Птичница Грета была единственным человеком, кто жил в богатых новых хоромах, поставленных для кур и уток во дворе поместья, раскинувшегося там, где в рыцарские времена красовалась старая усадьба с башней и щипцом, рвом и подъемным мостом. Вокруг птичника стеной теснились кусты да деревья, остатки сада, спускавшегося до безбрежного некогда озера, теперь ставшего болотом. Огромные полчища грачей, ворон и галок с криком и гомоном носились в кронах старых деревьев, никогда не убывая: люди постреливали птиц, но те плодились быстрее. И вечно была слышна их шумная возня прямо за стенами курятника, где коротала дни Птичница Грета, а через ее обутые в деревянные башмаки ноги переползали желторотые цыплята. Она помнила наперечет каждого утенка, каждого цыпленка с той секунды, как они вылупились из яйца, и гордилась своими курами и утками, и великолепным жилищем, построенным для них. Чисто и опрятно было у нее в дому, как того требовала и госпожа хозяйка, владелица курятника, она приводила сюда своих высоких гостей показать им «курино-утиную казарму», как она его называла.
Здесь стоял шифоньер, кресло, мало того, еще и комод, на котором сияла начищенная до блеска медная дощечка с выгравированным на ней словом «Груббе», именем того знатного рода, чья усадьба возвышалась тут прежде. Дощечку нашли, когда стали закладывать основание под новый дом, но дьячок сказал, что поднос интересен исключительно как память о прошлом, а другой ценности собой не представляет. А уж дьячок доподлинно знал всю здешнюю историю и географию, он черпал свою мудрость из книг, ящик его стола ломился от выписок из толстенных томов. Так что в истории минувшего дьячок был всеведущ, больше него знала, вероятно, одна только Старая ворона, она кричала, кричала об этом на своем вороньем языке, да дьячок при всем своем уме по-вороньи не разумел.
К исходу жаркого летнего дня от болота начинал подниматься пар, и казалось, что за деревьями, в которых носятся грачи, галки и вороны, раскинулось безбрежное озеро, все выглядело точно как во времена его сиятельства рыцаря Груббе, когда здесь стояла усадьба, обнесенная стеной красного кирпича, но цепной дворовый пес бегал и далеко за воротами. Тогда из башни человек попадал в мощеный камнем коридор, ведущий в залы; окна были узкими, а стекольца маленькими даже и в большом зале, где устраивали танцы, и хотя на закате дней рода Груббе о танцах уже никто не вспоминал, но и тогда по-прежнему оставался в зале огромный барабан, часть былого оркестра. В замке имелся шкаф, украшенный искусной резьбой, а в нем хранились луковицы диковинных цветов, ибо госпожа Груббе жить не могла без растений и всей душой любила травы и деревья, ее же супруг любил пришпорить коня и пуститься охотой на волков или кабанов, и всегда след в след за ним скакала его дочурка, малышка Мария. В пять лет она горделиво восседала на лошади и храбро глядела вокруг своими большими черными глазами. Ей нравилось огреть кнутом свору охотничьих собак, а вот отца бы больше позабавило, хлестни она крестьянских мальчишек, собиравшихся поглазеть на господ.
В земляной избушке рядом со старой усадьбой жил крестьянин, у него был сын по имени Сёрен, ровесник высокородной барышни, этот мальчишка отлично лазил по деревьям, и Мария все время гоняла его доставать для нее птичьи гнезда, отчего грачи, вороны и галки поднимали страшный гвалт, а одна, самая большая, птица раз клюнула мальчишку в бровь, хлестнула кровь и все уже решили, что парень потерял глаз, но обошлось. Мария Груббе называла его своим Сёреном, это была великая милость и большая удача для папаши мальчика, голодранца Иона: однажды он совершил проступок, и в наказание получил круг на деревянной кобыле. Та стояла посреди двора — четыре балки вместо ног и узкая поставленная ребром доска вместо спины, и вот на ней должен был проскакать Йон, а чтоб ему сиделось еще больнее, к ногам привязали тяжелые кирпичи; лицо Иона исказилось страданием, Сёрен зарыдал и бросился в ноги малышке Марии, она потребовала немедленно отпустить папашу Сёрена, а когда ее не послушались, топнула ногой по каменному мосту и так дернула отца за рукав камзола, что вовсе оторвала его. Если она чего хотела, то добивалась своего, вот и в тот раз так вышло — папашу Сёрена отпустили.
