одна перемена, правда, намечалась — в местопребывании. Однако ж цветы удовольствий они срывали по-прежнему, и жизнь по-прежнему дарила им радость и счастье. Король решил направить молодого человека посланником в Россию, к императорскому двору. На этот почетный пост он имел право и по рождению, и по учености. Он владел огромным состоянием, да и молодая жена, дочка очень богатого, именитого коммерсанта, принесла в семью немалые капиталы. Один из самых больших и самых лучших кораблей коммерсанта как раз в этом году пойдет в Стокгольм, на нем-то возлюбленные чада, дочка и зять, отплывут в Петербург. Каюты на борту устроили по-королевски — мягкие ковры под ногами, вокруг шелка и роскошь.
Есть в Дании одна старинная песня, которую все отлично знают! Называется она «Английский королевич»: королевич плывет на роскошном корабле, у которого даже якорь изукрашен червонным золотом, а канаты проплетены шелком; и этот корабль невольно приходил на ум при виде испанского судна — та же роскошь, та же прощальная мысль:
«Дай Господи жить в радости нам всем!»
Резвый ветер задувал от испанского берега, прощание вышло Недолгое; через считаные недели они, наверное, доберутся до цели своего путешествия. Но в открытом море ветер улегся, искристая вода стала гладкой, как зеркало, в небе сияли звезды — сущий праздничный вечер в богатой каюте.
В конце концов все уже только и мечтали, чтобы штиль прекратился и подул хороший попутный ветер, но увы! Если ветер и поднимался, то всегда встречный, а время шло — неделя, другая, третья. Целых два месяца миновало, пока задул ровный зюйд-вест, а находились они аккурат посредине меж Шотландией и Ютландией, и ветер крепчал, точь-в-точь как в старинной песне об английском королевиче:
И ветер окреп, потемнел окоем,
И люди напрасно глядели кругом
И якорь напрасно пытались бросать —
Их к Дании ветром попутным примчало1.
Много времени минуло с тех пор. На датском троне тогда сидел молодой король Кристиан VII; много чего случилось с тех пор, много чего изменилось — озера и болота стали пышными лугами, пустоши — щедрыми нивами, в Западной Ютландии в затишье подле домов растут яблони и розы, только их не сразу увидишь, потому что они прячутся от шальных западных ветров. Там нетрудно мыслью перенестись в глубь времен, еще дальше, чем годы правления Кристиана VII; как тогда, так и теперь в Ютландии на многие мили простирается бурая пустошь с курганами, с миражами, с множеством кочковатых и тонущих в песке дорог. К западу, где большие речки впадают во фьорды, раскинулись луга и болота, окаймленные высокими дюнами, которые, словно зубчатая альпийская цепь, возвышались у моря, перемежаясь лишь высокими глинистыми обрывами, откуда море год за годом выгрызает огромные куски, так что склоны и пригорки обрушиваются будто от землетрясения. Таким предстает изо дня в день здешний пейзаж, таким он был и много лет назад, когда двое счастливцев проплывали мимо на своем роскошном корабле.
Сентябрь близился к концу, день был воскресный, солнечный, звон церковных колоколов разносился над Ниссум-фьордом. Тамошние церкви похожи на резные каменные глыбы, на могучие утесы — им и богатырский напор Северного моря не страшен, выстоят. Колоколен у большинства нет, колокола просто подвешены меж двух балок. Обедня кончилась, прихожане вышли из церкви на погост, где и тогда не росли, и теперь не растут ни деревья, ни кусты; на могилах ни цветка, ни веночка, только бугристые холмики говорят, где лежат умершие. Жесткая, исхлестанная ветром трава заполонила все кладбище, на иной могиле, пожалуй, и стоит памятник, то бишь трухлявый обрубок бревна, формой напоминающий гроб. Дерево это принесено из лесов западного края, то бишь принесло их бурное море, именно там для прибрежных обитателей растут тесаные балки, доски и бревна, которые прибой выбрасывает на берег, но ветер и морские туманы быстро разрушают древесину. Такой вот обрубок лежал здесь на могиле ребенка, к которой и направилась, выйдя из церкви, одна из женщин. Она остановилась, устремив взгляд на полуистлевший кусок дерева; через минуту-другую к ней присоединился муж. Оба не проронили ни слова, он взял ее за руку, и они зашагали прочь от могилы, на бурую пустошь, через болота, к дюнам, по-прежнему молча.
— Хорошая была нынче проповедь, — наконец сказал муж, — без Господа мы бы ничегошеньки не имели.
— Да, — отвечала жена, — Он радует, Он и печалит! Его воля!.. Завтра нашему мальчику исполнилось бы пять лет, если б нам дано было сохранить его.
— Что проку горевать, — сказал муж. — Вообще-то ему повезло! Ведь он на небесах, а нам еще молиться надо, чтобы туда попасть.
Разговор оборвался, они пошли дальше в дюны, к своему дому. Неожиданно со склона, где даже трава-песчанка не росла, поднялся словно бы густой дым — ветер зарылся в дюну, подняв облако мелких песчинок. Новый шквал — рыбины, развешенные на веревках, застучали по стене дома, и опять все стихло. Опять жарко припекало солнце.
Муж с женою вошли в дом, быстро переоделись и поспешили к морю, через дюны, похожие на исполинские песчаные волны, вдруг замершие в своем движении. Тростник да острые синевато-серые стебли песчанки — вот и весь цветной узор на белом песке. Подошли соседи, все вместе они оттащили лодки подальше от воды. Ветер крепчал, пронизывал холодом, а когда они возвращались по домам, бросал в лицо песок и мелкие камешки. Море все выше вздымало белогривые волны, ветер срывал их пенные верхушки, рассыпая тучи брызг.
Свечерело, ветер свистал все громче, воздух полнился неистовым жалобным воем, будто сюда слетелись полчища неприкаянных душ. Этот свист и вой заглушал грохот прибоя, хотя дом рыбака стоял близко от берега. Буря швыряла в оконные стекла песок, порой до основания сотрясая стены. Кругом непроглядная тьма, луна взойдет лишь к полуночи.
Прояснилось, но шторм над черной морской пучиной бушевал во всю мощь. Рыбак с женой давным-давно улеглись в постель, но в такую адову непогоду о сне и думать нечего, глаз не сомкнешь. Вдруг в окно постучали. Они отворили дверь и услышали:
— Большой корабль сел на дальнюю мель!
Рыбак с женой мигом вскочили, оделись и выбежали из дома.
Светила луна, и все было бы видно, если б в глаза не мело песком. Ветер буквально с ног валил, и лишь с большим трудом, ковыляя вперед в промежутках меж шквалами, они перебрались через дюны, но тут в лицо, точно лебяжий пух, полетела соленая пена — кипящие морские волны набрасывались на берег. В самом деле, только наметанный глаз мог углядеть означенный корабль: роскошный двухмачтовик как раз снялся с мели, от донного наноса его отнесло на три-четыре кабельтова к берегу, потом он наткнулся на следующую отмель и снова застрял. Прийти на помощь было невозможно. Море слишком разбушевалось, волны бились о корабль, накрывали палубу. Рыбакам на берегу чудились крики о помощи, вопли смертельного страха, на борту царила бестолковая суета. И вот огромный вал с сокрушительной мощью обрушился на бушприт и сорвал его, корма поднялась высоко над водой. Двое людей прыгнули с борта в волну, на миг исчезли, а потом большущая волна устремилась к дюнам и вынесла на берег тело женщины. Рыбаки было решили, что она утонула. Жены их засуетились вокруг нее, вроде как заметили признаки жизни и отнесли бедняжку через дюны в дом. До чего же красивая, нарядная, не иначе как важная дама.
Уложили ее в нищенскую постель, льняных простынь там не было, зато нашлась шерстяная подстилка — завернешься, так мигом согреешься.
Бедняжка ожила, но была в горячке и знать не знала, что случилось и где она находится, да оно и к лучшему, ведь все, чем она дорожила, лежало на дне морском, им выпала та же судьба, что и герою песни об английском королевиче:
И видеть было тяжело,
Как судно в щепки разнесло2.
Только обломки да щепки и выбросило на сушу, из всех людей уцелела она одна. Ветер еще завывал-свистал над побережьем. Считанные минуты бедная женщина лежала спокойно, вскоре пришли боль и крик, она открыла свои прекрасные глаза, произнесла несколько слов, но никто из здешних их не понял.
