Пробежит ветер по лужайке — трава зыблется, словно зеленое озеро; пробежит по хлебной ниве — колосья волнуются, словно море. Такие вот у ветра танцы. А послушай, как он рассказывает, как поет свою песню, и звучит она везде по-разному: в лесу у нее один напев, в щелях, отдушинах да трещинах домов совсем другой. Глянь, вон как ветер гонит тучи над головою — словно пастух овечье стадо. Прислушайся, как он гудит в распахнутых воротах — будто стражник дует в рог! А до чего диковинно шумит в трубе и в камине! Огонь разгорается, сыплет искрами, ярко озаряет всю комнату, теплую, уютную, где так хорошо сидеть и слушать истории. Пусть же ветер поведает свои сказки и были, он знает их куда поболе, чем все мы, вместе взятые. Слышишь его голос?
— У-у-у! В пу-уть лечу-у! — такая у него присказка.
* * *
— На берегу Большого Бельта стоит старинная усадьба с мощными красными стенами, — рассказывает ветер. — Все тамошние камни я наперечет знаю, еще с той поры, когда из них была сложена твердыня маршала Стига. Потом ее сровняли с землей, камни опять стали просто камнями, а со временем новой стеною, новой усадьбой, в другом месте, и усадьба эта, Борребю, стоит поныне.
Много я повидал знатных дам и кавалеров, хозяев Борребю, не одно их поколение прошло передо мною, а расскажу я вам о Вальдемаре До и его дочерях.
Ходил Вальдемар До с гордо поднятой головой, недаром в жилах его текла королевская кровь. И умел он не только загнать оленя и осушить кубок, нет, он был способен на большее и частенько говаривал: «Дайте срок — сами увидите!»
Жена его, разодетая в золотую парчу, величаво расхаживала по вощеному наборному паркету господских покоев, убранных драгоценными гобеленами, обставленных резной мебелью. Немало золотой да серебряной утвари принесла она в этот дом! В здешних погребах лежали бочки с немецким пивом — увы, лишь до поры до времени; холеные вороные кони нетерпеливо били копытом и ржали в конюшнях — усадьба Борребю была полною чашей, и хозяева жили на широкую ногу, пока богатство не сгинуло.
И детей супруги имели — трех прелестных дочек; до сих пор помню их имена: Ида, Йоханна и Анна Доротея.
Богатое семейство, знатное, рожденное и выросшее в роскоши. У-у-у! В пу-уть лечу-у! — пропел ветер, после чего продолжил рассказ.
— Никогда я не видал, чтобы здесь, как в других старинных усадьбах, высокородная хозяйка сидела с дочерьми в парадном зале за прялкой. Она играла на звонкой лютне и пела, правда, не всегда и не только старинные датские песни, но и песни на чужих языках. Здесь бурлила жизнь, здесь что ни день пировали, здесь собирались важные гости со всей округи и из дальних краев, играла музыка, звенели кубки, даже мне было не под силу заглушить веселый шум! — вскричал ветер. — Здесь властвовал спесивый гонор со всем его хвастливым блеском, и в господах недостатку не было, только Господу не нашлось места!
И вот однажды, аккурат в последний апрельский вечер, нагулялся я на Северном море, нагляделся на корабли, что терпели бедствие у берегов Западной Ютландии, промчался над вересковой пустошью, над зелеными приморскими лесами, над островом Фюн, прошумел над Большим Бельтом да и прилег отдохнуть на зеландском берегу, поблизости от Борребю, где в ту пору еще стояла чудесная дубрава.
Местные парни как раз собирали там хворост, самые сухие и самые большие ветки, какие только могли отыскать. В поселке из этого хвороста запалили костер, и все девушки и парни принялись с песнями плясать вокруг огня.
Я было совсем притих, — сказал ветер, — но потом все же легонечко тронул одну из веток — пламя так и взметнулось к небу, высоко-высоко! Ветку эту положил в костер самый красивый из местных парней, его-то и выбрали королем майского праздника, а он первым делом выбрал себе среди девушек королеву — много было радости да веселья! В богатой борребюской усадьбе такого не видывали.