Госпожа Груббе, тоже спустившаяся во двор, погладила дочку по волосам и посмотрела на нее добро и ласково, а почему, Мария не поняла.
Ее тянуло на псарню, а не гулять с матерью, которая садом спустилась к озеру, здесь цвели кувшинки и водяные лилии, а в камышах покачивались сусак и палочник. «Какая благодать!» — умилилась госпожа при виде этого буйства и свежести. В саду росло одно редкое по тем временам растение, она собственными руками посадила его, красный бук называлось это дерево, со своими темно-коричневыми листьями казавшееся среди всеобщей зелени арапом; оно все время должно было купаться в лучах солнца, а в тени его листья сделались бы обычного зеленого цвета, и бук потерял бы свою примечательность. Повсюду в высоких каштанах, в кустах, везде кругом было много-много птичьих гнезд, словно бы птицы чувствовали, что здесь они хранимы, здесь никто не посмеет пойти на них с ружьем.
И вот сюда малышка Мария привела своего Сёрена, того, что умел, как мы помним, отлично лазить по деревьям, и он натаскал из гнезд насиженных яиц и неоперившихся еще птенчиков. В страхе и ужасе кружили вокруг птицы, и большие кружили, и маленькие. И чибисы луговые, и грачи, и галки, и вороны кричали, надрываясь, в высоких деревьях, и крик этот передается у птиц из рода в род и доныне.
— Что вы натворили, дети? — причитала добрая госпожа. — Это не по-божески!
Сёрен потупил голову, и маленькая высокородная барынька тоже отвела было глаза в сторону, но тут же заявила коротко и жестко: «Отцу нравится».
«Прочь отсюда! Прочь!» — заплакали большие черные птицы и улетели, но на другой день вернулись, их дом был здесь.
Милостивая, тихая госпожа, напротив, не долго прожила тут, Господь призвал ее к себе, в его чертогах она чувствовала себя больше дома, чем в усадьбе; когда тело покойной везли в церковь, то торжественно и величаво звонили церковные колокола, а у бедняков наворачивались слезы на глаза, потому что госпожа всегда бывала добра с ними...
После ее ухода никто не ухаживал за растениями, и сад захирел.
Господин Груббе, по рассказам, был человеком жестким, но дочь, несмотря на юный возраст, умела обуздать его: она заставляла его смеяться, и все выходило по ее. Теперь девице сравнялось двенадцать, она была не по годам высокой, смотрела людям прямо в глаза своими черными очами, скакала на лошади как мужчина и стреляла из ружья, точно искусный охотник.
И тут в поместье пожаловали высокие гости, что ни на есть наивысочайшие, сам молодой король и его сводный брат и товарищ господин Ульрик Фредерик Гюльденлёве; они приехали поохотиться на кабанов и почтить владения Груббе однодневным постоем.
За ужином Гюльденлёве сидел рядом с Марией, он погладил ее по голове и поцеловал, как если б они были в родстве, а она в ответ шлепнула его по губам и заявила, что он ей противен, и весь стол долго потешался над ее выходкой, словно находя в ней много удовольствия.
И видно запало удовольствие в душу, ибо пятью годами позже, когда Марии сравнялось семнадцать, прибыл гонец с письмом: господин Гюльденлёве просил руки высокородной барышни. Вот это была неожиданность!
— Он самый знатный и самый галантный кавалер во всем Отечестве, — сказал господин Груббе. — Тут не откажешься.
— Я о нем невысокого мнения, — ответила на это Мария Груббе, но не отвергла самого знатного кавалера Отечества, сидящего одесную короля.
Серебро, а также льняное и шерстяное полотно и прочее приданое отправили в Копенгаген морем, а Мария в карете за десять дней пересекла всю страну из конца в конец. Груз задержал в пути не то встречный ветер, не то безветрие, только прибыл он на место лишь через четыре месяца, а тогда госпожи Гюльденлеве в столице уже и след простыл.
— Лучше я буду спать на холстине, чем на шелках в его постели, — сказала она, — и лучше я буду ходить босая, чем ездить в карете с ним!