И вот после всех мук и страданий она была вознаграждена — заключила в объятия новорожденное дитя; ему бы лежать в роскошной постельке с шелковым пологом, в богатом доме, средь радости и благ земной жизни, а Господь привел ему родиться в бедняцкой хижине, и от матери сынок даже поцелуя не дождался.
Жена рыбака приложила младенца к материнской груди, но лежал он у сердца, которое перестало биться, — женщина умерла. Этот ребенок должен бы расти в богатстве и счастье, а попал в совсем другой мир, море забросило его в дюны, чтобы изведал он бедняцкую долю и тяжкие дни.
И вновь на ум приходит старинная песня:
У принца же слезы полились из глаз:
Увы, к Боубьергу приплыл я как раз,
В беду я теперь угодил, да в какую!
Не к Бугге попал я под добрый покров,
А жертвой грабителей стал, подлецов3.
Корабль разбился чуть южнее Ниссум-фьорда, у того самого берега, который господин Бугге некогда называл своим. Давно миновали жестокие, бесчеловечные времена, когда обитатели западного побережья, как говорится, злоумышляли против потерпевших кораблекрушение; любовь, самоотверженность и сердечная доброта озаряли благородством лица людей и тогда, и в наши дни. Умирающая мать и горемычное дитя всюду, куда бы ни примчал их попутный ветер, нашли бы кров и опеку, но никто не позаботился бы о них с такой чуткостью, как бедная жена рыбака, еще вчера скорбно стоявшая у могилы собственного сына, которому нынче, если б Господь судил ему жить, сравнялось бы пять годков.
Никто не знал, кем была чужая умершая женщина и откуда она родом. Обломки корабля да щепки об этом не говорили.
В Испании, в богатом доме, не получили ни письма, ни весточки о дочери и зяте. К месту назначения они не прибыли, в последние недели сильно штормило, ожидание длилось месяцами. «Корабль потерпел крушение, все погибли!» — вот и все, что они узнали.
А в дюнном Хусбю, в рыбацком доме, появился малыш.
Где Господь дает пропитание двоим, там и третий прокормится, а возле моря всегда найдется рыбка для голодного рта. Назвали мальчика Йоргеном.
— Не иначе как еврейское дитя, — говорили люди, — эвон какой чернявый!
— Так, может, он итальянец либо испанец! — возражал священник.
Жене-то рыбака что один народ, что другой, что третий, все едино. Она по-христиански окрестила ребенка, тем и утешилась. Мальчик окреп, благородная кровь даже при скромном питании набирала горячности и силы, так он и подрастал в бедной хижине. Датский язык, тот, на каком говорят в Западной Ютландии, стал ему родным. Гранатовое зернышко с испанской почвы взошло на ютландском берегу травой-песчанкой — вот как бывает с людьми! В эту землю мальчик крепко вцепился многолетними корнями своей жизни. Изведает он и голод, и холод, и нужду, и лишения, но и радости, что выпадают на долю бедняка.
У каждого человека случаются в детстве светлые минуты, озаряющие потом всю его жизнь. Простору для игр и забав у Йоргена было сколько угодно — все морское побережье, протянувшееся на многие мили, изобиловало игрушками: вон какая галечная мозаика, камешки красные, будто кораллы, желтые, будто янтарь, белые, округлые, будто птичьи яйца, разноцветные камешки, гладко отшлифованные морем. А вдобавок старые рыбьи скелеты, высушенные ветром водоросли, ослепительно белые, длинные, узкие, словно ленты, трепещущие среди камней, — сплошь игрушки да забавы для глаза и мысли. Мальчик оказался смышленый, в нем таились недюжинные способности. Он помнил все истории, все песни, какие слышал! И руки у него были на удивление ловкие да проворные: из камешков и ракушек он складывал целые корабли и картины, которые украсили бы любую горницу. «Он на любой щепочке все свои мысли расчудесно изобразит, — говорила приемная мать, — а годами-то совсем мал еще. И голос у мальчугана вон какой красивый, песни сами собой слетают с языка». В его груди было натянуто множество струн, и они зазвучали бы на весь мир, если б рос он в иных обстоятельствах, а не в рыбачьем домишке у Северного моря.
Как-то раз у здешних берегов разбился корабль, и к берегу прибило ящик с цветочными луковицами; люди взяли по нескольку штук и посадили в горшок, думая, что они съедобные; остальные же так и сгнили в песке, не довелось им исполнить свое назначение, явить миру заложенное в них многоцветье красок, дивную красоту... Ждет ли Йоргена более счастливая судьба? Цветочным луковицам быстро пришел конец, ему же предстояли годы испытаний.
Ни Йорген, ни другие рыбаки даже не задумывались никогда, как одиноко и однообразно проходит день, ведь столько всего надо было сделать, услышать, увидеть. Само море было великим учебником, всякий день открывал новую страницу — штиль, волнение, зыбь, шторм; кораблекрушения считались самыми главными событиями; посещение церкви — как праздничный визит, а вот из гостей, что навещали рыбацкий дом, особенно желанным был приезжавший дважды в год материн брат, крестьянин-угрелов из Фьяльтринга под Боубьергом. Подкатывал он на красной повозке, полной угрей, сверху повозка закрывалась, как ящик, и сплошь была разрисована синими да белыми тюльпанами, а тащили ее два пегих вола, и Йоргену дозволяли ими править.
Дядюшка-угрелов был мужик смекалистый и нравом веселый, он всегда привозил с собой бочонок самогона, каждому подносил рюмочку, а не то и в кофейную чашку наливал, ведь стеклянных рюмок иной раз недоставало. Даже Йоргену, хоть он и малолеток еще, наливали наперсток, чтоб жирный угорь, как говорил дядюшка, в животе удержался. По таким случаям он непременно рассказывал одну историю, а коли народ смеялся, сей же час повторял ее сызнова, как водится у словоохотливых людей. И поскольку Йорген в отрочестве да и в юности сам частенько поминал эту историю и словечки из нее в разговор вставлял, нам тоже не грех ее послушать.
— Ну так вот: жили-были в реке угри, и однажды, когда дочки попросились сплавать чуть подальше от дома, мать-угриха сказала им: «Далеко не отлучайтесь! Не ровен час явится злодей-угрелов и всех вас погубит!» Но дочки не послушались, уплыли далеко, и из восьми только три воротились к матери, заливаясь горючими слезами: «Мы совсем недалеко отошли от дома, как вдруг явился скверный угрелов и заколол острогой пять наших сестер!» — «Они вернутся!» — сказала угриха-мать. «Нет! — отвечали дочери. — Он же снял с них кожу, разрезал на куски и зажарил!» — «Они вернутся!» — повторила мать. «Но ведь он их съел!» — «Они вернутся!» — опять повторила мать. «А потом запил самогоном!» — сказали дочери. «Ой-ой-ой! — горестно вскричала мать. — Самогон усмиряет угрей!» Потому-то надобно непременно запивать это блюдо рюмочкой самогона! — такими словами заканчивал дядюшка-угрелов свой рассказ.
Эта история стала блескучей, бодрой ниточкой в жизни Йоргена. Ему тоже хотелось уйти за порог, «чуть подальше от дома», то бишь отправиться на корабле в широкий мир, а мать твердила, как угриха, что «там полным-полно дурных людишек, угреловов!». Однако ж выбраться из дюн на пустошь, правда, недалеко, ему довелось, что ни говори, а довелось. Четыре чудесных дня, самые замечательные в его детской жизни, — вся прелесть Ютландии сосредоточилась в них, вся радость родного края и солнечный свет, хотя ехали они на поминки.