* * *
В это время по тракту промчалась к усадьбе золоченая карета, запряженная шестеркой лошадей, а в карете сидели высокородная хозяйка и три ее дочери, три прелестных, свежих, восхитительных цветка — роза, лилия и нежный гиацинт. Маменька же их была как роскошный тюльпан, она даже головой не кивнула молодым людям, которые, оставив свои забавы, учтиво ей поклонились, — не иначе как боялась, что головка отвалится.
Роза, лилия и нежный гиацинт... да, я видел всех трех и думал: чьими же майскими королевами им суждено стать? Их майскими королями наверняка будут гордые рыцари, а то и принцы! У-у-у, в пу-уть лечу-у!
Карета умчалась, крестьяне снова пустились в пляс. Так отмечали начало лета и в Борребю, и в Тьеребю, и вообще по всей округе.
А ночью, когда я опять поднялся, — рассказывал ветер, — высокородная дама легла в постель, а встать уже не встала; настигло ее то, что уготовано всем и каждому и ни для кого не секрет. Вальдемар До помрачнел и задумался, правда, ненадолго, ведь внутренний голос твердил ему, что гордое дерево гнется, да не ломается! А дочери плакали, и челядь в усадьбе утирала слезы — ушла навеки госпожа До! И я тоже ушел-улетел! У-у-у!
* * *
— Но я-то вернулся и бывал там часто, прилетал через остров Фюн, через водный простор Бельта, устраивался отдохнуть на борребюском берегу, в роскошной вековой дубраве. Там гнездились скопы, лесные голуби, сизоворонки и даже черный аист. Дело было в начале лета, одни птицы еще сидели на яйцах, другие уже вывели птенцов. Шум, гам, суматоха! А в лесной чаще стучали топоры — лесорубы валили деревья. Вальдемар До задумал построить великолепный корабль, военный корабль о трех палубах, который непременно купит сам король. Оттого-то и рубили лес, что был приметным знаком для мореходов и приютом для птиц. Перепуганный сорокопут улетел прочь от разоренного гнезда; и скопа, и иные лесные птицы лишились дома, метались, как безумные, и кричали от страха и гнева — я хорошо их понимал. Воронье да галки насмешливо горланили: «Пр-ропал кров! Пр-ропал! Карр! Карр!»
А в глубине леса, где трудилась рабочая артель, стоял Вальдемар До с тремя своими дочками, и все они смеялись истошным птичьим крикам, только младшая, Анна Доротея, всем сердцем жалела птиц, и, когда лесорубы подступили к полузасохшему дереву, на голых сучьях которого примостилось гнездо черного аиста, да еще и с птенцами, она со слезами на глазах взмолилась, заклиная не трогать аистиное дерево, и упросила-таки, спасла. Пустяк, безделица.
Стучали топоры, звенели пилы — строился корабль о трех палубах. Главный корабел, хоть и был низкого рода, внешность имел вполне благородную, глаза его и высокий, чистый лоб говорили о недюжинном уме, и Вальдемар До любил слушать рассказы мастера, как любила их слушать и старшая его дочка, пятнадцатилетняя Ида. Для ее отца молодой умелец строил корабль, для себя же — и для Иды — в мечтах строил дворец и, верно, поселился бы там с нею, будь этот дворец построен на самом деле, окружен валом и рвом, парком и садом. Но при всем своем уме корабел богатствами не владел, нищий же богачу не товарищ. У-у-у! Я улетел прочь, и он тоже, потому что остаться не посмел, а юная Ида волей-неволей с этим примирилась.
* * *
— В конюшнях у Вальдемара До, — продолжал ветер, — били копытами и ржали красавцы вороные — загляденье, а не кони! И многие ими любовались... Адмирал, которого сам король послал произвести смотр новому военному кораблю и обсудить его покупку, уж так восхищался холеными рысаками, я хорошо слышал, потому что юркнул следом за ними в открытую дверь и рассыпал им под ноги золотые нити соломы. Вальдемар До домогался золота, адмирал — вороных коней, недаром до небес их расхваливал, однако столковаться господа не сумели, так что и корабль остался непродан. Стоял-красовался на берегу под дощатым навесом — Ноев ковчег, которому вовек не добраться до воды. У-у-у, увы! В пу-уть лечу-у! Очень жаль.