Как-то поздним ноябрьским вечером в Орхус въехали верхом две женщины, это были госпожа Гюльденлёве и ее служанка, прискакавшие из Виля, куда они добрались из Копенгагена на корабле. Они продолжили путь дальше, в обнесенную каменной стеной усадьбу господина Груббе. Их появление его не обрадовало, он набросился на них с поношениями. Все же комната для Марии нашлась, как и похлебка из пива с хлебом, но не добрые слова к ней; отец предстал перед Марией злым и жестоким, к чему она не привыкла, да и сама кротостью не отличалась, огрызалась на всякое понукание и тут за словом в карман не полезла, а с ненавистью и ожесточением стала срамить своего супруга господина Гюльденлёве и заявила, что не станет с ним дольше жить — этого не позволяют ей честь и воспитание.
Прошел год, и прошел безрадостно. И отец, и дочь грешили грубостью, а делать этого не след. Недобрые слова приносят недобрые плоды. Чем-то это кончится?
— Нам не ужиться под одной крышей, — сказал, наконец, отец, — уезжай и живи в старой усадьбе. И лучше тебе сразу откусить себе язык, чем распускать вокруг домыслы.
Пути их разошлись; Мария со служанкой переехали в старую усадьбу, где она появилась на свет и росла, и где покоилась в церковном склепе ее мать, тихая и благочестивая госпожа Груббе, а жил лишь один старик, ходивший прежде за скотом. Комнаты были затянуты паутиной, провисшей от пыли, сад одичал и зарос, хмель и повелика сетью заплелись промеж кустов и деревьев, цикута и сныть пошли в рост и силу. Красный бук ютился в тени, забитый другими деревьями, его листья стали такими же зелеными, как у всех растений, и ни что не напоминало о его незаурядности. Огромные полчища грачей, ворон да галок с криком и гомоном носились в кронах высоких каштанов, словно торопясь поделиться с другими важной вестью: она вернулась, меньшая госпожа, с чьего повеления у нас украли птенчиков и яйца; сам вор, чьих рук это дело, теперь лазает по сухим стволам, сидит в вороньем гнезде на высокой мачте и за всякую провинность отведывает горяченьких.
Все это рассказал нам дьячок, он вычитал это в книгах и хрониках, выписал и собрал, и оно вкупе со многими другими историями хранится в ящике его стола.
«Жизнь катит то в гору, то под гору, — говорил нам дьячок. — Слушать — и то удивительно!» А нам не терпелось узнать, чем кончила Мария Груббе и как там Птичница Грета, коротающая дни в добротном домике в усадьбе, где жила задолго до нее Мария Груббе, только на душе у Марии не было того покоя, что у старой птичницы.
Прошла зима, весна и лето, и снова наступила осень с ее холодным и мокрым туманом с моря. Одинокой была жизнь на хуторе, и скучной.
Мария Груббе пристрастилась к охоте, она часто уходила в вересковые пустоши и то, бывало, подстрелит зайца, то лису, то какую птицу. Не раз встречался ей на тропе охотник Палле Дюре из Нёрребэка, он тоже бродил по пустошам с ружьем и собакой. Он был здоровый, сильный, и вечно бахвалился этим в разговорах с Марией. Не стыдился даже сравнивать себя с покойным господином Брокенхусом из Эгескова на Фюне, о чьей силе до сих пор ходят легенды. По его примеру Палле натянул в воротах железную цепь с охотничьим рогом, так что прискакав к дому, он сперва подтягивался, отрывая от земли и себя, и коня, и так трубил в рог.
«Милости просим, госпожа Мария, — зазывал он, — в Нерребэке всегда погодка что надо!»
Когда она перебралась в его усадьбу, в книгах не отмечено, но на подсвечниках в тамошней церкви выгравировано, что это дар от Палле Дюре и Марии Груббе из Нерребэка.
Здоровущим был Палле Дюре как зверь, дюжий, спиртное поглощал, как губка, как бочка бездонная, храпел точно стадо свиней и ходил вечно опухший, красный.
«Он бесцеремонный, как боров, да еще грубит, язва», — говорила про него госпожа Палле Дюре, урожденная Груббе. Такая жизнь быстро приелась ей, что дела не улучшило.