Скончался состоятельный родич рыбацкого семейства; усадьба его располагалась поодаль от побережья — «на восток и малость на север», так говорили. Отец с матерью собрались туда и Йоргена с собой взяли. Они оставили позади дюны, пустошь, болота и очутились среди зеленых лугов, там протекала Скьерумо, богатая угрями речка, та самая, где жила угриха-мать с дочерьми, которых дурные люди забили острогой и изрезали на куски; но ведь и со своими ближними люди зачастую обращались ничуть не лучше, ведь рыцарь Бугге, про которого в старину сложили песню и которого убили лиходеи, — этот рыцарь Бугге, хотя слыл добрым господином, сам хотел отправить на тот свет зодчего, построившего ему замок с башнями и толстенными стенами. Как раз на этом месте, где Скьерумо впадает в Ниссум-фьорд, и остановились Йорген и его приемные родители. Остатки крепостного вала еще сохранились, как и развалины красных стен. Здесь рыцарь Бугге, когда зодчий уехал, отдал слуге приказ: «Догони его и скажи: мастер, башня покосилась! Коли он обернется, убей его и забери деньги, что я ему дал, а коли не обернется, отпусти с миром!» Слуга повиновался, и зодчий сказал ему: «Нет, не покосилась башня, но однажды придет с запада некто в синем плаще, вот он-то заставит башню покоситься!» Через сто лет именно так и случилось: Северное море ворвалось во фьорд, и башня рухнула, но хозяин замка, Предбьёрн Польденстьерне, отстроил повыше на берегу, где луга кончаются, новый замок, стоящий по сей день, — Нёрре-Восборг.
Путь Йоргена и его приемных родителей лежал мимо этого замка. Долгими зимними вечерами мальчуган слушал рассказы про здешние места, а теперь наяву увидел замок с двойным рвом, деревья, кусты, вал, заросший папоротником, но краше всего были высокие липы, они поднимались до самого конька крыши и наполняли воздух дивным благоуханием. В северо-западном углу сада рос большой куст — снежно-белые цветы средь летней зелени, Йорген впервые видел, чтобы бузинный куст так цвел. Этот куст и липы навсегда запечатлелись в его памяти, благоухание и красота Дании запали в детскую душу и сохранятся до старости.
Путешествие продолжилось, причем с большим удобством, потому что аккурат возле Нёрре-Восборга, где цвела бузина, они встретили других гостей, приглашенных на поминки, и те подвезли их на своей повозке, все трое как раз уместились сзади, на деревянном сундучке, окованном железом, — тесновато, но все-таки лучше ехать, чем идти пешком. Повозка катилась по кочковатой пустоши, порой волы останавливались, углядев среди вереска свежую травку, солнышко пригревало, и было так чудесно наблюдать, как далеко впереди курится прозрачный дымок — посмотришь сквозь него, и кажется, будто лучи света пляшут над пустошью.
— Это Локи гонит своих овец! — говорили все, говорили для Йоргена, а ему чудилось, будто едет он прямиком в сказочную страну, хотя кругом была реальность. До чего же тихо, до чего же спокойно!
Пустошь раскинулась далеко и широко, словно драгоценный ковер. Вереск стоял в цвету, темная зелень можжевельника и молодые дубки букетами поднимались над вересковым полем. Все так и приглашало побарахтаться среди зелени, если б не ядовитые гадюки, водившиеся здесь во множестве! Разговор пошел о змеях и о волках, которых здесь когда-то была тьма-тьмущая, оттого-то пустошь и прозвали Волчьей. Старик возница рассказывал про времена своего батюшки. Лошадям тогда частенько доводилось биться с ныне истребленными дикими зверями, и однажды утром вышел он и видит: одна из лошадей стоит и пинает копытом убитого волка, а ноги у нее дочиста обглоданы.
Путь через кочковатую пустошь и глубокие пески оказался на удивление коротким. Волы остановились возле дома покойного, где кишмя кишели незнакомые гости. Повозки теснились одна подле другой, лошади и волы щипали скудную траву. Высокие дюны, точь-в-точь как дома, у Северного моря, поднимались за усадьбой, куда ни глянь! Откуда они взялись тут, в трех милях от побережья, причем не менее высокие и мощные, чем у моря? Ветер перенес их сюда, у них своя история.
На поминках пели псалмы, кое-кто из стариков всплакнул, но, в общем, все было очень весело, как думал Йорген. Еды и питья вволю — великолепнейшие жирные угри, а к ним рюмочка самогона. «Он усмиряет угря!» — говорил дядюшка-угрелов, и здесь эти слова поистине сбылись.
Йорген мелькал повсюду — и в доме, и на улице. На третий день он чувствовал себя здесь как дома, в рыбачьей хижине среди дюн, где безвылазно жил до сих пор. Эта пустошь таила совсем другие богатства, что правда, то правда, — уйма цветущего вереска, и медвежьей ягоды, и черники, крупной да сладкой, ногу некуда поставить, непременно раздавишь ягоды, так что с вереска закаплет красный сок.
Тут и там виднелись курганы, столбы дыма поднимались в недвижном воздухе — пожар на пустоши, говорили люди, вечером красиво так светится.
Настал четвертый день, поминки кончились — пора из здешних дюн отправляться домой, в дюны прибрежные.
— Наши-то настоящие, — сказал отец. — В этих мощи нету.
И разговор пошел о том, как здесь появились дюны, и дело оказалось вполне понятное. На берегу нашли покойника, крестьяне похоронили его на кладбище, тут-то дюны и двинулись. Море яростно хлынуло на сушу, и один знающий человек из прихожан посоветовал разрыть могилу и посмотреть, не сосет ли покойник большой палец. Если сосет, значит, похоронили они Водяного и море хочет забрать его. Ну, отрыли крестьяне могилу и видят: покойник впрямь сосет большой палец. Они спешно погрузили его на телегу, запрягли пару волов и сломя голову погнали через пустошь и болота, прямо в море — пески тотчас замерли, а дюны остались поныне. Все это Йорген слушал и складывал в копилку памяти о счастливейших днях детства — днях поминок.
Так замечательно — выбраться из дома, увидеть новые места, новых людей, и ему предстояло выбраться снова, причем намного дальше. Мальчугану не было и четырнадцати, ребенок еще, однако ж он нанялся на судно, отправился узнать, каков мир, терпел и непогоду, и сильную волну, и дурной нрав да жестокость людей — стал юнгой. Скудные харчи, холодные ночи, тычки да побои ожидали его. Благородная испанская кровь вскипала обидой, злые слова просились на язык, но выпускать их не следовало, лучше проглотить, а от этого он чувствовал себя точь-в-точь как угорь, которого обдирают, режут на куски и швыряют на сковородку.
«Я ставлюсь», — говорил ему внутренний голос. И вот увидел Йорген испанский берег, отчизну своих родителей, и сам город, где жили они в достатке и счастье, но не ведал он, что здесь его родные края, не ведал о родне, а родня и вовсе ничего о нем не знала.
Жалкому юнге не разрешили сойти на берег, однако в самый последний день перед выходом из порта он все ж таки ступил на сушу: надо было кое-что закупить, и его взяли заместо носильщика.
В грязной одежде, которую словно окунули в сточную канаву и высушили в дымовой трубе, стоял Йорген на улице. Впервые он, дюнный житель, увидал вблизи большой город — высоченные дома, узкие, кишащие народом улочки! Люди спешат, напирают в разные стороны, поистине коловращение — горожане и крестьяне, монахи и солдаты; гомон, крик, перезвон бубенчиков на сбруе ослов и мулов, бой церковных колоколов, пение и музыка, стук и лязг — чуть не каждый ремесленник устроил мастерскую в дверях или прямо на тротуаре. Вдобавок солнце палило зноем, воздух был тяжелый, казалось, ты угодил в горячую духовку, полную гудящих навозных и майских жуков, пчел и мух. У Йоргена голова шла кругом. И тут он увидел прямо перед собою огромный портал собора, под сумрачными сводами горели свечи, изнутри веяло ароматом курений. Нищий попрошайка в лохмотьях и тот мог безбоязненно взойти по лестнице в этот храм. Матрос, которого сопровождал Йорген, вошел в святилище, мальчуган за ним. Красочные картины светились на золотом фоне. Богоматерь с младенцем Иисусом стояла на алтаре средь цветов и свечей; священнослужители в парадном облачении пели, а красивые, нарядные мальчики-министранты помахивали серебряными кадильницами. Во все глаза смотрел Йорген на эту роскошь и великолепие, струившиеся ему в душу, заворожившие его. Родительская церковь, родительская вера захлестнули мальчика, и струны его души откликнулись аккордом, так что на глаза навернулись слезы.
Из церкви они пошли на рыночную площадь, и Йоргену пришлось нести купленную провизию. Путь был неближний, мальчуган устал и остановился передохнуть возле большого богатого дома с мраморной колоннадой, статуями и широкими лестницами. Но едва он прислонил свою ношу к стене, как перед ним словно из-под земли вырос привратник в ливрее с позументом, поднял окованную серебром трость и велел ему убираться прочь — ему, внуку хозяина дома, только ведь об этом никто здесь не подозревал, и он сам тем более.