Зимой, когда земля скрылась под снегом и в проливе теснились плавучие льдины, а я гнал их на берег и громоздил одну на другую, — рассказывал ветер, — огромными черными стаями налетело воронье, расселось на заброшенном, мертвом, сиротливом корабле, хрипло крича об исчезнувшей дубраве, о множестве погибших гнезд, об осиротевших птицах, старых и малых, о том, что виной всему эта несуразная посудина, этот гордый корабль, который никогда не выйдет в море.
Я затеял вьюгу, взбудоражил снег, замел корабль могучими волнами сугробов! И голос мой он услышал — голос ярой бури! Уж я-то свое дело сделал, показал ему, каково плавать по морям. У-у-у! В пу-уть лечу-у!
Зима миновала, зима да лето быстро проходят, летят вроде, как я лечу, как метелью летят снежинки и яблоневый цвет, как опадают листья! Все улетает, и люди тоже!
Но покамест дочери были совсем юными. Старшая, Ида, все та же прелестная роза, какою любовался корабел. Часто она задумчиво стояла в саду под яблоней и даже не замечала, как я играю ее длинными каштановыми волосами, раздуваю их, осыпаю лепестками цветов, — она смотрела на багряное солнце и золотой небесный свод меж темных кустов и деревьев.
Средняя сестра, Йоханна, вправду походила на прекрасную стройную лилию, горделивой статью вся в мать, лишний раз головкой не кивнет. Она любила прийти в парадный зал, где висели фамильные портреты. Дамы сплошь в шелках и бархате, на искусно заплетенных волосах крохотные шапочки, расшитые жемчугами, — глаз не оторвать! Мужья их красовались кто в стальных доспехах, кто в роскошном плаще с беличьим подбоем, с синей выпушкой по вороту, меч на бедре, а не на поясе. Где суждено висеть собственному портрету Йоханны и каков будет из себя ее благородный супруг? Вот о чем она думала, вот о чем говорила сама с собою, я слышал, когда пробегал по длинному коридору в парадный зал и обратно.
Анна Доротея, нежный гиацинт, была совсем дитя, четырнадцать лет только, тихая, задумчивая; большие голубые глаза смотрели серьезно, однако на губах играла детская улыбка, и изгладить ее я не мог, да и не хотел.
Я встречал Анну Доротею и в саду, и в овраге, и в поле, где она собирала травы и цветы, из которых ее батюшка умел приготовить настойки и целебные капли. Горд был Вальдемар До и заносчив, но и сведущ в науках, люди давно это приметили и шушукались меж собою. Огонь у него в камине горел даже летом, а дверь комнаты он держал на замке, причем подолгу, целыми сутками, однако о занятиях своих предпочитал не распространяться. Силы природы должно исследовать в тиши, и недалек тот день, когда он достигнет цели, получит свое червонное золото.
Оттого-то курился дым из каминной трубы, оттого-то горел-потрескивал огонь! Да-да, я видел. Остынь! Уймись! — пел я в трубе. — Все обернется дымом, углями, пеплом да золой! Ты сам себя сожжешь! У-у-у! Уймись! Уймись! Но Вальдемар До не унялся.
Прекрасные кони на конюшне — куда они подевались? А старинная серебряная и золотая утварь из шкафов и кладовых, коровы на пастбищах, имущество и усадьба? Они способны расплавиться, растаять в тигле для золота, хотя золото от этого не появится.
Опустели амбары и кладовые, погреба и чердаки. Челяди убавилось, мышей прибавилось. Одно окошко треснуло, другое разбилось, теперь мне и двери оказались без надобности, — рассказывал ветер. — Где дымится труба, там готовится еда, но здесь вся еда, улетала с дымом в трубу — во имя червонного золота.