Как-то накрыли на стол, а еда простыла без пользы: господин охотился на лис, госпожу не нашли. Палле Дюре возвратился к полуночи, госпожа не объявилась ни тогда, ни утром: она удрала из Нерребэка, ускакала восвояси, не сказав ни прости, ни прощай.
Погода стояла сырая, мрачная, дул холодный ветер, над Марией с криком кружила стая черных птиц, даже им, в отличие от нее, было, где голову приклонить.
Сперва она подалась на юг, добралась почти до немецкой границы, выручила денег, продав пару золотых колечек с драгоценными камешками, повернула на восток, оттуда на запад. Она скакала куда глаза глядят и злилась на весь белый свет, даже на Бога всемилостивого, поскольку ум ее сделался больным; вслед за ним занедужило и тело, так что Марии не под силу стало уже шевельнуться. Чибис вспорхнул с кочки, когда Мария упала, запнувшись за нее; с вышины он завел свою обычную песню, «Воровка! Воровка!» кричал он, хотя Мария никогда ни у одного человека ничего не своровала, разве что девчонкой заставляла Сёрена таскать у чибисов яйца и птенцов, вспомнила она.
С того места, где Мария лежала, ей видны были дюны, значит, где-то там рыбаки, но так далеко ей, немощной и обессилевшей, не добраться. Огромные белые чайки выписывали над ней круги и кричали так же точно, как грачи, вороны и галки кричали в саду дома. Птицы носились совсем близко от нее, под конец ей показалось, что они посерели, потом почернели, но это она, Мария Груббе, провалилась в черноту.
Когда она вновь разлепила веки, ее нес на плечах высокий рыжий парень, его бородатое лицо было у нее совсем близко перед глазами, она видела шрам над глазом, рассекавший бровь надвое; парень дотащил ее (Мария была совсем плоха) до корабля, за что получил разнос от капитана.
На другой день корабль уплыл. Уплыл вместе с Марией Груббе, она не сошла на берег. Вернулась ли она назад? Вернулась, но когда вернулась и куда, неизвестно.
Обо всем этом рассказал дьячок, при том он не сам сочинил историю, а вычитал обо всей причудливой цепи событий в старинной книге, которую мы, буде желание, сами можем взять в руки и прочитать. Датский историограф Людвиг Хольберг, автор множества стоящих прочтения книг и смешных комедий, по которым мы можем изучать нравы его современников и их самих, описывает в своих письмах, где и при каких обстоятельствах встречался с Марией Груббе он сам; вам, конечно, тоже хочется послушать эти истории, но они не уведут нас от Птичницы Греты, которая в неге и радости коротает дни в великолепном курятнике.
Мы прервались на том, что корабль взял на борт Марию Груббе.
Прошло много лет.
Настал год 1711, в Копенгагене свирепствовала чума. Королева Дании отбыла на свою немецкую родину, король покинул столицу государства, всякий, кто только мог, спасся бегством. Пустились наутек даже бедные студенты, у которых в городе был бесплатный стол и кров. Один такой юноша уходил из города последним из квартирантов так называемой «коллегии Борка», что соседствует со студенческим домом Регенте. В два часа пополуночи он шагал по улице с ранцем за плечами, в котором лежали в основном не одежда, а книги и письменные принадлежности. Город придавил мокрый, вязкий туман, на улице, по которой шел юноша, не было ни души, повсюду на дверях и воротах щерились кресты, означавшие, что в доме или болеют чумой, или все уже умерли. Никого не было видать и на широкой, извилистой Кёбмагергаде, как она называлась на отрезке от Круглой башни до Королевского дворца. Вдруг мимо прогрохотали похоронные дроги, кучер стеганул лошадей, они рванули в галоп; дроги были полны мертвых тел. Юноша закрыл лицо руками и понюхал губку, пропитанную спиртом, он носил ее с собой в медной ладанке. Из кабачка где-то в переулках доносились громкие песни и непристойный смех людей, ночи напролет искавших в браге забвения того, что чума караулит у порога и мечтает увидеть и их тела на покойницких дрогах. Студент поспешил к дворцовому мосту, у которого стояла на приколе пара утлых суденышек, последняя надежда чающих выбраться из города-заложника.
