Ах, мой милый Андерсен

Памяти Константина Георгиевича Паустовского

...не мешает вести себя осторожнее: которой напечатают нашу как знать, может, и нам придется когда-нибудь попасть в кучу тряпья и превратиться в белую бумагу, на собственную историю, и тогда пойдешь разносить по белу свету всю подноготную о самом себе^*.

Г.-Х. Андерсен «Воротничок»

По черной воде плывет белая маска с лентой блестящей мишуры. Крупные дождевые капли изредка попадают в эту странную мишень. Маска зацепилась за лодочное весло и уставилась пустыми глазницами на невзрачное здание — бело-розовую гостиницу, которая местами потеряла краску и покрылась мокрыми разводами. Но ее изящные наличники и массивные двери скрашивают неприглядную картину запустения и напоминают о том, что дом знавал лучшие времена. А сейчас рябь канала отражает только хмурые облака и окна третьего этажа.

По стеклу стекают бисеринки воды. А за окном беснуется Венецианский карнавал. Мелкий моросящий дождик тщетно пытается охладить пыл праздничной толпы. Только может ли мокрое неудобство испортить восторг от долгожданной масленой недели. Нестройное пение и гитарный перебор долетают в комнату, где спиной к окну сидит Старик. Треснуло полено, и сноп искр выхватил из полутьмы едва заметную улыбку.

— Странно, — подумал Старик, — почему-то мне достаются только дождливые карнавалы. — Он закутал озябшие плечи большим красным пледом. — Годы. Я стал замечать непогоду. И снова приехал в дождь. А там, на мостиках целуются влюбленные. — Ему не надо было выглядывать в окно, чтобы разглядеть, как молодые люди стоят, задрав головы, и ловят губами воду. Некоторые, особенно ловкие, умудряются подсчитать брызги разбившихся капель. И тогда, стоящие рядом, наперегонки начинают шумно целоваться. Сколько брызг — столько и поцелуев. Это веселое соревнование всегда заканчивается потасовкой, — оттого что горячие венецианские парни ни за какие блага не согласятся признать себя побежденными в этом сладостном турнире.

Старик взял молитвенник. Толстая книжица раскрылась на листе с засушенной ромашкой. Морщинистые пальцы бережно поднесли ее поближе к свету. Некоторые лепестки давно выпали. Через несколько страниц выглянул тюльпан. Он еще сохранил желтый огонь, опаливший его пунцовые лепестки. Но запах — тонкий и слабый — уберегла только роза. Когда-то она была алой, но со временем цвет поблек и утратил живое тепло. У нее был маленький изъян — зеленый корявый листочек. Но седой человек знал: то, что для иных урон, для других — выигрыш. Именно поэтому мы помним милые чудачества и смешные недостатки дорогих нам людей.

В руки упал пожелтевший лист. Старик сосредоточенно повертел его, — на вид листику было лет сорок, никак ни меньше. Вероятнее всего, он когда-то принадлежал комнатному растению. Жилки натянулись, и обозначились резные края. Сама же плоть стала местами истончаться: скоро от листика, вероятно, останутся только прожилки.

— Ты рассыплешься в прах, и никто не вспомнит, какой ты был зеленый. — Не горюй, приятель, — Старик провел пальцем по темным канальцам, — я ведь тоже...

— Смотри, сейчас покажу!

Он крепко зажмурил глаза и оказался рядом с целующейся парочкой. Они стояли на простом горбатом мостике. От времени он весь облупился, а кое-где и обломался. Внизу плескалась мутная, пахнущая плесенью вода с плывущей мишурой. Два одинаковых дома смотрели друг на друга темными окнами и являли полное безразличие к любовникам. Да только тем никто и не был нужен.

Они совершенно не замечали, что их разноцветные плащи давно намокли и запачкались, а маски болтаются за спиной и имеют изрядно помятый вид. Щеки девушки пылали, а губы давно сделались малиновыми. Но кавалер и не замечал, что от его стараний уста дамы несколько припухли.

— Неделя, целая неделя свободы! Свободы от строгих правил, запретов! Время молодых безумств и любви, которая словно воздух, окутала Венецию! — Старик размахивал руками и кричал в серое небо. Но карнавал его не слышал. И влюбленные не прервали своего важного занятия. Никто, никто не видел и не слышал Старика. Он посмотрел на листок, лежащий на ладони, и закрыл глаза.

— Получилось, — снова рука погладила темный скелетик. — Наш путь в пространстве заканчивается, остается только уповать на путешествие во времени. — Старик бережно вынул засушенные растения из молитвенника и стал медленно опускать на угли камина. Вспыхивая ярким светом, памятные знаки на мгновенье превращаются в живые, и тогда Старик слышит их голоса...

— Ах, какой прекрасный город Амстердам, — пропел зычным басом тюльпан, — Старик не ожидал такого мощного голоса от цветка и удивленно смотрел, как искры поднимаются вверх.

— Я была самой счастливой, — певуче произнесла роза с изъяном, — меня готов был съесть от избытка чувств кузнечик! — А теперь я твоя, огонь!

— Моя-я! — Огонь закружил розу в вихре горящей страсти.

— Красота — нетленна. Даже, когда пропадает обаяние молодости, истинная красота не боится увядания, если приносила радость другим. — Старик потер глаза. Он сделал вид, что упавшая ресница стала причиной невольной слезы. Но огонь тоже был старый. И ему показалось, что глупо стесняться сентиментальности. Сам он был бы только рад поплакать, — уж очень накипело у него на душе, — одно слово — пламя. Но такая уж участь у огня, — ему приходится гореть при любых обстоятельствах.

— Вот и все! — пропел высокий голос ромашки, — я давно ждала этого! — Наконец, мое сердце успокоится! Пожалуйста, не забудь жаворонка, он так звонко пел, — слабеющий голос ромашки затих во взметнувшихся всполохах, и, как ни прислушивался Старик, ничего больше не смог разобрать...

За окном пошел снег. Толстые пушистые снежинки падали на влажную набережную. Часть из них кружилась над водой. Эти снежинки думали, что им повезло, и основательно усаживались в темную воду, расправляя свои слюдяные кружева. Окно постепенно стало замерзать: сначала появились ледяные точки и линии, а потом стекло покрылось узорами из замороженных веточек и диковинных цветов.

Старик достал из кошелька монету с дырочкой и положил ее на угол кочерги. Кочергу подержал над огнем в камине. Потом осторожно взял монетку батистовым платочком и приложил к окну.

— Счастливая монетка, — пробормотал он, — потрудись, как в детстве.

Горячая денежка оплавила кружок. Старик протер платочком маленькое окошечко и приблизил к нему лицо. Он хотел посмотреть на толпу озябших, но веселых людей, а увидел безжизненное лицо красивой женщины. Она была совершенно белая, словно из снега. Ее колючий взгляд проник в самую душу, и ледяной холод сковал Старика.

— Иди ко мне, — властно позвала незнакомка, — я сделаю тебя счастливым. Ты сложишь из прозрачных льдинок слово «вечность», и станешь сам себе господином. А я подарю тебе весь свет и новые коньки — и-и...