Я гудел в воротах, как стражник, дующий в рог, только стражника там в помине не было. Вертел я и флюгер на шпиле, он скрежетал, словно дозорный храпел на башне, только дозорного в помине не было — одни крысы да мыши. Бедность накрывала на стол, бедность поселилась в шкафах для одежды, в кладовых для провизии. Дверь слетела с петель, стены пошли щелями и трещинами. Я там на свободе летал, потому все и знаю.
Средь дыма и пепла, от забот и бессонных ночей поседели у рыцаря кудри и борода, кожа сморщилась, пожелтела, глаза алчно высматривали золото, желанное золото.
Я дул дымом в лицо Вальдемару До, осыпал пеплом его бороду; золота нет как нет, а вот долгов полным-полно. Я пел-свистал в разбитых окнах и сквозных щелях, задувал в постели к дочерям, простыни вконец обветшали, протерлись чуть не до дыр, служили-то уже невесть сколько лет. Да, никто не думал не гадал, что детей ждет такая судьба. Барская жизнь обернулась нищетою. Один лишь я распевал в доме во весь голос! — рассказывал ветер. — Я замел усадьбу снегом, говорят, этак-то теплее, ведь дров у них не было — где их возьмешь, коли лес давно вырубили! Морозы стояли лютые, мне самому, чтоб не закоченеть, приходилось метаться по отдушинам и коридорам, скакать через крыши и ограды. Высокородных барышень холод загнал в постель, а батюшка их закутался в меховое одеяло. Есть нечего, топить нечем — вот тебе и барская жизнь! У-у-у! В пу-уть лечу-у!.. Но Вальдемар До был прикован к своему золоту.
«Зима кончится, придет весна, — говорил он. — Нужда кончится, придут добрые времена, надо подождать, набраться терпения! Сейчас усадьба кругом в долгах, заложена-переза-ложена! Дальше уже некуда — получу я золото! К Пасхе!»
Я слышал, как он бормочет в паучьи тенета: «Паук, шустрый, неутомимый ткач! У тебя я учусь терпению. Ведь когда паутина рвется, ты начинаешь все сначала, сплетаешь новую. Порвется опять — сызнова ткешь, не ведая усталости! Вот так и надо! Усилия вознаграждаются!»
Настало пасхальное утро, звонили колокола, солнце играло в небе. А Вальдемар До лихорадочно взвешивал, кипятил и охлаждал, смешивал и возгонял. Я слышал, как он вздыхает, словно неприкаянная душа, как молится, как задерживает дыхание. Лампа потухла, а он и не заметил, я дунул на уголья, они налились жаром, багряные отблески озарили белое как мел лицо, но глаза по-прежнему тонули в черных ямах орбит — и вдруг изумленно расширились.
Гляди! В алхимическом сосуде что-то блестит! Горячее, чистое, тяжелое! Дрожащей рукою Вальдемар До схватил сосуд, дрожащим голосом крикнул: «Золото! Золото!» — пошатнулся и упал бы от одного моего дуновения, но я подул лишь на раскаленные уголья и поспешил за ним в комнату, где мерзли его дочери. Кафтан алхимика был перепачкан золой, борода и спутанные волосы в саже. Он выпрямился во весь рост, поднял вверх хрупкий сосуд с сокровищем. «Я нашел! Вот оно — золото!» С этими словами он взмахнул сосудом, который ярко блеснул на солнце. Рука у него дрогнула — склянка упала и вдребезги разбилась, последняя надежда на благополучие пошла прахом. У-у-у! В пу-уть лечу-у! И я улетел прочь из усадьбы алхимика.
На исходе года, когда дни коротки, когда туман повсюду развешивает свои мокрые пелены, роняя капли влаги на красные ягоды и голые ветки, я воспрянул, посвежел, разогнал тучи, расчистил небо, обломал трухлявые ветки — невелика работа, но делать-то ее все равно надо. И у Вальдемара До в Борребю тоже навели чистоту и порядок, правда, по-другому. Ове Рамель из Баснеса, недруг его, скупил все долговые расписки на усадьбу и прочее имущество и заявился к нему. Я стучал в разбитые окна, хлопал обветшавшими дверьми, свистал в щелях и дырах: у-у-у! Не захочется, ох не захочется Ове Рамелю здесь остаться! Ида и Анна Доротея горько плакали, Йоханна была бледна, но стояла не склонив головы, до крови прикусила руку, чтобы не разрыдаться. Ове Рамель милостиво сказал, что Вальдемар До может до конца своих дней оставаться в усадьбе, но благодарности за свое предложение не услышал, я-то знаю... Видя, как разоренный хозяин еще горделивей, еще надменней вскинул голову, сам я шквалом налетел на дом и на старые липы, даже сломал толстенный сук, вовсе не гнилой, и бросил у ворот заместо метлы — вдруг кто захочет навести чистоту, вымести все подчистую, и вышло по-моему.