— Если Господь сохранит нам жизнь и дарует попутный ветер, мы отправимся в Грёнсунд, на остров Фальстер, — сказал капитан и спросил студента, попросившегося плыть с ними, как его зовут.
— Людвиг Хольберг, — ответил студент, и это имя, ныне одно из самых прославленных в датской истории, прозвучало заурядно, как любое другое, потому как и сам он был тогда еще зеленым безвестным школяром.
Судно миновало Дворец, и еще утро не развиднелось, как оно вышло в открытое море. Налетел легкий бриз, раздул парус, студент, пренебрегая благоразумностью, сел лицом к свежему ветру и заснул.
А на третье утро судно уже отшвартовалось у Фальстера.
— Не знаете ли вы кого-нибудь в округе, кто мог бы сдать мне угол за небольшие деньги? — спросил Хольберг капитана.
— Думаю, не прогадаете, если загляните к паромщице у переправы, — ответил капитан. — Если вам захочется быть очень галантным, можете звать хозяйку не Теткой Сёрен, а Сёренсен Мёллер. Только не переусердствуйте с любезностями, она от них звереет. Мужа ее посадили за преступление, она сама управляется с переправой, и кулачищи у нее еще те.
Студент подхватил свой ранец и зашагал к дому паромщика. Дверь оказалась не заперта, щеколда подалась, и он вошел в мощеную комнату, большую часть которой занимала откидная скамья, покрытая кожаным одеялом. К скамье была привязана белая курица, рядом копошились цыплята, они опрокинули поилку, вода разлилась по полу. Ни в этой комнате, ни в спаленке за ней не было никого, за исключением младенца в люльке. Показалась лодка перевозчика, но кто сидел на веслах, мужчина или женщина, издали было не разобрать. Одет человек был в широкое пальто, на голове меховая шапка, завязанная под подбородком как чепец. Лодка причалила.
Паромщиком оказалась женщина, вскоре она зашла в дом. Держалась она с глубоким достоинством, спину несла прямо, глаза глядели из-под черных бровей горделиво. Это и была Тетка Сёрен, хотя грачи, вороны и галки прокричали бы другое ее имя, более нам знакомое.
В общении угрюмая, малословная, она все же выдавила из себя несколько фраз, их хватило, чтобы студент сторговал себе стол и угол на неопределенный срок — пока в Копенгагене все не успокоится.
Пара достопочтенных граждан ближайшего городка имела обыкновение частенько наведываться в дом паромщика. Франк Ножовщик и Сиверт Таможенник приходили выпить по кружке пива и поговорить со студентом, он был сметливый юноша, понимавший толк в своем, как они говорили, деле: знал и латынь, и греческий, разбирался в мудреных вещах.
— Чем меньше человек знает, тем меньше он мучается, — говорила на это Тетка Сёрен.
— Достается вам, — сказал как-то Хольберг, глядя, как она кипятит белье в едком щелоке, для чего ей сперва пришлось еще собственноручно нарубить дров.
— Не ваша печаль, — ответила она.
— И так вам приходилось надрываться с детства? — спросил студент.
— Посмотрите на мои руки, — ответила она и протянула ему миниатюрные, но натруженные и сильные руки с обломанными ногтями. — С вашей ученостью вы и сами все поймете.
Под Рождество разыгралась снежная буря, затрещали морозы, ветер обдирал лицо. Тетку Сёрен непогода не испугала, она только плотнее запахивала пальто и туже завязывала шапку. В доме делалось темно очень рано, тогда она клала в очаг дров или торфа и усаживалась штопать свои чулки, и эту работу никто бы за нее не сделал. Как-то ближе к вечеру она, против своего обыкновения, разговорилась и рассказала студенту о своем муже.
— Он по неосторожности убил шкипера из Драгёра, и теперь ему три года таскать кандалы на каторге Хольмена. Он же был простым матросом, к таким закон неумолим.
— Закон и для знати тот же, — ответил Хольберг.
— Вы думаете? — сказала Тетка Сёрен и уставилась в огонь, но погодя заговорила опять. «Вы слыхали о Кае Люкке, который приказал сравнять с землей одну из церквей на своих землях, а когда пастор Мадс в проповеди обрушился на него с порицанием, Кай Люкке велел заковать священника в кандалы, устроил суд и добился своего: пастор поплатился за свои «преступные» речи головой; в этом убийстве о неосторожности говорить не приходится, и при всем при том Кай Люкке остался на свободе, вольный, как птица».