Йорген воротился на судно, снова получал тычки и брань, спал мало, работал не покладая рук — много всякого натерпелся! Говорят, лучше терпеть худое в юности, тогда старость будет доброй.
Срок его контракта истек, судно снова причалило в Рингкёбинг-фьорде, Йорген сошел на берег, отправился домой, в Хусбю, но матушку уже не застал в живых, умерла она, пока он находился в плавании.
Настала суровая зима, снежные бури свирепствовали над морем и сушей, люди выбивались из сил. Как же неравно все в мире распределено! Здесь ледяная стужа и снежные вьюги, а в Испании неимоверный, палящий зной, и все же ясным морозным днем, глядя, как с моря над Ниссум-фьордом в сторону Нёрре-Восборга большими стаями летят лебеди, Йорген подумал, что здесь дышится куда как привольно, хорошо, что здесь тоже гостит летняя краса. Мысленно он видел цветущий вереск на пустоши, множество сочных, спелых ягод, видел усыпанные цветом липы и бузину возле Нёрре-Восборга и подумал, что стоило бы наведаться туда еще разок.
Близилась весна, началась путина, Йорген пособлял рыбакам. За минувший год он вырос, возмужал, любая работа горела в руках. Жизнь в нем била через край, он и плавать умел, и стоять в воде, где ноги не достигают дна, и кувыркаться, и барахтаться. Не раз его остерегали от косяков скумбрии: мол, эти рыбы самого лучшего пловца могут схватить, утащат под воду, слопают, и поминай как звали. Но Йоргена ждала иная судьба.
У соседей в дюнах был мальчонка, Мортен; с ним Йорген хорошо ладил. Оба они нанялись на судно, ходившее в Норвегию, а то и в Голландию, и размолвок меж ними никогда не случалось, хотя вообще-то разлад возникает легко, ведь коли натура у человека малость вспыльчивая, он и действует порой слишком опрометчиво. Однажды именно так произошло с Йоргеном, когда он и Мортен повздорили из-за сущего пустяка. Сидя за полуютом, оба ели из глиняной миски, а в руке у Йоргена был складной нож, им-то он в сердцах и замахнулся на Мортена, лицо побелело как мел, в глазах злость. Мортен же только сказал:
— Ты, значит, из таких, что пускают в ход нож!..
Едва прозвучали эти слова, как Йоргенова рука опустилась, он молча доел свой обед и вернулся к работе, а вечером подошел к Мортену и говорит:
— Ударь меня! Бей прямо по лицу! Поделом мне будет! У меня словно котелок внутри, нет-нет да и вскипит ключом.
— Ладно, забудем! — отвечал Мортен, и с той поры дружба их стала чуть что не вдвое крепче, а когда они вернулись домой в ютландские дюны и принялись рассказывать про свое житье-бытье, упомянули и про тот случай: Йорген, мол, горазд вспылить, но все равно парень честный, настоящий.
— Нешто он ютландец? У настоящего ютландца натура спокойная! — пошутил Мортен.
Оба они были молодые, здоровые, рослые, крепкие, только Йорген половчей, поувертливей.
Норвежские крестьяне по весне поднимаются в горы, гонят скот на тамошние пастбища, а в Западной Ютландии среди прибрежных дюн стоят хижины-времянки, сколоченные из корабельных обломков и крытые торфом с пустоши да вереском, спальные лавки располагаются вдоль стен комнаты. Здесь-то ранней весной ночуют и живут-поживают рыбаки. У каждого, как говорится, есть своя прислуга за все, которая должна цеплять на крючки наживку, встречать рыбаков на берегу гретым пивом и кормить их обедом, когда они, усталые, возвращаются домой. Девушки-служанки выгружают из лодок рыбу, потрошат ее, и вообще дел у них по горло.
Йорген, его приемный отец и еще несколько рыбаков вместе со своими служанками занимали одну такую хижину, а Мортен жил в соседней.
Среди служанок была девушка по имени Эльса, которую Йорген знал совсем еще маленькой девочкой, они превосходно ладили, потому что во многом смотрели на мир одинаково. Но внешне совсем друг на друга не походили! Он чернявый, она беленькая, с льняными волосами, с глазами синими, как море в солнечный день.
И вот однажды, когда они вместе шли куда-то и Йорген держал ее за руку, ласково и крепко, она сказала ему:
— Йорген, есть у меня к тебе одна просьба. Позволь мне быть твоею прислугой, ты ведь для меня как брат, а Мортен, который меня нанял, он мой суженый, только другим говорить об этом не стоит!
Йоргену почудилось, будто дюнные пески ползут под ногами, он не вымолвил ни слова, лишь кивнул, а это знак согласия, большего и не требовалось. Но внезапно он почувствовал, что терпеть не может Мортена, и чем дольше размышлял, чем дольше думал об Эльсе — прежде такое ему даже в голову не приходило, — тем отчетливей понимал: Мортен украл у него самое дорогое, единственное, сиречь Эльсу, тут нет никаких сомнений.
Когда море встревожено, гляньте, как рыбаки возвращаются домой, как они одолевают песчаные отмели: один во весь рост стоит на носу, остальные глаз с него не сводят, сидят на веслах, но не гребут, пока он не подаст знак, что идет большая волна, которая подхватит лодку и перенесет через отмель; лодка и впрямь взлетает на гребне, да так высоко, что с берега видать ее днище, а в следующий миг исчезает из виду, ни ее самой не разглядеть, ни мачты, ни людей, словно море их поглотило, но мгновение спустя они появляются вновь — ни дать ни взять огромный морской зверь всползает на верхушку волны, весла шевелятся, точно лапы. Так рыбаки минуют и вторую отмель, и третью, потом прыгают в воду, тащат лодку к берегу, набегающие валы помогают им, подталкивают вперед, пока они не выберутся из полосы прибоя.
Неверный знак перед отмелью, секундное промедление — и всем конец.
«Тогда и мне каюк придет, и Мортену тоже!» — такая вот мысль мелькнула у Йоргена в открытом море, когда приемный отец его вдруг не на шутку занемог. Лихорадка скрутила старика аккурат на подходе к самой дальней отмели. Йорген бросился к нему.
— Отец, давай я! — воскликнул он, взглянув на Мортена, на волны, а пока весла готовились мощными ударами поднять лодку на высокий гребень, он увидел бледное отцово лицо — и не смог осуществить свое злое намерение. Лодка одолела отмели и благополучно добралась до берега, но злая мысль угнездилась в Йоргеновой крови, кипела там, воспаляя обрывки мелких обид, застрявшие в памяти о дружеском времени; впрочем, веревки из них не совьешь, и он постарался об этом не думать. Мортен ему напакостил, он чувствовал, одно это достойно ненависти. Кое-кто из рыбаков заметил неладное, но не Мортен, тот вел себя по-прежнему — охотно всем помогал, охотно пускался в разговоры, даже чересчур охотно.
Приемный отец Йоргена слег и уже не поднялся, через неделю уснул вечным сном. В наследство Йоргену достался дом за дюнами, маленькая хибарка, но все ж таки кое-что, у Мортена и того не было.
— В матросы-то теперь, поди, наниматься не станешь, Йорген?! С нами останешься! — сказал один из старых рыбаков.
А Йорген и не думал сидеть на месте, наоборот, собирался снова посмотреть мир. У фьяльтрингского угрелова жил в Старом Скагене дядя по матери, рыбак, но к тому же коммерсант и судовладелец, человек в годах, по рассказам, весьма симпатичный, такому и послужить не грех. Расположен Старый Скаген на севере Ютландии, далеко от хусбюских дюн, на самом краю датской земли, и Йоргену это пришлось по душе, он и свадьбы Эльсы и Мортена не хотел дожидаться, хотя сыграют ее всего через неделю-другую.
Старый рыбак только головой покачал: глупо уезжать, ведь теперь у Йоргена есть дом, и Эльса, глядишь, предпочтет выйти за него.
Йорген отвечал коротко, сумбурно, сразу и не поймешь, к чему он клонит, однако ж старик привел к нему Эльсу, сказала она немного, но в том числе вот что:
— У тебя есть собственный дом. Тут стоит призадуматься.
И Йорген призадумался.
На море бывает большое волнение, а сердце человека волнуется еще сильнее. Множество мыслей, и сильных, и робких, вихрем проносилось у Йоргена в голове, и он спросил Эльсу:
— Что, если б у Мортена был дом, как у меня, кого бы из нас ты тогда выбрала?