Порыв ветра унес женщину, ставшую облаком, и Старик заметил рябь на мутной воде канала. Мимо проплывали маски, мишура и бумажные птицы. Около лодки, словно на рейде, замерла белая маска, она смотрела прямо на Старика. Он вздрогнул, перекрестился и отпрянул от окна, — в комнате было спокойнее. Во всяком случае не стоило опасаться странных взглядов. Кто знает, что на уме у этой маски. Бросили ее в воду, или она сама сбежала от хозяина, — береженного Бог бережет. Уж лучше быть от нее подальше. У камина тепло и надежно. Можно не зажигать свечей, и спокойно посмотреть на прошлое. Без торопливости, дневной суеты и посторонних подглядываний. Огонь, словно обрадовался этому и громко хрустнул сухими поленницами. Искорки веселой гурьбой устремились вверх к трубе, пощелкивая тоненькими голосами...

Вот в пламени неожиданно возник оловянный солдатик. Ветер принес к нему бумажную балерину. Розовая фигурка тотчас же запылала. И, сгорая, превратилась в Мать. Она наклонилась к кроватке маленького мальчика. Он раскинул ручки и что-то забормотал в бреду. Мать прикладывает к его лобику влажную тряпицу. Она плачет и крестится. Снова и снова начинает «Отче наш» и не может вспомнить слова молитвы.

А мальчик мечется в жару, и его окружают большие мыльные пузыри. Их оболочки переливаются всеми цветами радуги. Самый большой шар приблизился к Матери и с легким пшиком лопнул ей в лицо. От этого она быстро постарела и превратилась в Старуху: «Я довольна, сынок. Ты учись и ни о чем не думай. У меня все хорошо. В богадельне сытно кормят и топят в большие морозы.» Красные, сморщенные от постоянной стирки, руки со вздувшимися венами теребят черную юбку.

По щеке Старика медленно ползут две слезинки.

— Мамочка моя. Гордая, заботливая. Ты никогда не унывала, а я... я даже не знаю, где твоя могилка... — Старик вздохнул и посмотрел на ладонь. — Давай прощаться, дружочек, — рука, помедлив, отдала огню последнюю реликвию. Листок молча вспыхнул. Самый маленький, он горел дольше всех. Но ничего не сказал. И уже в самый последний момент, когда горячая волна пробежала по сгорающим жилкам, он выпрямился...

— Можно мне сорвать листок на память? — Молодой человек показал на цветочный горшок.

— Вы хотите запомнить меня? — Кокетливо выдохнула пышная девушка с сонными глазами.

— От вас у меня останется билетик. Нет, этот листочек будет мне напоминать Венецию.

— Но ведь в Венеции нет деревьев! Как же можно напоминать то, чего нет? Купите лучше нашу керамику или стекло, — такого нет нигде. Или, на худой конец, подберите мишуру с маской, после карнавала они еще несколько недель будут валяться на улицах. — В глазах девушки было такое искреннее изумление, что молодому человеку, не осталось ничего, как объяснить свой поступок.

— Видите ли, — нервное лицо незнакомца порозовело от стеснительности, — я не слишком богат, чтобы купить ваше прекрасное стекло, а брошенная маска хранит чужую память. Этот листочек со временем засохнет. И тогда, глядя на его резную форму, я увижу необыкновенной красоты дворцы и дома на набережных, а эти линии, по которым сейчас бежит сок, помогут вспомнить каналы.

— С вонючей водой, — засмеялась красотка.

— А этого запоминать я не стану! — улыбка осветила глаза молодого человека. И девушка поняла, что она могла бы в него влюбиться, несмотря на бедную одежду, худобу длинного тела и некрасивое бледное лицо.

— Пожалуй, я сделаю это, — девушка притянула его к себе. — От Венеции, — плотоядно прошептал ее сочный рот. И сладкий долгий поцелуй оборвал дыхание молодого человека...

...Старик провел ногтем по своим губам, потом прижал их обеими руками и закрыл глаза...

— Стоит мне на секунду выпустить тебя из вида и вот оно! — Гневный коренастый парень готов был броситься на захватчика.

— Я... простите...

— Луиджи, — голос девушки был жарким. — Синьор — гость нашего города. У него даже нет денег на сувенир. Не будь скупым, — пусть у него останется мой поцелуй.

Луиджи смерил гостя недружелюбным взглядом и молча кивнул в знак согласия, хотя у него были явно иные представления о гостеприимстве.

— Не люблю я эти карнавалы, пора уже за дело приниматься, — проворчал он и припал к устам девушки, как страждущий в пустыне.

— Так я сорву его? — Робко подал голос молодой человек.

Синьорина попыталась показать глазами, что ей все равно, но кавалер знал толк в лобзаниях, — ресницы плотно сомкнулись, надолго спрятав любопытный зеленый свет. Молодой человек потоптался сконфужено, а потом воровато все-таки сорвал листок. Он хотел о чем-то спросить девушку, но вряд ли стоило дожидаться ответа, — скорее он доберется до места назначения, чем закончится этот последний карнавальный поцелуй. К тому же и ему перепало немного — самую малость. Но ему польстило, что судьба подарила такой сувенир.

Хмурое небо висело, словно рваная простыня, над померкшей предвечерней Венецией. Ветер яростно задувал и посвистывал в водосточных трубах. У городской заставы стоял почтовый дилижанс. Четверка лошадей лениво постукивала копытами по мостовой. Возница недовольно поглядывал на небо, — хорошо было бы успеть до дождя. Ночью трудно ехать по такой погоде, но, если повезет, можно удрать от нее, и оставить дождь в Венеции. Этот коренастый толстый увалень считал себя почтенным человеком и очень любил, когда его называли возницей. Не кучер какой-то, который знай себе погоняет лошадей, а уважительно — Возница.

Дилижанс должен быть в порядке, ведь путь предстоял неблизкий. Надо проверить подпруги, внимательно осмотреть колеса. Возница задумчиво постучал палкой по ободу и долго прислушивался к глухому звуку. А потом удовлетворенно хмыкнул, дескать, все в порядке, — молодец, телега!

Закончив с колесами, он принялся проверять двери. Но двери занимают его много меньше, — ведь они имеют отношение к пассажирам. А пассажиры — это не по его части. Вот с колесами все должно быть в порядке, мало ли какие затруднения возможны в дороге, — иная лотерея так выпадет, что лишь резвые ноги лошадей да крепкие колеса смогут отъединить жизнь от смерти. И, хотя все в руках провидения, но и осторожность с предусмотрительностью никогда в лишних не бегают.

Надобно заметить, что для посадки пассажирам было затруднительно добираться. Каретам в Венеции ездить неудобно, а к окраине города вечером на гондоле добраться мудрено, — последняя застава находится далеко от каналов. Когда в путь собирались знакомые, Возница подавал дилижанс поближе к городским дорогам. Но сегодня поездка может и не состояться. С утра не было продано ни одного билета, и Возница уже готов был расстроиться, тем более, что прямо над головой висели тяжелые низкие тучи. А это значило только одно, — дождь готов разразиться в любую минуту.

— Кому веселье, а мне сплошные убытки.