— По законам того времени он был в своем праве, — ответил Хольберг. — Но мы от этого давно ушли.
— Это вы олухам рассказывайте! — буркнула Тетка Сёрен и закрылась в каморке у Малой, как она звала малышку, перепеленала ее и укачала, а потом постелила кровать для студента; кожаное одеяло она тоже отдала ему, он, даром что родился в Норвегии, мерз сильнее, чем она.
В новогоднее утро ярко светило солнце, подморозило так сильно, что поземка превратилась в прочный наст. В городе звонили колокола, сзывая в церкви, и студент Хольберг надел на себя свое шерстяное пальто и собрался в город.
Над хижиной паромщика с криком носились грачи, вороны да галки, они галдели так, что заглушали колокольный звон. Тетка Сёрен у дома набивала снегом медный чан, чтоб натопить над очагом питьевой воды, она смотрела на птичий переполох, и что-то он ей напоминал.
Студент Хольберг отправился в церковь, по дороге туда, а потом и обратно, он проходил мимо дома Сиверта Таможенника, что около городских ворот, и его пригласили зайти на кружку горячего пива с сиропом и имбирем; разговор зашел о Тетке Сёрен, но Таможеннику, как впрочем, и всем, мало что было о ней известно: родом она не из Фальстера, когда-то была, похоже, при деньгах, муж у нее простой матрос, дикого норова, он убил шкипера из Драгёра. Он и жену бил, а она теперь защищает его.
— Я б не позволила так с собою обращаться, — заявила жена Таможенника. — Ну да я и происхождением повыше, мой отец был королевским чулочником!
— Поэтому и супругой вы стали королевского чиновника, — заметил на это Хольберг и раскланялся с Сивертом Таможенником и его женой.
Вечером в день трех царей Тетка Сёрен зажгла для Хольберга трехсвечник, вернее говоря, три свечки, которые она сама намакала в сале.
— По свечке за каждого мужа! — сказал Хольберг.
— За каждого мужа? — переспросила женщина, оторопело глядя на него.
— За каждого волхва, пришедшего к младенцу Иисусу, — пояснил Хольберг.
— Ах, в этом смысле, — ответила она и надолго замолчала. Но все же в этот вечер ему суждено было узнать много больше того, что было известно ему прежде.
— Вы с любовью относитесь к своему супругу, — сказал Хольберг. — А люди говорят, он обижал вас чуть не всякий день.
— Это касается только меня! — ответила она. — В детстве эти побои принесли бы мне пользу. Теперь же я получаю их в расплату за мои грехи! Муж сделал мне добро, и я помню его. Когда я валялась на вересковой пустоши, не нужная никому, кроме галок, ворон да грачей, слетевшихся заклевать меня, он вынес меня оттуда на своих плечах, и претерпел поношения за то, что явился на корабль с таким довеском. Я так устроена, что не могу долго недужить, и я выкарабкалась, поднялась на ноги. У всех свои недостатки, но зачем же судить о лошади по недоуздку? Жизнь с Сёреном была мне больше в радость, чем с тем, кого называют самым галантным и благородным кавалером среди всех подданных датской короны. Я побыла супругой наместника Гюльденлёве, сводного брата короля, потом вышла за Палле Дюре, это один черт, каждый плох на свой лад, а я на свой. Целую речь сказала я вам, зато теперь вы все знаете!» И с тем она вышла из комнаты.
Это была Мария Груббе! Так удивительно летали вверх-вниз качели ее счастья. Немного еще праздников трех царей пришлось на ее жизнь; в июне 1716 года она умерла, пишет Хольберг, но не упоминает при этом, поскольку не знает, что пока тело умершей Тетки Сёрен, как она звалась, лежало в хижине у переправы, туда слетелись полчища больших черных птиц, они не кричали, словно знали, что похоронам приличествует тишина. Едва тело предали земле, как птицы исчезли, но вечером того же дня в Ютландии, над старой усадьбой, собралось несметное количество грачей, ворон и галок, они кричали все разом, точно спеша поделиться новостями, то ли о мальчишке, бедняцком сыне, что тогда разорил их гнезда, украв яйца и неоперившихся птенцов, а теперь таскает железные кандалы на королевском Хольмене, то ли о высокородной девчонке, окончившей свои дни паромщицей в Грёнсунде. «Бра-во! Бра-во!» — кричали птицы.