— У Мортена дома нет и не будет.
— Давай представим себе, что есть!
— Ну, тогда бы я выбрала Мортена, как и сейчас! Но этим не проживешь!
Всю ночь Йорген обдумывал ее слова. Какая-то безотчетная мысль не давала ему покоя, но в конце концов у него родилось намерение, оказавшееся сильнее его любви к Эльсе! И вот он отправился к Мортену и все, что там было сказано и сделано, очень хорошо взвесил: он оставил Мортену свой дом на самых выгодных условиях, сам-то все равно решил наняться на корабль, так ему хочется. Эльса, услышав это, поцеловала его прямо в губы, потому что она любила Мортена.
Рано утром Йорген собрался в дорогу. Накануне, поздним вечером, ему вздумалось еще разок навестить Мортена, и по дороге, в дюнах, он встретил старого рыбака, который отъезда его не одобрял. У Мортена не иначе как утиный клюв в штанах зашит, на счастье, сказал он, коли девушки этак влюбляются. Йорген разговора не поддержал, попрощался и пошел к дому, где жил Мортен. За дверью слышались громкие голоса, Мортен был не один. Йорген помедлил в нерешительности, Эльсу ему видеть совершенно не хотелось, а если хорошенько подумать, снова выслушивать Мортеновы благодарности тоже ни к чему, и он повернул обратно.
Наутро, еще затемно, он собрал узелок, сунул туда коробку с харчами и зашагал через дюны к морю. По берегу идти легче, нежели по вязкой песчаной дороге, да и путь короче, ведь сперва он решил заглянуть во Фьяльтринг, что под Боубьергом, там жил дядюшка-угрелов, которого он обещался проведать.
Море было спокойное, синее, панцири рачков и ракушки валялись на песке, игрушки его детства хрустели под ногами... Неожиданно у Йоргена пошла носом кровь, пустяк, конечно, но и пустяки имеют порой большое значение; несколько капель упало на рукав, он их смыл, остановил кровь и подумал, что, пожалуй, оно и к лучшему — в голове и на душе сразу полегчало. Кое-где в песке цвела морская капуста, он сорвал веточку и прикрепил к шляпе, хотел быть смелым и веселым, ведь путь его лежал в широкий мир, за порог да малость вверх по реке, как говорили угрята. «Берегитесь дурных людей, они заколют вас острогой, сдерут кожу, разрежут на куски и бросят на сковородку!» — добавил он про себя и засмеялся, ему-то наверняка ничего такого не грозит, добрый настрой — добрая защита.
Солнце поднялось уже высоко, когда он, подойдя к узкой протоке, соединявшей Северное море с Ниссум-фьордом, оглянулся и заметил вдали двух всадников, а за ними еще нескольких, они спешили, но ему-то что за дело?
Лодка паромщика была на той стороне, Йорген позвал, и паромщик приплыл за ним. Он сел в лодку, но не успели они добраться до середины протоки, как к берегу во весь опор подскакали те самые всадники, закричали, приказывая вернуться. Йорген не понял, что это значит, но решил, что лучше вернуться, сел рядом с паромщиком, и оба, налегая на весла, поплыли обратно. Едва лодка ткнулась в берег, как ожидавшие люди бросились к Йоргену и в мгновение ока связали ему руки.
— Ты жизнью заплатишь за свое лиходейство! — сказали они. — Хорошо, что мы тебя схватили.
Обвиняли его ни больше ни меньше как в убийстве. Мортена нашли мертвым, с ножом в горле, а один из рыбаков вчера поздно вечером как раз встретил Йоргена, когда тот направлялся к Мортену, вдобавок все знали, что он и раньше замахивался на Мортена ножом; наверняка он и убил, и теперь надобно поскорей доставить его в тюрьму, лучше всего — в Рингкёбинг, но дорога туда была долгая, а ветер как раз дул прямо с запада. Словом, меньше получаса им понадобилось, чтобы пересечь фьорд и добраться до Скьерумо, а оттуда оставалось каких-то четверть мили до Нёрре-Восборга, крепкого замка с валом и рвом. Среди стражников в лодке случился брат тамошнего управляющего, и он считал, что им не откажут в разрешении до поры до времени посадить Йоргена в восборгский застенок, где некогда дожидалась казни цыганка, Длинная Маргрета.
Йорген защищался, но никто его не слушал, следы крови на рубашке решительно свидетельствовали против него; он не знал за собою вины, однако оправдаться не мог и потому положился на судьбу.
Они сошли на берег возле старого вала, где в давние времена стоял замок рыцаря Бугге и где когда-то проходили Йорген и его приемные родители, направляясь на поминки, оставшися в памяти ребенка как четыре чудесных светлых дня. Тою же дорогой, лугом, вели его к Нёрре-Восборгу, а там в пышном цвету стоял бузинный куст, благоухали высокие липы, и почудилось ему, что был он здесь только вчера.
В западном флигеле под высокой лестницей есть еще одна лестница, ведущая в низкий сводчатый подвал, именно оттуда вывели на казнь Длинную Маргрету, которая съела сердца пятерых детей и верила, что если б съела еще два, то смогла бы летать и сделаться невидимкой. В стене было узкое оконце без стекла, скорее, просто отдушина, но живительное благоуханье лип в подземелье не проникало, здесь пахло гнилью и тленом и стояли только голые нары, однако тот, у кого совесть чиста, везде спит спокойно, и жесткие нары стали Йоргену мягкой постелью.
Толстая дощатая дверь была заперта на железный засов, но кошмары суеверий заползают в замочную скважину что в господской усадьбе, что в рыбачьем домишке, а уж проникнуть в застенок, где сидел Йорген, размышляя о Длинной Маргрете и ее злодействах, им вообще легче легкого. Последние мысли преступницы до сих пор наполняли это помещение. Юноше вспомнились и чудеса, которые случались тут в старину, при помощнике Сванведеле, ведь поныне всем хорошо известно, что собаку, которая стерегла мост, каждое утро находили подвешенной на ее же цепи к перилам. Этакие думы леденили Йоргену душу, лишь один солнечный лучик согревал его изнутри — воспоминание о цветущем бузинном кусте и липах.
Сидел он в Нёрре-Восборге недолго, вскоре его перевезли в Рингкёбинг, и тамошнее заключение оказалось не менее суровым.
Время тогда было не чета нынешнему, бедняку жилось ох как тяжко. Еще не забылось, как новые господские усадьбы поглощали крестьянские дворы и целые деревни; кучер и слуга в те поры частенько становились судьями и за пустячную провинность могли отсудить у бедняка имущество да еще и запороть до полусмерти; подобные судьи покуда не перевелись, а в ютландском краю, далеко от королевского Копенгагена и просвещенных, милостивых чиновников, закон нередко ковылял кое-как, так что надеяться Йоргену было почти не на что.
В тюремном застенке царил нестерпимый холод — когда же это кончится? Волею судьбы он повержен в несчастье, и теперь у него было время поразмыслить, что суждено ему в этом мире и почему с ним стряслась этакая беда. Что ж, «в другой жизни», которая, без сомнения, ждет каждого из нас, все уладится! Эту веру взрастили у него в бедном домишке; мысль, которая его отцу в изобильной солнечной Испании даже в голову не приходила, стала для него в холоде и мраке светом утешения, милостью Божией, а она никогда не обманывает.
Но вот зашумели весенние бури. Гул Северного моря слыхать за много миль от побережья, правда уже после шторма; кажется, будто тяжелые ломовые телеги сотнями катят по твердой кочковатой дороге. И Йорген в своей тюрьме тоже слышал рокот волн — хоть малое, но разнообразие; никакие давние мелодии не трогали сердце глубже, чем этот напев — шум моря, привольного водного простора, который несет человека по свету, мчит с ветром, и где бы ты ни был, повсюду с тобою дом, как ракушка улитки, — ты всегда стоишь на родной почве, в родном доме, даже когда находишься на чужбине.
Как Морген вслушивался в этот рокот, сколько воспоминаний он будоражил в мыслях! «Свобода, свобода! Какое счастье — быть свободным, пусть и в рваных башмаках, в латаной-перелатаной рубахе!» Порой он загорался гневом и с размаху бил кулаком по стене.