Всю карнавальную неделю дилижанс на Верону не ходил. Не очень-то по распутице покатаешься. Только это не самая большая забота, — просто, желающих отправиться в Верону не было. В Венецию на карнавал съезжались любители жарких праздников. Город любил и денежки, и праздных их хозяев. Но гонять порожняком неюного возраста карету было жалко, потому и заработка на проводах зимы не предвиделось никакого. Все эти обстоятельства и застыли на лице Возницы суровой и безрадостной гримасой.

— Господа! Пора отправляться! Дилижанс Венеция-Верона отходит через пять минут! Поторапливайтесь! Я никого ждать не буду.

На зычный крик к дилижансу приближается неброско одетый путешественник с небольшим саквояжем. Ему около 28—30 лет. Он осторожно несет на себе поцелуй самого красивого города. Возница делает вид, что не замечает молодого человека. И впрямь, мало ли ходит разного люда у городских ворот. На нем ведь не написано, что он спешит к отправлению. Вот и нечего заранее радоваться. Путешественник должен знать свое место. Коли собрался ехать, то будь добр, прояви почтение.

Возница выпрямился, а молодой человек, сняв шляпу, поприветствовал его. Сразу видно — иностранец. Они всегда медленно и тщательно подбирают слова. Да еще и говорят тихо, — поди разберись, чего им нужно. Возница не любил иностранцев. С ними не поговоришь о ценах на масло и видах на урожай. Однако, уже один пассажир. Только бы он оказался не последним.

— Любезный синьор! Скажите, пожалуйста, когда мы приедем в Верону?

— Господин иностранец, я не любезный синьор.

— Извините, я, как всегда, что-то напутал. Господин нелюбезный синьор, когда ваша замечательная карета прибудет в прекрасный город Верону? Теперь правильно?

— Фу ты, — угрюмо буркнул Возница. — С этими иноземцами просто беда. — Где ваш багаж? Имейте в виду, места мало.

Молодой человек поднял свою дорожную сумку: «Вот мой саквояж».

— Да-а! — Нищий он что ли. Кто же ездит в чужой стране без дорожных сундуков. Одно слово — иностранец. — Вы билет покупали?

— Я купил билет у очень любезной девушки.

— Так что же вы мне голову морочите? Она вам должна была все разобъяснить.

— Видите ли, господин нелюбезный синьор, у нее был занят рот.

— Надо было подождать, пока она проглотит свой пирог и спросить.

— Я не мог.

— Все иностранцы такие торопыги... — Возница стал в позу, которая должна была означать наставление, — Понимать надо, человек не может без еды...

— Я испугался, что он ее съест.

— Пирог? Может, вы и правы. Если она будет столько есть — это добром не кончится!

— Что вы, что вы! Я... Вы меня не поняли. — Иностранец рассеянно потер висок, соображая, как бы получше выйти из затруднительного положения. — Там был молодой человек. И он... как это... сделал набег на ее прелестные уста. Он был такой пылкий итальянец, такой нетерпеливый, что я уже приготовился ее защищать.

— Ах, Луиджи! — развеселился Возница — Что за негодник! Стоит мне собраться в рейс, как он тут как тут!

— Вы знаете этого молодого человека?

— Знаю ли я его? — толстые щеки задрожали от негодования. — Знаю ли я его! Да он целый год окучивает мою Маркелу.

— Окучивает? — Молодой человек удивленно уставился на Возницу. — Окучивать это — картошка?

— Картошка? А, нет! Ухлестывает, пристает, жениться хочет! Вот!

— Поздравляю! У вас очаровательная дочь!

Гордый Возница подбоченился. — Я старался. Да только вот втюхалась она в этого недотепу Луиджи. У него и несчастного чентезимо никогда нет. Знаете, как он говорит? Возница нахмурил лоб, как бы припоминая чужую глупость: «Кошелек покупают, чтобы хранить в нем много лир, а в кармане при этом позвякивает несколько чентезимо. Все слышат, как звенит мелочь, и видят оттопыренный карман. Но у меня карманы дырявые, значит, никто не услышит, что я иду по улице. А раз никто не услышит, то и никто не приставит нож к горлу, — жизнь или кошелек!» Вот как говорит этот недотепа Луиджи.

— Какой разумный молодой человек! — восхитился иностранец.

— Вы находите? — не поверил Возница.

— Конечно. Нельзя же потерять то, чего нет. Очень разумный и обстоятельный. Да и дочь ваша, по-моему, не стала бы жаловать всяких там грабителей.

— Еще как не жалует! — Возница прислонился к дилижансу и приготовился к долгому повествованию. — Тут по осени к ней ворвались двое грабителей в масках.

— Что же это делается в благословенной Венеции, — всплеснул руками молодой человек.

— В благословенной Венеции еще и не такое делается, — укоризненно заметил Возница. — Особенно летом. Вот уж когда...

— А как же ваша дочь? — Нетерпеливо перебил его иностранец.

— Ах, да. Ворвались они, и ну кричать, деньги требовать, ножичками своими размахивать. А доченька моя ненаглядная рот вытерла, — вы же видели, она все время что-то жует, — и перцем им в глаза! А когда составляли протокол, она потребовала, чтобы ей возместили обед, — ведь пришлось сильно потратиться на приправу. Каково? — Довольный собой, Возница утер взмокший от напряженных воспоминаний лоб.

— Чего не сделаешь от страха! — Собеседник еле успел спрятать улыбку.

— Так вы думает, что она этих грабителей испугалась? — захлебываясь смехом, выдавил из себя Возница.

— Она же молоденькая девушка!

— Вы ее видели в полный рост?

— Нет, я покупал билет, а она сидела на стуле, и даже не шелохнулась, когда на ней повис молодой человек. Ваш Луиджи.

— И совсем он не мой, — обиделся Возница. — Он — прачкин. А, если вы на что намекаете, так это зря. Я на нее даже и не смотрел никогда. А ту оплеуху, которая меня в канал свалила, она мне отвесила по ошибке, — просто я мимо шел и ей под руку подвернулся. Так дело и было. — Возница потер вспотевшими ладонями по штанам и продолжал ворчливым тоном. — Если вам напели что про меня, — это все пустое. Не слушайте. Вот уже 20 лет, как мое ремесло покоя завистникам не дает. Мы с женой дружно живем. А, когда она меня поколачивает, так-то любя, — игры у нас такие. То я ее, то она — меня. С молодости еще повелось. Ежели ей захотелось приласкать от души, — потом у аптекаря доход на неделю обеспечен. И дочка вся в нее.

— Очень милая девушка, — только и смог сказать молодой человек.

— Я Маркелу в дверь пропихиваю. — Восхищение так и рвалось наружу. Наверное, Возница это знал, — потому сильно затягивался широким сыромятным ремнем. — Ей самой не влезть. А на рождество она может одним кулаком кабанчика уложить.

— Тем грабителям, можно сказать, повезло.

— Не то слово! Когда она поднялась со стула, они заикаться стали!

— Луиджи не просто смелый человек! У него еще и отменный вкус.

— Вы не шутите? — Возница не сильно жаловал насмешников.

— Шутили грабители.

— Нет, вы скажите. Вы, правда, так думаете? — Толстяк наступал. Сзади была лужа, и молодой человек совсем не хотел промочить башмаки. Они, к слову, и так были худые, а путь предстоял дальний: «Чтоб мне никогда не уехать из Венеции! — патетическая клятва спасла лужу от вторжения.