Тяжкий день, суровая година, однако дух остался неколебим, голова не склонилась.
Из всего достояния у отца с дочерьми только и было что одежда на плечах да купленная намедни алхимическая склянка, в которую соскребли с полу остатки того сокровища, что сулило золотые горы, но обернулось прахом. Вальдемар До спрятал склянку на груди и взял в руки посох — вот так некогда богатый господин и три его дочери покинули Борребю. Я дышал холодом на его горячие щеки, разглаживал бороду и длинные седые волосы, пел ему свою песню: у-у-у! В пу-уть! В пу-уть! Таков был конец богатства и славы.
Ида и Анна Доротея шли рядом с отцом, одна по левую руку, другая — по правую; Йоханна у ворот обернулась — только зачем? Счастье-то не воротишь. Она смотрела на красные камни из твердыни маршала Стига, думала о его дочерях:
Старшая дочка об руку с младшей
В мир широкий ушла.
Может, ей вспомнилась эта песня? Здесь дочерей было три — и отец с ними! А шли они по тому же тракту, где некогда ездили в карете, — брели, как нищие, в Смидструп. За десять марок в год сняли в этом поселке глинобитный домишко — новое господское жилье с голыми стенами да пустыми горшками. Воронье и галки кружили над ними, будто в насмешку крича: «Пр-ропал кров! Пр-ропал! Карр! Карр!» — так они кричали много лет назад, когда вырубали борребюский лес.
Вальдемар До и его дочери отлично их слышали, только много ли в этом проку? Вот я и дунул как следует им в уши.
И вот поселились они в глинобитном домишке на окраине Смидструпа, а я поспешил прочь, через поля и болота, через голые кусты живых изгородей и обнаженные леса, к открытому морю, в чужие края — у-у-у! В пу-уть лечу-у! И так всегда, из года в год!
* * *
Как жилось потом Вальдемару До, как жилось его дочерям? Ветер рассказывает:
— Последней, и в самый последний раз, я видел Анну Доротею, нежный гиацинт, она тогда состарилась уже и согнулась, ведь было это полвека спустя. Анна Доротея прожила дольше всех и знала обо всем.
На вересковой пустоши близ Виборга выстроили для соборного настоятеля новую нарядную усадьбу из красного камня, со ступенчатым щипцом. Густой дым валил из трубы. Добрая хозяйка и ее пригожие дочки, сидя в эркере, глядели по-над плакучими кустами дерезы на бурую пустошь — что они там видели? А вот что — гнездо аиста на ветхой лачуге. Большую часть обросшей живучкой да мхом крыши, если можно ее так назвать, занимало аистиное гнездо — единственное, что там не нуждалось в починке, аист содержал свое жилье в порядке.
На лачугу эту можно было только смотреть, а трогать — ни-ни, я и то остерегался дунуть посильнее, — сказал ветер. — Лишь ради аистиного гнезда ее и сохранили, ведь, по правде-то, вида она не украшала. Настоятель не хотел прогонять аиста, оттого и лачугу ломать не стал, и бедной старушке позволил там остаться — за это ей бы не мешало поблагодарить египетскую птицу или, быть может, так отблагодарили ее самое, потому что когда-то она упросила не трогать гнездо дикого черного аиста в борребюской дубраве? Бедняжка была тогда совсем дитя, хрупкий, нежный гиацинт в благородном саду. Анна Доротея не забыла об этом.