Шли недели, месяцы, целый год миновал, и вот схватили одного негодяя — Нильса Ворюгу, известного также под прозваньем Конокрад, тогда-то и выяснилось, как несправедливо обошлись с Моргеном, и судьба его переменилась.
К северу от Рингкёбинг-фьорда, в сельской корчме, повстречались Нильс Ворюга и Мортен, а было это аккурат накануне Йоргенова отъезда, тем вечером, когда случилось убийство. Выпили, конечно, но от двух-трех рюмок мужчины не хмелеют, только вот язык у Мортена чересчур развязался, он болтал без умолку и похвастал, что приобрел усадьбу и скоро женится, а когда Нильс полюбопытствовал насчет денег, Мортен важно хлопнул себя по карману:
«Там они, где им должно быть!»
Это хвастовство стоило ему жизни: когда он пошел домой, Нильс последовал за ним и воткнул ему в горло нож, чтобы завладеть деньгами, которых не было.
Все было установлено подробнейшим образом, ну а нам достаточно знать, что Морген вышел на свободу. И чем же возместили ему целый год страданий в тюрьме, в холоде, в отринутости от людей? Ему просто сказали, что, на его счастье, он невиновен и может идти. Бургомистр отсчитал десять марок на дорогу, а кое-кто из местных снабдил его пивом и порядочными харчами — все-таки свет не без добрых людей! Не каждый колет острогой, режет на куски да швыряет на сковородку! Но самое замечательное вот что: скагенский торговец Брённе, тот, к кому Йорген год назад хотел наняться на службу, аккурат в это время приехал по делам в Рингкёбинг и узнал про Йоргеновы злоключения. Сердце у него было отзывчивое, он хорошо понимал и чувствовал, сколько юноша выстрадал, и решил хоть немного помочь ему, пусть знает, что не перевелись на свете добрые люди.
Из тюрьмы путь лежал к свободе, к Царству Небесному, к любви и доброте сердечной, хотя, понятно, будут и испытания. Ни одна чаша в нашей жизни не бывает горькой вся, до последней капли, ни один добрый человек не поднесет ее другому, а уж всемилостивый Господь тем паче!
— Давай-ка забудем обо всем об этом! — сказал Брённе. — Перечеркнем минувший год жирной чертой. Сожжем календарь, а через два дня отправимся в мирный, богатый и веселый Скаген! Его называют дальним углом, а это чудесный, теплый запечный уголок, с окнами, распахнутыми в широкий мир.
Ах, какое путешествие! Наконец-то дышать полной грудью! После промозглого тюремного холода порадоваться теплому солнечному свету. Вереск на пустоши стоял в пышном цвету, пастушонок сидел на кургане, играя на свистульке, которую смастерил из овечьей косточки. Фата-морганы, прекрасные пустынные миражи, с висячими садами и плавучими лесами, являлись взору, как и диковинное легкое волнение воздуха, про которое в народе говорят, что это Локи гонит своих овец.
Путь лежал по венсюссельским землям к Лим-фьорду и дальше, к Скагену, откуда в незапамятные времена началась дорога длиннобородых, сиречь лангобардов, когда в голодные годы при короле Снио они, по преданию, хотели перебить всех своих детей и стариков, но благородная женщина по имени Гамбарук, владевшая там землями, сказала, что будет лучше, если молодежь покинет эти края. Йорген об этом знал, ведь кой-чему, что ни говори, выучился; а коли страна лангобардов за высокими Альпами и была ему незнакома, он все же знал, как ей положено выглядеть, ведь корабельным юнгой бывал на юге, в Испании, и хорошо помнил высоченные горы фруктов, алые цветки граната, немолчный гул и колокольный звон в огромном городском улье. Хотя лучше всего, конечно, дома, на родине, а родиной Йоргену была Дания.
И вот наконец добрались они до Вендильскаги — так в старинных норвежских и исландских рукописях именуется Скаген. Далеко-далеко, перемежаясь дюнами и полями, простираются поныне до самого маяка у мыса Гренен и простирались тогда Старый Скаген, Западный и Восточный город. Дома и усадьбы, как и теперь, были разбросаны меж наметенных ветром, изменчивых песчаных холмов, среди пустыни, где ветер играет в сыпучем песке, а чайки, крачки и дикие лебеди кричат так, что ушам больно. К юго-западу, в миле от Гренена, расположен Холм, или Старый Скаген, здесь-то и жил торговец Брённе, а отныне будет жить и Йорген. Постройки были смоленые, у небольших надворных сараев вместо крыш — перевернутые лодки, свинарник сколочен из корабельных обломков, забора нет и в помине, да и огораживать тут нечего. Только на веревках, протянутых одна над другой, длинными рядами висели потрошеные рыбы — вялились на ветру. Весь берег завален гнилой селедкой, ведь едва забросишь невод, он уже полнехонек, только успевай вытаскивать. Селедки было так много, что излишки опять бросали в море или оставляли гнить на песке.
Жена торговца, и дочка его, и вся домашняя челядь обрадовались, что отец вернулся домой, — рукопожатия, возгласы, все заговорили наперебой! А дочка-то, дочка — какое у нее милое личико и какие добрые глаза!
В доме было уютно, солидно; на стол выставили миски с рыбой, с камбалой, какую и король назвал бы роскошным яством, подали вино из скагенских «виноградников», то бишь с великого моря, выжатый из гроздьев сок привозили сюда прямо в бочках и в бутылках.
Когда мать и дочь услыхали, кто таков Йорген и как жестоко и безвинно он страдал, глаза у обеих засияли еще ласковей, в особенности у дочери, барышни Клары. В Старом Скагене он нашел чудесный дом, согревающий сердце, а сердце юноши многое испытало, в том числе и суровую бурю любви, которая ожесточает либо смягчает. Йоргеново сердце было еще очень мягким, очень юным, и место в нем было не занято; пожалуй, как раз к счастью сложилось так, что ровно через три недели барышне Кларе предстояло отплыть в Норвегию, в Кристиансанн, в гости к тетушке, на всю зиму.
В воскресенье перед отъездом все пошли в церковь к причастию. Церковь была большая, нарядная, несколько веков назад выстроенная шотландцами и голландцами чуть поодаль от того места, где сейчас раскинулся город. Она несколько обветшала, и дорога вверх-вниз по глубоким пескам отнимала очень много сил, но люди даже не думали сетовать, шли в Божий храм, пели псалмы, слушали проповеди. Песок окружал и церковную ограду, но могилы пока что содержались в порядке, на кладбище пески не пускали.
Церковь эта была самая большая к северу от Лим-фьорда. Дева Мария на запрестольном образе как живая — в золотом венце, с младенцем Иисусом на руках; резные изображения святых апостолов украшали хоры, а на самом верху стены виднелись портреты давних скагенских бургомистров и советников, при всех регалиях; кафедра тоже покрыта богатой резьбою. Солнце ярко озаряло храм, блестящее медное паникадило и кораблик, подвешенный к потолку.
Йоргена охватило святое, детское чувство, как некогда в богатом испанском соборе, только здесь он чувствовал себя среди своих.
После проповеди все подошли к причастию, он тоже вместе с другими вкусил хлеба и вина, и случилось так, что колена он преклонил рядом с барышней Кларой. Но все помыслы его были обращены к Богу и священному таинству, поэтому, лишь поднявшись на ноги, он заметил, кто преклонял колена с ним рядом, и увидел соленые слезинки, бежавшие по щекам девушки.
Через два дня она уехала в Норвегию, а Йорген остался — помогал в усадьбе, выходил в море ловить рыбу, которой в ту пору водилось много больше, чем теперь. Косяки скумбрии так и поблескивали в ночном мраке, направляясь по своим делам, морской петух ворчал, а краб, когда его ловили, издавал жалобный вой — рыбы не такие немые, как про них говорят. Впрочем, Йоргена куда больше занимало то, что таилось у него в сердце, но однажды так или иначе выйдет наружу.
Каждое воскресенье, когда он сидел в церкви и смотрел на запрестольный образ Девы Марии, взгляд его порой скользил к тому месту, где рядом с ним преклоняла колена барышня Клара, и он думал о ней, о ее добром к нему отношении.