— Прошу вас садиться. — Возница услужливо засуетился. — Тут восемь сидений, вот здесь — удобные. А это место самое лучшее. Сюда и навоз не долетит, и дуть не будет. Сам я, знаете ли, сквозняков опасаюсь, годы уже.

— У вас прекрасный вид. Я заметил, итальянцы, вообще, очень молодо выглядят. — Путешественника приятно удивила забота постороннего человека. Он всегда восторженно откликался на добрые проявления. Любая малость могла тронуть его впечатлительное сердце.

— Приметливый вы народ — иностранцы. Прошу вас, не зовите меня больше нелюбезным синьором.

— Хорошо, — улыбка меняла бледное лицо, оно сразу становилось обаятельным, — любезный синьор Возница.

Возница даже крякнул от удовольствия. — А в Верону мы прибудем поутру, если Бог даст, и ночью не будет приключений.

— Какие же могут с нами приключения случиться?

— Дилижанс — он, конечно, не карман с чентезимо, однако, тарахтит сильно на дороге.

— Можно рессоры маслом смазать.

— Масло только скрип лечит, а грохот от кареты ночью далеко слышен, — Возница опасливо оглянулся. — Вот тут под сиденьем мушкет. Он, конечно, ржавый весь, по при луне впечатляет.

— Я не подведу, можете не сомневаться, — Поэт произнес это, как настоящий заговорщик, — шепотом и почти не раскрывая рта.

— Я все-таки свечку поставил. И вы Богу своему помолитесь!

— У нас один Бог!

— Тогда — с Богом! Синьоры! Синьоры! Рассаживайтесь! Занимайте свои места! Поторапливайтесь, синьоры! Ночной дилижанс Венеция-Верона отправляется!

На громкий голос Возницы с разных сторон к дилижансу поспешают трое. Невысокий 40-летний мужчина придерживает от ветра шляпу и старается обходить лужи. Молодой человек попробовал определить род его занятий. Но ни одежда, ни возраст, ни весь облик этого человека не подбросили ни малейшего намека на что-то существенное.

Он с трудом поспевал за Старухой и мальчиком. Молодой человек подумал, что это семья. Но Старуха несла тяжелую поклажу одна и покрикивала на мальца. Они явно находились в родственных отношениях. У обоих были круглые лица и оттопыренные нижние губы. Располневшую фигуру пожилой женщины прикрывал шерстяной плащ. Ветер поднимал его полы, а Старуха сердито их поправляла. Она выглядела усталой и затурканной.

Темное одеяние не позволяло разобрать, было ли оно просто черным или серым пополам с коричневым. После ярких красок карнавала — вид был очень простоватый. Но иностранец подумал об этом так, вскользь, — его собственная одежда тоже мало напоминала праздничное облачение.

Но больше всего его поразило то, как эта женщина несла свою ношу — две большие корзины. Она подтаскивала их поочередно короткими пробежками. Щеки ее раздувались, как настоящие меха. Молодой человек так засмотрелся на эту картину, что увидел вместо женщины что-то вроде паровоза с вагоном. Он уже покатался на таких в Германии, — занятное изобретение и полезное. Только он собрался сказать, что к корзинам надо бы приделать колеса, как над ухом оглушительно закричали.

— Вы, господин хороший, позже подошли. Значит, мне первой место выбирать. — Старуха старалась оттеснить от дилижанса человека в шляпе.

— Ну, так выбирайте, — миролюбиво ответил тот.

— Как же мне выбрать? Я не знаю, какие места хорошие, а какие плохие, — растерялась Старуха.

— На любые садитесь, потом разберемся.

— Как же мы потом будем разбираться, если я на плохом окажусь, а вы на хорошем. — Она не знала, как поступить в такой ситуации, но явно не хотела быстро соглашаться.

— Я вам уступлю.

— Это вы сейчас так говорите. — Молодому человеку была знакома склочная натура подобных женщин. Они могли быть добрыми, но пока добьешься хоть какой-нибудь определенности, невольно руки потянутся к шее. — А потом и думать забудете.

— Садитесь вы побыстрее, а то без вас уеду! — У Возницы кончилось терпение, и он, стуча сапогами, полез наверх.

— Что же это творится, — не унималась Старуха.

Иностранец не выдержал и встал. — Садитесь на мое место. Возница сказал, что оно самое лучшее. — Старуха оценивающе поглядела внутрь экипажа. Цепкий взгляд ее отметил сразу все: дырявую обивку, жирные потеки от масла на лампе, обтрепанные сиденья и плохие замки дверей. А мутные от грязи стекла и потрескавшаяся краска и так бросались в глаза.

Пока она осматривала внутренности, внук, набегавшись вокруг дилижанса, был увлечен иными заботами. Мальчишка стал пристраиваться к колесам, воображая, что они — корабельные. Его не смущали ни лужи, ни грязь. Он запачкал руки, когда держался за спицы, — ни дать, ни взять, — заправский пират.

— Кучер, а где подушечки? — Старуха видела, что никаких подушечек нет, но из вредности не могла остановиться. — На сиденьях должны быть подушечки.

— Перо намокло, — Вознице захотелось запихнуть ее поскорее и стегануть лошадей, — небо не предвещало ничего хорошего.

— Так надо было высушить вовремя, — не унималась она.

— Вас никто не заставляет, — начал было человек в шляпе...

— А вы не перебивайте. Я не с вами разговариваю.

— Пусть только солнце покажется, я и двери покрашу, — пообещал беспокойной пассажирке Возница.

— Вот и все, что я хотела узнать. — И Возница, и Старуха знали, что ничего не изменится. Важно отметить неполадки, исправлять их совсем не требовалось. Но ведь нельзя же сесть просто так, и ни на что не посетовать.

Молодой человек уже не слышал никого. К дилижансу приближалась молодая женщина. Даже издали было видно, что она дама благородная и изысканная. Закрытое дорожное платье подчеркивало тонкую фигуру, вуаль на шляпке скрывала лицо. Но пылкое воображение для того и существует, чтобы за закрытой вуалью представить три или четыре разных лика.

Ему больше понравилась бы жгучая брюнетка с голубыми глазами, — поскольку в природе таковой быть не могло. Но он был уверен, что природа хороша в чистом виде. Женщина — совершенное творение. И воображение молодого человека ставило ее выше самой природы, иными словами, женщина имела право не считаться с ее законами.

Молодой человек, как можно догадаться, был Поэтом. Он считал себя великим, но с ним, пока, никто не соглашался. От этого он смущался и безмерно страдал. Но его нежное сердце прощало людям их несовершенства и надеялось на скорое понимание и признание. Талантам свойственно заблуждаться на свой счет. Им представляется, что от их поэзии в мире становится светлее. Но простому обывателю и дела нет до подобного рода заблуждений.

— Я не ошиблась, этот дилижанс отправляется в Верону? — у незнакомки оказался низкий грудной голос.

— Садитесь, синьора, да я трогаю.

— Проходите, любезная, я вам помогу, — человек в шляпе галантно подал синьоре руку.