«Ох-хо-хо!» — да, порой люди вздыхают точь-в-точь, как я, ветер, вздыхаю в ситовнике и камышах. «Ох-хо-хо! Колокола не звонили над твоею могилой, Вальдемар До! Бедные мальчишки-школяры не пели над бывшим хозяином Борребю, когда его предавали земле!.. Ох-хо-хо! Всему приходит конец, и бедствиям тоже! Сестра Ида вышла за крестьянина, для батюшки это было тягчайшее испытание! Муж дочери — жалкий раб, которого хозяин может наказать, посадить на деревянную кобылу. Теперь-то и он, поди, лежит в сырой земле? Как и ты, Ида!.. Ах, еще не конец! Бедная я, несчастная старуха! Смилуйся надо мною, Господи Иисусе Христе!»
Так молилась Анна Доротея в убогой лачуге, которую не сломали ради аиста.
О самой же храброй из сестер я сам позаботился, — сказал ветер. — Йоханна по-своему решила: оделась бедным парнишкой да и нанялась матросом к шкиперу. Была она скупа на слова и строптива нравом, но в работе усердна, только по вантам карабкаться не умела — вот я и сдунул ее за борт, пока никто не доведался, что она женщина, и, пожалуй, я все-таки сделал правильно.
* * *
— Пасхальным утром Вальдемар До решил, что нашел свое червонное золото, и таким же пасхальным утром услыхал я под аистиным гнездом, в ветхих стенах, напев псалма — последнюю песню Анны Доротеи.
Окно в лачуге было без стекла, просто дыра в стене, и солнце сияло в ней, будто золотой слиток, — блеск такой, что глазам больно! И взор Анны Доротеи померк, сердце ее разбилось! Судьба! Не миновала бы ее чаша сия, если б солнце и не светило ей в то утро.
Аист дал ей крышу над головою до смертного часа! Я пел над ее могилой! — сказал ветер. — И над гробом ее отца тоже пел, ведомо мне, где они оба похоронены, а больше никто этого не знает.
Новые времена, иные времена! Давний проезжий тракт оборачивается огороженным полем, береженые могилы — торной дорогой, а скоро явится паровоз с вагонами, помчится над могилами, забытыми, как и имена погребенных, у-у-у! В пу-уть!
Вот и вся история о Вальдемаре До и его дочерях. Расскажите ее лучше, коли сумеете! — С этими словами ветер улетел прочь.
Как его и не было.
Примечания
«Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях» (Vinden fortaeller om Valdemar Daae og hans Døttre) — впервые опубликована в третьем выпуске первого цикла «Новых сказок и историй» (1859) вместе со сказками и историями «Девочка, которая наступила на хлеб», «Башенный сторож Оле», «Анне Лисбет», «Ребячья болтовня» и «Обрывок жемчужной нити». «В датских народных преданиях, как и в исторических записях о древнем поместье Борребю, что возле г. Скьельскёра, содержатся сведения о «Вальдемаре До и его дочерях». Эта история также принадлежит к числу тех, которые я неоднократно переделывал, стремясь в самом тоне повествования передать звучание сильных порывов ветра, которому уступаю роль рассказчика. Золотых дел мастер Вальдемар До жил с 1616 по 1691 г.». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 398.)
Маршал Стиг. — Речь идет о датском военачальнике Стиге Андерсене (Виде) (ум. в 1293.) За участие в убийстве короля Эрика V Клиппинга (1259—1286) был приговорен к смертной казни. События, связанные с убийством короля Эрика V заговорщиками во главе с маршалом Стигом, нашли отражение в национально-романтической опере П. Хайсе на либретто К. Рикардта «Король и маршал», поставленной в Королевском театре в 1879 г.
Ове Рамель (1637-1685) — богатый и влиятельный датский вельможа.
«Старшая дочка об руку с младшей...» — слова из народной песни о дочерях маршала Стига (на самом деле у него была одна дочь.)
...посадить на деревянную кобылу. — Имеется в виду наказание крестьян во времена крепостного права в Дании: провинившегося сажали на узкую доску так, чтобы его ноги не касались земли, и заставляли находиться в таком положении длительное время.