Пришла осень с мокрым снегом и слякотью, вода хлюпала у скагенцев под ногами, песок не мог впитать столько влаги, приходилось брести по щиколотку в воде, чуть ли не на лодках плавать. Шторма швыряли корабли и лодки на смертоносные мели, налетали то снежные бури, то песчаные, наметали песок вокруг домов, так что горожанам приходилось выбираться наружу через дымовую трубу, хотя здесь такое не в диковинку. Но в комнатах царили тепло и уют, вересковый торф да плавник потрескивали в печи, а торговец Брённе читал вслух старинную хронику, читал про датского принца Амлета, который приплыл из Англии, высадился возле Боубьерга и дал сражение; могила его находилась всего в нескольких милях от Рамме, где жил крестьянин-угрелов. Сотни курганов стояли на тамошней пустоши — большущее кладбище, торговец Брённе сам побывал на Амлетовой могиле. Разговор шел о давних временах, о соседях, англичанах и шотландцах, и Йорген иной раз пел песню об английском королевиче, о том, как был изукрашен его роскошный корабль:
От борта до борта он был позлащен,
И Божий на досках начертан закон.А нос корабля — просто пир для очей:
Там принц нарисован с невестой своей4.
В особенности эти стихи Йорген пел необычайно проникновенно, с блеском в глазах, они ведь от роду были у него черные и блестящие.
Пели песни, читали — в доме царило благополучие, все, вплоть до домашних животных, жили одной семьей, в ладу и порядке. Посудная полка сверкала начищенными оловянными тарелками, под потолком в изобилии висели колбасы, окорока и прочие зимние припасы. Такое по сей день можно увидеть в богатых крестьянских усадьбах Западного побережья: припасов — ешь не хочу, в комнатах чисто и красиво, хозяева веселые, добродушные, в наше-то время они вошли в силу, и тамошнее гостеприимство ничуть не уступает арабскому.
Никогда прежде, если не считать тех четырех дней, когда ребенком побывал на поминках, Йорген не жил так весело и приятно, только вот барышня Клара находилась в отлучке, хотя постоянно присутствовала в мыслях и разговорах.
В апреле в Норвегию пойдет корабль, и Йорген тоже будет на его борту. Тут-то он совершенно воспрянул и укрепился духом.
— Приятно посмотреть на парня! — сказала матушка Брённе.
— И на тебя приятно! — заметил старый торговец. — Йорген добавил живости зимним вечерам и тебе, матушка, тоже. Ты в нынешнем году помолодела, вон как хорошо выглядишь, прямо красотка! Да ты ведь и была самой красивой в Виборге, а этим много сказано, потому как я всегда считал, что тамошние барышни краше всех.
Йорген ничего не сказал, негоже ему встревать, но думал он об одной скагенской девушке, к которой вскоре и отправился. Корабль причалил в Кристиансанне, с попутным ветром добрался он туда всего за полдня.
Однажды утром торговец Брённе пошел к маяку, стоявшему далеко от Старого Скагена, вблизи мыса Гренен; угли на поворотной жаровне давно остыли, а солнце успело подняться высоко, когда он наконец взобрался на башню. В миле от крайней оконечности суши тянутся подводные отмели, а за ними виднелось несколько кораблей, среди них торговец вроде бы разглядел в подзорную трубу свою «Карен Брённе». Так и есть, его судно на подходе. Клара и Йорген были на палубе, скагенский маяк и церковная башня являлись их взору, словно цапля и лебедь на голубых водах. Клара сидела у поручней и наблюдала, как потихоньку-полегоньку приближаются дюны. Если б дул ровный ветер, они бы уже через час добрались до дома. Дом и радость были так близко! Но столь же близко были смерть и ужас.
У корабля лопнула обшивочная доска, возникла течь, ее пытались заделать, воду откачивали, не жалея сил, подняли сигнал бедствия, до берега-то оставалась еще целая миля, они видели рыбачьи лодки, но очень далеко. Ветер дул в сторону берега, волна тоже им помогала, но недостаточно, корабль тонул. Правой рукой Йорген крепко обнял Клару.
Как она смотрела ему в глаза, когда он с именем Господа на устах бросился вместе с нею в море! У нее вырвался крик, но опасаться было нечего, он ее не выпустит.
Как поется в песне о королевиче, так поступил и Йорген в минуту страшной опасности. Очень ему пригодилось умение хорошо плавать: работая ногами и одной рукой — другою он крепко держал юную девушку, — он вынырнул, немного отдохнул на поверхности, пошевелил ногами, испробовал разные движения, чтобы достало сил доплыть до берега. Девушка вздохнула, он почувствовал, как она вздрогнула, и еще крепче прижал ее к себе. Волна накрыла обоих, течение подхватило, воды были так глубоки, так прозрачны, на миг Йоргену почудилось, будто он видит внизу стаю скумбрии или, может, самого Левиафана, который хотел их проглотить? Тени облаков пробегали по волнам, потом снова ярко сияло солнце, огромные стаи птиц пролетали над головой, а дикие утки, осоловело и сонно качавшиеся на волнах, испуганно разлетались перед пловцом. Однако силы Йоргена убывали, он это чувствовал, до берега же оставалось еще несколько кабельтовых, и тут подоспела подмога, к ним приближалась лодка, но под водой юноша вдруг отчетливо различил какое-то существо, не сводившее с него неподвижных глаз, волна подняла его, существо придвинулось ближе, он ощутил под ногами опору, черная ночь объяла его, все исчезло.
На подводной мели стоял корабельный остов, вода целиком накрывала его, белая носовая фигура упиралась в якорь, чья острая железная лапа торчала из песка, почти достигая поверхности, на нее-то и оперся Йорген, а течение с удвоенной силой толкнуло его вперед. В беспамятстве он было ушел под воду вместе со своею ношей, но очередная волна вновь подняла и его, и девушку.
Рыбаки на лодке подобрали обоих. Кровь текла по лицу Йоргена, он был как мертвый, но крепко держал девушку в объятиях, пришлось разжать их силой. Бледная как смерть, лежала она в лодке, направлявшейся к мысу Гренен.
Чего только не делали — вернуть Клару к жизни не удалось, она была мертва. Йорген долго плыл, обнимая утопленницу, плыл изо всех сил, спасая мертвую девушку.
Сам он еще дышал, и его отнесли в дюны, в ближайший дом. Здешний фельдшер, по совместительству кузнец и мелочной торговец, перевязал ему раны, а на другой день привезли лекаря из Йёрринга.
Больного поразила мозговая горячка, он метался в бреду, испускал дикие крики, но на третий день впал в забытье. Жизнь его, казалось, висела на волоске, и лекарь сказал, что пожелал бы Йоргену умереть, так для него было бы лучше всего.
— Будем молить Бога, чтобы парень умер! Никогда ему не стать прежним.
Но Йорген выжил, волосок не порвался, только память порвалась, нити умственных способностей пресеклись, вот что ужасно, осталось только живое тело, которому еще предстояло выздороветь.
Жил Йорген по-прежнему в доме торговца Брённе.
— Он ведь захворал, стараясь спасти наше дитя, — говорил старик, — и теперь стал нам заместо сына.
Йоргена прозвали дурачком, но прозвище было неподходящее; скорее, он походил на музыкальный инструмент, струны которого ослабли и не могут звучать — лишь изредка, на считаные минуты, они вдруг натягивались, обретали голос, и тогда звучали давние мелодии, всего-навсего несколько тактов, образы наплывали, таяли, и Йорген опять сидел, бездумно уставясь в одну точку. Едва ли он страдал, лишь темные глаза тускнели, казались черным стеклом.
— Бедный дурачок Йорген! — говорили в народе.
А ведь родная мать носила его под сердцем для жизни в таком богатстве и счастье, что было высокомерием и страшной дерзостью не то что верить в другую жизнь после этой, но и просто желать оной. Что же, все великие дарования в душе пошли прахом? И выпали ему лишь суровые дни, боль да разочарования? Он был бесценной цветочной луковицей, вырванной из плодородной почвы и брошенной в песок, чтобы там сгнить! Неужто в мире Господнем не нашлось для него места получше? Неужто все было и есть только игра случая? Нет, Господь во всеобъемлющей своей любви непременно вознаградит его в другой жизни за все, что он здесь выстрадал и чего лишился. «Ты, Господи, благ и милосерд и многомилостив ко всем, призывающим Тебя», — этот стих из Давидова псалма повторяла с верой и надеждою набожная старушка, жена торговца, и в сердце своем молила Господа поскорее даровать Йоргену избавление, чтобы обрел он милость Божию, вечную жизнь.