— Благодарю вас. — Напротив Поэта зашуршал шелк с тонким цветочным запахом. — Добрый вечер, уважаемый.

— Добрый вечер, — Поэт не ожидал приветствия и сильно смутился.

— Ну, вот, пока я выбирала, — заворчала снаружи Старуха, — все лучшее уже заняли.

Поэт и молодая синьора встали и предложили женщине свои места.

— Да садитесь, вы уже всем надоели, — Возница сдерживался из последних сил.

— А ты, пентюх, мужлан деревенский, не смей на меня кричать, а то я синьору судье пожалуюсь, он тебя за все вздует!

— О, Матерь божья, — простонал мужчина в шляпе, — мы никогда отсюда не уедем.

— Нечего! Нечего меня поторапливать. Я законы знаю.

— Именем свободной венецианской республики, заклинаю вас, садитесь, пожалуйста, у меня кони застоялись! — Простонал Возница.

— Вот ведь можете, когда захотите. Мне теперь удобнее. Я сяду около синьоры, а вы — рядом с этим господином.

— Очень вам признателен.

Мужчина в шляпе подал Старухе руку, но та только повисла на ней, и тогда он подхватил ее за талию и впихнул в карету. Старуха хотела было его отчитать за подобную вольность, но только кивнула головой. Видимо, решила, что вела себя достаточно важно и всех поставила по местам, — пора и самой успокоиться. Мужчина тем временем втаскивал в дилижанс ее корзины. Потом сел рядом с Поэтом и оттер платком вспотевшее лицо.

— Эх, родимые мои, не подведите! — Возница залихватски щелкнул кнутом.

От толчка Старуха повалилась на Поэта и заорала: «Ой, стойте, внучок! Внучок! Где ты, хулиган, горе мое луковое!

К дилижансу подбежал замызганный мальчонка и, вытирая руки о штаны, затараторил: «Простите меня, синьор Возничий. У вас такая красивая карета! А колеса у нее, как на настоящем корабле!

— Ты пока садись, малец, а потом я тебе дам кнут подержать.

— А вы меня не обманете! — Глаза мальчишки выросли в большую сливу.

— Чтоб мне никогда из Венеции не уехать! — Возничий подмигнул Поэту и зычно хохотнул.

— Бабушка, ты мне позволишь?

— Что с тобой поделаешь, как отец, к любому подлижешься. Садись уже.

Внучок втиснулся рядом со Старухой. И Возница, уже не сдерживаясь, стеганул по крутым лошадиным бокам. Задребезжали рессоры. Громкий перестук кованных подков и покачивание кареты возвестили о начале пути.

Мелкие камешки вылетают из-под копыт, а от колес отскакивают комки дорожной грязи и плюхаются в лужи на обочине. Так испуганные жабы выскакивают из травы, когда к ним приближаются неугомонные дети. И сидят, выпучив глаза из жижи с потревоженной ряской. А потом грузно шмякаются обратно в спасительную высокую траву. Поэт с грустью посмотрел на удаляющийся город и улыбнулся каким-то своим мыслям.

Старуха запыхтела от натуги и принялась бестолково распихивать свои корзины. Пассажирам ничего не оставалось, как примириться с подобными неудобствами, — они уже в пути. Неспешно Старуха стала рассказывать о непривычно большом урожае яблок, а человек в шляпе попытался церемонно отрекомендоваться молодой синьоре. Но вышло смешно: он размахивал шляпой и разводил руками. От этих нелепых в дилижансе движений случился небольшой переполох ко всеобщему удовольствию: рука хозяина шляпы застряла в дверной щели, а сама шляпа несколько раз норовила испить масла из масленки.

Генрих, — так зовут повелителя учиненных безобразий, — пытается сгладить свое поведение, но ничего хорошего у него из этого не получается: рука еще глубже погружается в трухлявую обивку двери. И молодая женщина, которая просто и без всяких церемоний представилась синьорой Еленой, вынуждена вызволять из плена его пальцы. Генрих, растирая руку, признался, что он всегда попадает в подобные переделки. А ему необходимо беречь руки, ведь он — церковный органист.

Поэт слышит разговоры пассажиров так, как обычно слышит любые разговоры, которые не имеют к нему никакого отношения, — они то наплывают, то отдаляются, давая возможность думать о своем. Он жадно всматривается в пыльное стекло дилижанса.

По обеим сторонам дороги высокие кипарисы постепенно становятся снежными воинами с огромными пиками. Облака очень похожи на разные вывески. Вывеска сапожника наплывает на вывеску мясника. Большой крендель разворачивается, вытягиваясь на невероятную длину, и становится аптекарской змеей, которая отворачивается от чаши и норовит залить землю своим ядом.

Как-то сразу стало темно, и вдруг упала звезда. Это так непривычно, ведь известно, что звезды падают в конце лета или ранней осенью. И, тем не менее, еще две звезды стремительно полетели вниз.

Поэт еле успел догнать ту, что была поменьше, и очень удивился, когда вместо звезды увидел кусочек разбитого зеркала. Когда осколок оказался близко, он заметил, что в нем отражается злобная рожица вредного Тролля.

Поэт попытался поймать блестящий кусочек зеркала, но тот ловко проскочил между пальцев и попал в глаза Внуку. Мальчик сразу стал корчить рожи и вытаскивать шпильки из бабушкиной косы. Но Елена превратилась в маленькую девочку с веночком бузины в волосах и прижала ребенка крепко-крепко к себе. Сначала он вопил, смешно раскрывая в немом крике рот, но потом слезы девочки упали на его глаза и осколок выскочил.

— Осторожнее, синьора, вы мне ногу отдавили, — бедный Генрих. Тяжелая корзина всем своим весом стояла на его башмаках.

Старуха извиняется. И ее великодушно прощают. Все переволновались с отъездом, устали. Да, к тому же, вечер неумолимо приблизился, и в дилижансе стало темно. Пассажиры готовятся к долгому пути, каждый старается сесть поудобнее, — ночь предстоит. Но Старуха снова завозилась и пришлось зажечь огарок свечи, — лампу решили не трогать.

Генрих, больше всех пострадавший от предыдущей возни, снова оказался самым крайним, — его ноги опять ощутили тяжесть корзины: «Я вас извиняю, но впредь, будьте, пожалуйста, осмотрительнее.

— Я же должна удостовериться, что все в порядке.

— Я не против. Но вы же действуете, как завоеватель Наполеон.

— Это который Наполеон? — Старуха знала, но надо же поговорить перед сном.

— Это знаменитый французский полководец.

— А, император что ли?

— Да. Он завоевал полмира.

Разговор начал развиваться и должен был стать почтенной беседой, но тут вступила синьора Елена. По ее мнению, завоевания Наполеона явились простым надувательством. Сначала он все завоевал, а потом у него все отвоевали. Только огромное количество людей погибло, а те, кто остались в живых сделались несчастными и обездоленными.

Генрих никак не мог согласиться с подобной оценкой деятельности бравого корсиканца: «Что вы понимаете в величии духа! Он такие подвиги совершал!»

— Как вы можете! — Молодая женщина стояла на своем. — Наверно, вам тоже во сне снятся редуты и атаки. Он ведь не от врага отечество спасал. Он других себе подчинить хотел. По мне, Наполеон — страшный человек.