И также кричали птицы «Бра-во! Бра-во!», когда ломали старую усадьбу. «Хотя что им теперь-то кричать?» — вопрошал дьячок и рассказывал, что род Груббе пресекся, поместье разрушилось, на его месте и стоит нарядный курятник с золоченными ставнями и старой Птичницей Гретой, которая не нарадуется своему чудесному жилищу. Не поселись она тут, вековать бы ей в богадельне.
Над ее головой воркуют голуби, вокруг нее кулдычут индюки и крякают утки.
— Чья она, никто не знает, — говорят они. — Родни у нее нет. Это просто милость небес, что она оказалась тут. Разве папа у нее селезень? Или мама наседка? И выводка своего нет у нее.
Хотя была родня и у нее, но про то не знала ни она сама, ни дьячок, набивший выписками из мудреных книг полный ящик стола, а знала одна только Старая ворона, она-то все и рассказала. От своих матери и бабки слыхала она о матери Птичницы-Греты и ее бабке, которую мы помним сперва девчушкой, скачущей по подъемному мосту и глядящей на всех так горделиво, точно ей принадлежит весь мир и все птичьи гнезда в нем, потом мы помним ее лежащей в беспамятстве на вересковой пустоши у скал, а под конец в хижине у переправы. Внучка, на которой закончился род Груббе, вернулась домой, туда, где стояла старая усадьба, где кричали черные лесные птицы, и где теперь сидит она, среди своих ручных птиц, которых знает наперечет и которые ее не боятся. И нет у нее никаких желаний, кроме как помереть, она уж стара, зажилась.
— Хор-ронить, хор-ронить! — кричали вороны.
И Птичница обрела хорошую могилу, где она, никто не знает, кроме Старой вороны, если только и та не померла.
Вот тебе и вся история старой усадьбы, старинного рода Птичницы Греты и ее предков.
Примечания
«Предки птичницы Греты» (Hønse-Grethes Familie) — впервые опубликована в 1870 г. в сборнике «Три новых сказки и истории» вместе со сказками «История чертополоха» и «Чего только люди не придумают». Создана на основе исторических сведений, которые писатель почерпнул главным образом в «Послании» Л. Хольберга. (См. Epistel 89 // Holberg L. Epistler, 1748—1754.) «Однажды я случайно прочитал кое-какие исторические заметки о знатной девице Марии Груббе, которая сначала была женой сводного брата короля Христиана V, Ульрика Фредерика Гюльденлёве, затем одного ютландского помещика, наконец, нищего матроса, оказавшегося впоследствии на каторге. Сама же она закончила свои дни паромщицей на острове Фальстер. В заметках была ссылка на «Послания» Хольберга. В них Хольберг рассказывает о том, как он, молодым студентом, бежал из Копенгагена, когда в городе разразилась эпидемия чумы, на остров Фальстер и жил там у паромщицы, матушки Сёрен Сёренсен Мёллер, некогда знатной девицы Марии Груббе. Здесь был богатый материал для художественного произведения. В «Датском атласе» и «Народных преданиях» Тиле я нашел дополнительные сведения и написал историю «Предки птичницы Греты». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 409.)
Груббе Эрик (1605—1692) — рыцарь, представитель древнего дворянского рода.
...на деревянной кобыле... — См. примеч. к истории «Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях».
Гюльденлёве Ульрик Фредерик (1638—1704) — граф, внебрачный сын короля Фредерика III, наместник короля в Норвегии.
Дюре Палле — помещик (убит в 1707).
«Коллегия Борка» — жилое помещение, построенное в 1689 г. по инициативе профессора О. Борка (1626—1690), которое бесплатно предоставлялось 16 выпускникам университета, преимущественно богословам.
Франк Ножовщик и Сиверт Таможенник — персонажи комедии Хольберга «Оловянщик-политикан» (1722).
Кай Люкке. — См. примеч. к истории «Книга крестного».