На кладбище, где ветер наметал через стену песок, была похоронена Клара. Казалось, Йорген и думать о ней забыл, не было ей места в его воспоминаниях, которые лишь обрывками всплывали из глубин прошлого. Каждое воскресенье он вместе с торговцем и его женою ходил в церковь и тихо сидел, бездумно глядя в пространство. Однажды, когда пели псалмы, он вдруг глубоко вздохнул, глаза блеснули, глядя в сторону алтаря, туда, где больше года назад он преклонял колена обок своей умершей подруги, он произнес ее имя и побледнел как полотно, по щекам покатились слезы.
Его проводили из церкви на воздух, а он сказал, что чувствует себя хорошо и все с ним вроде бы в полном порядке, воспоминание ушло, как его и не было! Горемыка бездольный! Господь, Создатель наш, премудр и любит все чада свои — кто в этом усомнится? Сердцем и разумом мы знаем, а Библия подтверждает: Господь многомилостив ко всем.
В Испании, где средь апельсинов и лавров теплый ветерок обвевает золотые мавританские купола, где звучат песни и кастаньеты, сидел в роскошном доме осиротевший старик, богатейший коммерсант; по улицам тянулись процессии детей со свечами и реющими флагами. Он бы никаких сокровищ не пожалел, только бы родные его дети были с ним, дочка или ее ребенок, который, может статься, вообще не увидел света этого мира, а значит, и света вечности, света рая! «Бедное дитя!»
Да, бедное дитя! Впрямь дитя, хоть и достигшее уже тридцатилетнего возраста, ведь ровно столько лет сравнялось Йоргену в Старом Скагене.
Песок заметал кладбищенские могилы, засыпал церковную стену, но ведь именно здесь, среди предков, среди родичей и возлюбленных, надобно хоронить умерших. Торговец Брённе и его жена тоже упокоились подле своих детей, под белыми песками.
Начало года, время штормов — дюны курились песчаными вихрями, на море большая волна, огромные птичьи стаи, словно тучи в бурю, с криком метались над песками; корабли один за другим терпели бедствие на прибрежных мелях — от скагенского Гренена до дюнного Хусбю.
Однажды под вечер, когда Йорген в одиночестве сидел в горнице, мысли его вдруг прояснились и он ощутил беспокойство, которое в юные годы гнало его в дюны и на пустошь.
— Домой! Домой! — твердил он, но никто его не слышал.
Он вышел из дома, направился в дюны, песок бил в лицо, вихрился вокруг. Шел он к церкви. Песок засыпал стену, до половины завалил окна, но притвор был расчищен, дверь не заперта. Йорген открыл ее и шагнул внутрь.
Ветер завывал-свистал над Скагеном, такого урагана здесь на людской памяти никогда не бывало — сущее светопреставление! Но Йорген находился в доме Божием, и, меж тем как снаружи воцарилась черная ночь, внутри у него сиял огонь — свет души, который никогда не гаснет. Тяжелый камень, что бременил голову, вдруг с треском рассыпался. Йоргену почудилось, будто в церкви играет орган, но это был гул шторма и бурного моря. Он сел на скамью, и зажглись свечи, одна за другою, такое множество огней можно увидеть разве что в Испании, и портреты давних бургомистров и советников ожили, сошли со стены, где пребывали долгие годы, заняли места на хорах. Церковные врата и двери распахнулись, и внутрь вошли все усопшие, в нарядных одеждах своего времени, вошли под звуки прекрасной музыки, расселись по скамьям. Грянул псалом, точно гул прибоя. Были здесь и его старые приемные родители из дюнного Хусбю, и старый торговец Брённе с женою, а обок них, подле Йоргена, сидела их милая, добрая дочка, она подала Йоргену руку, и оба подошли к алтарю, где когда-то преклоняли колена, и священник соединил их руки и благословил на жизнь в любви... Тут раздался трубный глас, дивный, как детский голос, полный томления и радости, он набрал мощь органа, обернулся бурей рокочущих, возвышенных звуков, ласкающих слух и все же способных сокрушить могильные плиты.
И кораблик, подвешенный к потолку, опустился перед ними двоими, стал большим великолепным кораблем с шелковыми парусами и золочеными реями, с якорями из червонного золота, с канатами, проплетенными шелковой прядью, точь-в-точь как в старинной песне. И жених с невестой поднялись на борт, а за ними и все прихожане — всем хватило места в этом великолепии. Стены и своды церкви оделись цветами, словно бузина и благоуханные липы; ветви и листья ласково шелестели, склоняясь и расступаясь, когда корабль поднялся и тронулся в путь — по морю, по воздуху, каждая свеча в церкви казалась звездочкой, а ветер затянул псалом, и все подхватили:
— С любовью — к славе!.. Ни одна жизнь не погибнет!.. Блаженство и радость! Аллилуйя!
Эти слова стали последними в жизни Йоргена, прервалась нить, что удерживала бессмертную душу, — лишь мертвое тело лежало в темной церкви, вокруг которой буря в неистовстве вздымала вихри летучего песка.
* * *
Наутро, в воскресенье, прихожане и священник пришли на богослужение. Дорога была утомительная, ноги то и дело вязли в глубоком песке, а у самого церковного притвора ветром намело целую гору. Священник прочел короткую молитву и сказал, что Господь закрыл двери этого Своего дома, надобно им уйти отсюда и построить Ему новый дом.
Они пропели псалом и разошлись по домам.
Йоргена искали и в городе, и в дюнах, но не нашли. Видно, могучие песчаные волны унесли его с собою, решили люди.
А его тело лежало в величайшем из саркофагов — в самой церкви; и Господь в бурю засыпал его гроб землею, тяжелый песок лежит там по сию пору.
Дюны укрыли могучие своды. Терновник и дикие розы растут над церковью, там, где путник ныне проходит к башне, которая поднимается из песка словно исполинское надгробие и видна за много миль. Ни один король не удостоился более великолепного памятника! Никто не тревожит покой усопшего, никто по сей день не ведал об этом и не ведает, а мне рассказал об этом ветер в дюнах.
Примечания
«История, случившаяся в дюнах» (En historie fra Klitterne) — впервые опубликована в 1860 г. (См. примеч. к сказке «Перо и чернильница».) Сказка написана после посещения г. Скаген и западного побережья Ютландии. «Здесь я обнаружил природу и народную жизнь, — пишет Андерсен, — послужившие фоном для тех мыслей, которые я хотел выразить в своем произведении. Эти мысли уже давно бродили во мне и как-то внезапно вырвались наружу во время одной из бесед с Эленшлегером. (...) Мы говорили о вечной жизни, и Эленшелегер заметил: «Разве не великое тщеславие с вашей стороны требовать вечной жизни? Разве Господь обделил вас своей милостью и в этой жизни?» — «Так можете говорить вы, — возразил я. — Господь дал вам бесконечно много, не обделил он и меня, но сколько людей на этом свете поставлены совсем в иные условия, брошены в мир больными телом и духом, обречены жить в нужде и горе. Зачем они должны так страдать, откуда такое неравенство? Это было бы несправедливо, и Господь не может этого допустить. Он воздает, возвышает и совершает то, чего мы совершить не в силах». Вот эти мысли легли в основу «Истории, случившейся в дюнах». Упомянутая мной «Песня об английском королевиче» содержится в издании Свена Грундтвига «Старинные народные песни Дании», т. 3, № 157. (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 400.)
Кристиан VII (1749—1808) — король Дании с 1766 г.
Бюгге — датский рыцарь, герой народных преданий. Сведения о нем, скорее всего, Андерсен почерпнул из «Датских народных преданий» Тиле.
Предбьёрн Гюлденстъерне — один из представителей знатного дворянского рода Гюльденстьерне.
Локи. — См. примеч. к сказке «Дочь болотного короля».
Длинная Маргрета — колдунья, персонаж народных преданий.
Сванведель — помещик, персонаж народных преданий.
...король Снио, ...благородная женщина по имени Гамбарук — легендарные фигуры, упоминаемые в датских народных преданиях.
...читал вслух старинную хронику... — Имеется в виду легенда о Гамлете из хроники датского летописца Саксона Грамматика (1140 — ок. 1208).
«Ты, Господи, благ и милосерд и милостив ко всем призывающим тебя». (Псалтирь 85, 5.)
1. Перевод В. Бакусева.
2. Перевод В. Бакусева.
3. Перевод В. Бакусева.
4. Перевод В. Бакусева.