— Я его не видел, поэтому не могу судить, каков он собой. А в том, что мы с детства играем в солдатиков, ничего зазорного нет. Вам ведь никто не пеняет на куклы. Рассказывают, что солдаты его боготворили. Он знал всех своих воинов по именам.

Поэту было странно: Наполеон умер двенадцать лет назад — в 1821 году на острове Св. Елены, а пассажиры в дилижансе говорили о нем так, словно и не знали того, впрочем, какое ему дело и до этих людей, и до Наполеона с его завоеваниями и... Колеса мерно выстукивали дорожную колыбельную, — спи-спи-спи...

Молчавший до сих пор Возница посчитал, что в таком разговоре без его мнения обойтись никак нельзя: «Я так думаю, это все выдумки. Я вот только ближних своих соседей знаю, а тех, что подальше — путаю. А чтоб армию... Это вранье, право слово».

Генрих не стал с ним спорить, — чего спорить про то, о чем доподлинно не ведаешь. Только и отрицать было сложно, — об удивительной памяти великого полководца, действительно, рассказывали легенды.

— А он что, Наполеон, на нас войной идет? — Старуха была недовольна тем обстоятельством, что ее игнорируют, и прямо нависла над Генрихом.

— Определенно сказать опасаюсь. Сведений таких у меня не имеется. — Что еще мог ответить ей церковный органист. Судя по всему, разговор о французском выскочке был ему неприятен. И трудно было понять, то ли ему не нравился сам Наполеон, то ли он был недоволен его методами ведения войны, то ли сам в душе лелеял славную победу, — только он предпочел бы говорить на другую тему.

Но Вознице разговор был интересен: «А я слышал, только это уже давненько было... Как бы не третьего года... Наполеон говорят, когда последнее сражение свое проиграл...»

— Ватерлоо? — Генрих был вынужден проявить осведомленность.

— Вам виднее. Так он, говорят, сам в плен к британцам подался.

— Это так и было. Но еще ходили слухи, что он хотел сначала в Америку бежать с Араго.

— Это его генерал? — Старухе было все равно, но полагалось спросить.

— Нет, кажется, тот был по научной части.

— И чего он делал? — Возница имел смутное представление о науке, но Генрих показался ему человеком рассудительным и знающим.

— Вроде бы философский камень изобретал.

Такое предприятие, как философский камень, — было делом серьезным, — оно касалось всех. И обойтись без Старухи никак не могло: «Какой философский? Это, когда из камня золото делают? Знаю я такие дела. — Вердикт ее был суров и прям. — Инквизиции на них нет, на этих героев ваших.»

Генрих даже возмутился: «Глупая женщина, что вы понимаете!»

— Я мне и понимать ничего не надо. Я рожала, детей кормила, мужа — пропойцу несчастного — на покой проводила. А понимать, — это по вашей части. Только, видать, не слишком вам это ремесло дается, — понимательное.

— Бабушка, бабушка!

— Не дрейфь, не буду, — совершенно неожиданно для спорщиков Старуха сложила руки на животе и отвернулась к окну.

Возница этого маневра со своего возвышения не видел, а потому быстро встрял в разговор: «А правду говорят, что этот французик от пули был заговорен?»

— Как вы можете такое при детях говорит? — Генрих использовал последний аргумент для закрытия темы Наполеона.

Возница не понял хитрой уловки органиста и простодушно возразил, что дело это обыкновенное, и его жена от грабителей с большой дороги всегда заговаривает.

— Сравнили тоже. Вы и Наполеон! — Генрих от возмущения даже брызнул слюной.

— Вот уж и сравнил. У этого Наполеона разве две головы или глаз на затылке?

— При чем здесь это?

— Да при том, что все люди обыкновенные. Только одного угораздит в жалкой лачуге появиться, а другому с королевскими покоями подвезет. Вот и вся нехитрая цыфирь.

— А как же ум, талант, — органист был задет за живое.

— Будь у меня богатство дома Медичи, — все бы только и говорили, что про мой ум и талант. Стой, резвыя!

Возница рывком натянул поводья и лошади встали, как вкопанные. Пассажиры естественным образом тотчас повались друг на друга. Мечтательная полудрема слетела с Поэта. А что ей еще оставалось, — шляпная игла больно кольнула в ухо, а мягкий кулак Старухи сработал, как молот, — ребро, прогнувшись, мужественно устояло, но мгновенно противно заныло. Помня о предупреждении Возницы, Поэт полез под сиденье доставать старый мушкет, чем еще больше напугал всех.

Старуха завопила, как резанная. Если бы карету окружали грабители, то от одного ее голоса они бы поудирали и навсегда зареклись грабить честных людей. Пассажиры высыпали наружу. Около Возницы стояли две молоденькие девушки и быстро-быстро тараторили на своем мелодичном языке. Поэт осторожно запихнул мушкет на место и попытался было понять, о чем они говорят. Но тут же оставил эту попытку и завозился, устраиваясь поудобнее.

Возница распекал молодок. И было за что: «Чего под колеса прыгать! Гляделки куда подевались!»

— Дядечка, милый, подвези нас. — Синьорины наступали на толстяка. — Нам очень нужно в Сан-Бонифачо.

— У меня остановка в Падуе. Туда и идите. Посадка на дилижанс производится только на остановках. — Возница понимал, что денег у девушек нет, и на темной дороге он их не оставит, но от этого только еще больше расстроился.

— Мы с самого полудня идем, все ноги стерли.

— У меня в Падуе посадка, еще раз вам говорю.

— Мы не бесплатно. Вот, — на протянутой ладони была горка монет, — 40 чентезимо.

— За эти деньги наймите себе ишака или осла.

Синьора Елена, догадавшись, что ее шляпные булавки могут быть опасны в дороге, отколола вуаль и тихо спросила Поэта о том, что происходит, и почему дилижанс стоит.

— Кажется, приключения начались, — так же тихо ответил ей Поэт.

Путешественники стали рассаживаться, но карета так и осталась на месте. Старуха перекрестилась и по-хозяйски поинтересовалась у Возницы, когда же они поедут.

— Да вот, напрашиваются в попутчики.

— Так в чем же дело? Пусть садятся побыстрее!

— Это вы теперь такая скорая. Только мне деньги нужны.

— А у них нет?

— У нас только 40 чентезимо.

— Меньше, чем за лиру, не посажу, — заупрямился Возница.

Поэту стало жалко молоденьких девушек, — одни ночью на дороге, — и, хотя, денег у него было совсем немного, пообещал Вознице: «Я доплачу, только давайте поедем».

— Садитесь, щебетухи, да синьора иностранца поблагодарите, чай он и поцелуй примет, — хохотун довольный толстяк.

Поэт покраснел при упоминании о поцелуе, но в дилижансе было так темно, что никто этого не увидел. Девушки, высоко задирая юбки, полезли внутрь. И Генрих опять почувствовал на своих ногах старухины корзины. Но вот и эти перестановки закончились, подковы мерно застучали, и путники стали устраиваться поудобнее.

Старуха тихонько ворчала и охала: «Вот всегда одно и тоже. Стоит мне что-нибудь на место положить, как тут же приходится перекладывать.»

— Зато теперь у нас теплее станет, — приключение, так приключение, — подумал Поэт.

— И то верно, — поддержал его Генрих. — Ночи весной холодные, сырые.

— Я... Вы не обращайте внимания, я всегда ворчу. Так поворчу-поворчу и успокоюсь. Это для порядка первейшее дело. — Старуха широко улыбнусь, и стало заметно, что у нее нет двух передних зубов.

— Само собой, — подтвердил Возница и лихо щелкнул кнутом. — Вперед, мои резвыя-я!

Лошади недовольно фыркнули в ответ, но перечить не смели. И дилижанс, вздрагивая на кочках, устремился вперед.

В ночной мгле по обе стороны дороги темнели померанцевые рощи и виноградники. А воображение поэта заставляло распускаться белые яблони и кремовые абрикосы. Сытые коты ходили между деревьями за своими загорелыми хозяйками в красных косынках. Бегали смуглые дети. Мелькали бронзовые плечи мускулистых парней. Они подсматривали за женщинами сквозь узкие серебристые листья слив. На горе белел собор с потемневшими фресками. Пахло духовитым овечьим сыром и забродившим молодым вином.

Странным образом около самой большой груши оказался раскидистый куст цветущей бузины. На резной лавочке, мальчик и девочка плели венок из мелких пахучих цветочков. Девочка подавала веточки, а мальчик осторожно закручивал их. Она откидывала со лба непослушный локон и смеялась, как серебряный колокольчик: «Ты хотел прожить со мной всю жизнь, а стал поэтом».

Старик зажмурил глаза, а когда открыл, — у окна стояла белая холодная женщина с лицом Елены.

— Нет! Нет! Уходи! Я не хочу тебя видеть!

— Не прогоняй меня, — ровным безжизненным голосом попросила гостья. — Слишком много я заморозила сердец. Могу теперь позволить себе роскошь — сделать доброе дело. Смотри, — она протянула руку и достала с неба маленькую блестящую звезду, — я бросаю ее в глаз этому мальчику.

— Прошу тебя, не делай этого! Дай ему спокойно прожить свою жизнь. Пусть у него будет любимая. Дом. Дети. Много детей. И суматошная старость с внуками.

— Тебе так хочется быть обыкновенным человеком?

— Мне хочется, хотя бы напоследок, чуточку счастья.

— Я умею все, кроме счастья. — Женщина с сожалением покачала головой. — Я дарю этому мальчишке возможность видеть то, что никому незаметно. А, когда звезда растает, она упадет горячей каплей в сердце. И тогда он будет обладать необыкновенной проницательностью.

— А может быть, это вовсе и не доброе дело. — Она помолчала. — Просто, за хорошее, вам — людям — приходится платить дороже, чем за плохое. Я так устала от холода и одиночества, что хотела бы это изменить. Но над людской радостью у меня нет власти. — Женщина поднесла руки к окну, и осколок заблестел в лунном свете. — Пусть рядом с этим ребенком кому-то станет теплее. И миру тоже.

Мальчишка часто-часто заморгал, и девочка достала платочек и вытерла ему слезы. Усыпанная цветочками, ветка бузины наклонилась, и на детей взглянула Старуха с доброй улыбкой.

— Бузинная матушка, помоги, что-то попало в глаз, — девочка протянула руку, но никакой Бузинной матушки нет, — лишь ветер лениво перебирает маленькие пахучие цветочки.

— Ты всегда неосторожна. Дай мне сделать доброе дело — прозрачная белая женщина стояла в бузине рядом с Бузинной матушкой.

— Если не мешать, если не закрывать от мальчика солнце, — у него вырастет замечательная душа.

Куст цветущей бузины даже не заметил Снежную королеву и Бузинную матушку. У него были дела важнее, — надо привадишь шмелей и пчел, пока стоят теплые дни.

— Я сделала его глаз острым.

— Тогда я посажу цветочек бузины в его сердце. Он будет расти в горячей капле и поможет сердцу стать зорким. Ничто не оставит его равнодушным: ни разбитая коленка озорного мальчугана, ни несчастная любовь глупенькой судомойки, ни тяжелая дума короля...

— А потом мы посмотрим, что из него выйдет. Он может стать холодным и рассудочным, а может, — совестью и надеждой всякого, кого встретит на своем пути.

Старик горестно вздохнул: «Как любите вы играть душой, — добрые и злые. — Он печально посмотрел на набережную. Горели фонари, заправленные ворванью, лужи покрывались тонким льдом, и редкие прохожие, озябнув, расходились по домам. Карнавал закончился. — Все кажется вам, что человек не может сам разобраться со своей судьбой.»

Девочка надела венок и, соскочив со скамейки, побежала к реке: «Догони меня, догони-и-и!»

— И-и! — пронзительно запел дорожный рожок. — Полночь, синьоры. У нас впереди три остановки, там можно будет спокойно размять ноги и покурить. Предупреждаю, свет лучше не зажигать. Дорога ночная, а береженного и Бог бережет.

— Стало совсем темно, — тихо сказала Елена.

— Бабушка, мне страшно.

Старуха достала из кошелки яблоко и сунула его Внуку, а мальчик принялся рассматривать его на фоне ночного неба.

— Что за наказание! Ешь яблоко. Это твой ужин. Нечего глядеть, они все червивые, — толще будешь! — Рассердилась Старуха.

— Я не хочу.

— А ты через нехочу.

— Дети обязательно должны что-нибудь съесть на ужин, — Поэту стало жаль мальчишку, у которого от страха даже пропал аппетит.

— А взрослые?

— Некоторые взрослые совсем не ужинают.

— Отчего же?

— Понимаешь, взрослые уже выросли. И, если взрослый не хочет больше расти или, например, толстеть, он перестает ужинать. А дети должны расти.

— Не понимаю.

— Дети растут ночью. Особенно хорошо после ужина.

— Значит, когда я не ужинаю, то я и не расту, — недоверчиво поинтересовался мальчик.

— Конечно.

— Я очень хочу быть большим. Мне нужно много есть?

— Совсем необязательно. Есть надо обыкновенно, столько, сколько тебе обычно мама накладывает в тарелку.

— Мама иногда дает мне большую тарелку, а иногда совсем маленькую.

— Не приставай к чужим людям. Кому интересно, как тебя кормят дома, — оборвала его Старуха. Совсем необязательно рассказывать всем, что в доме часто бывает голодно.

— Бабушка, я просто хочу понять, сколько мне нужно кушать, чтобы побыстрее стать взрослым.

— А почему ты хочешь стать взрослым? — спросила синьора.

Старуха рассмеялась: «Ему не терпится побить всех дворовых мальчишек.»

— Тебя обижают старшие?

— Они... они меня дразнят.

— В нашей округе он самый маленький, — пояснила Старуха.

— Мальчик протестующе воскликнул: «Я не маленький!»

— Они все старше тебя? — Поэт погладил худую ручонку.

— Я же не виноват, что мне только десять лет. — По взволнованному голосу можно было догадаться, что Внук вот-вот расплачется.

— Знаешь, а это самый прекрасный возраст для молодого человека.

— Ничего в нем нет прекрасного. Меня не берут в игру. А, когда берут, то заставляют водить.

— Все правильно. Ведь водит всегда главный.

— Они, что, не хотят со мной играть, потому что я — главный?

— Разве могут взрослые понять детей.

Мальчик надолго замолчал, а потом доверительно прошептал: «Я тоже так думаю.»

Генрих незаметно пытался почистить свою шляпу, но в темноте трудно было понять, где находятся пятна, и он прекратил это бесполезное занятие. Как же так получается, что у него всегда какие-то неприятности. К тому же ночь за окном, а беспокойные попутчики все никак не угомонятся.

Мальчишке спать пора, а с ним, как со взрослым разговаривают. Да еще чушь всякую бестолковую несут. Ненормальный иностранец! Чего он, этот нищий, в Италии забыл: «Что вы, синьор, глупости ребенку говорите. А вам, молодой человек, — Генрих старался сдерживать раздражение, — надо кушать свое яблоко и не встревать во взрослые разговоры. Понятно?»

— Да, синьор. Простите, синьор, я больше не буду.

Мальчик задумчиво проводил глазами высокое дерево и переложил яблоко с ладошки на ладошку. Старуха нагнулась к своей поклаже, и Генрих хотел было призвать ее к порядку, но она выпрямилась и стала всех угощать.

— Кушайте, пожалуйста, эти яблоки из нашего сада. Они, правда, уже некрасивые, но ночью не видно, да и скоро, Бог даст, новый урожай будет. Только малец ничего не станет есть, если вы не возьмете.

— Спасибо, добрая женщина, говоря откровенно, я очень люблю яблоки. На моей родине яблоко весной — большая редкость.

— А где ваша родина? — Внук надкусил сочный фрукт.

— Очень далеко отсюда.

Возница оглушительно свистнул, а потом сыграл нехитрую мелодию на рожке.

— Что это такое?

— Уважаемые синьоры, только что наш дилижанс проехал по мосту. Позади осталась Брента, — отчитался Возница и нравоучительно добавил, — посмотрите, сколько всякого мусора оставила эта река, когда разливалась.

— А зачем она разливалась?

— Весной все реки разливаются, — органист не мог себе позволить получить яблоко просто так.

— Почему ты всегда такие глупые вопросы задаешь? — вздохнула Старуха. — Почему листья зеленые? Он однажды спросил меня, — где раки зимуют? Только и может, что докучать. Тебя ребята потому и не любят, что ты вечно их о чем-нибудь спрашиваешь.

— Зачем вы так говорите, — заступилась за ребенка Елена.

— Милая, у вас дети есть?

— Я не замужем, — молодая синьора ответила через паузу.

— А у меня было четверо пострелят. А внуков и того больше. Я за день присесть не успеваю. Мне бы дела домашние к закату переделать, а этот только и знает, что вопросы задает.

— Радоваться вам надо. Мальчик растет любознательный.

— Все пороки от любопытства, — уж в этом Генрих был твердо уверен.

Но на Елену уверенность Генриха не произвела никакого впечатления: «Пороки от лени. А любопытство миром движет.»

— Оно, может, и так, — согласилась Старуха. — Только очень уж обременительно.

— Это же такая радость — на детские вопросы отвечать.

— Ох, милая синьора, когда с няньками да с мамками, — все в радость... А, если одна крутишься...

Мальчик всматривался в темноту, ему очень хотелось поговорить со странным иностранцем, и Поэт не мог не почувствовать этого: «Любопытство ребенка — великое счастье.»

— Со стороны и лужа похожа на озеро, — наставительно произнес Генрих.

— Можно на море не замечать волн, а в капле росы разглядеть дальние страны, — все зависит от точки зрения, — молодой человек почувствовал странное возбуждение.

— Вы говорите, как поэты, — это мог сказать кто угодно, но сказала Старуха.

— А вы знаете поэтов?

— Чур, меня, — она быстро перекрестилась.

— Простите, почтеннейшая, должен вас огорчить, — я поэт.

Возница живо поинтересовался, словно только и ждал, когда же, наконец, разговор дойдет до самого главного: «И чем же вы на жизнь зарабатываете, синьор поэт, если это не тайна?»

— Такая там тайна. Да я еще и не очень зарабатываю. Стихи пишу, истории рассказываю разные...

— А сказки? Сказки вы умеете сочинять? — Мальчик весь подался вперед.

— Самое трудное для поэта — сочинять сказки.

— Вот уж сказали! — Мало того, что иностранец был нищим, в этом Генрих не сомневался, так он еще и бумагу марает! Ездит по свету, подсматривает за почтенными людьми, а потом возьмет и посадит тебя на кончик пера и выведет эдакой кляксой без всякой симпатии. Доказывай потом что ты — не осел, а осел — не ты.

— Правда-правда! — Поэт — добрая душа — и не заметил недовольства Генриха. — Хорошую сказку надо правильно замесить, выждать, чтобы подошла, а потом успеть вовремя рассказать. Иначе, сказке не поздоровится, — выйдет скучная, пресная и глупая.

— Это что же получается, — сказки делаются, как пироги? — Старуха добродушно рассмеялась. Ее большое тело заколыхалось, и Поэт испугался, что она может сильно растрясти карету.

— Хорошая сказка долго настаивается, как сдобный пасхальный кулич.

— Куличи у лентяев не получаются, — женщина уже успокоилась и вытирала рукавом вспотевшее лицо.

— Это правда, только настоящая сказка не должна быть похожей на куличи.

— А какая она должна быть? — Внуку стало обидно, что в такой важный разговор вмешиваются другие.

— У хорошей сказки запах пряной ванили и вкус свежего теплого хлеба. — Про сей замечательный предмет Поэт мог рассказывать с утра до вечера. А рассказчик он был отменный. — В настоящей сказке все должно быть выдумкой и правдой одновременно.

— Разве так можно?

— Это и есть — работа сочинителя сказок.

— Справно говорите, да только слова это все, — веско произнес Возница. — Как бы на такое поглядеть!

— Вот мы едем из Венеции в Верону. Я путешественник. Мне все интересно, как люди живут, что у них подается на обед, как выглядит праздничная одежда. Вы все из Венеции?

Елена охотно ответила: «Я живу в Вероне, но в Венеции бываю часто». Она это сказала как-то особенно. Ревнители этикета вполне могли бы ее упрекнуть в том, что она вообще ответила, да еще скорее, чем требовалось. Но рожок, если вспомнить, давно сыграл полночь, и никому не хотелось спать, даже десятилетнему мальчику. А в дилижансе и так тесно, — для этикета места совсем не осталось.

— Вам нравится этот город?

— Очень.

— А вы, вы из Венеции? Вам нравится жить в Венеции?

Старуха приготовилась было рассказать длинную историю про то, что родилась она на острове Лидо в семье рыбака-неудачника. Была восьмым ребенком. Ухаживала за сопливыми младшими малышами, которые народились после. Потом ее замуж отдали, — выбирать не приходилось.

Первый раз кто-то поинтересовался, откуда она. Но старуха не знала, как в нескольких словах рассказать про свою беспросветную жизнь. Про мать, погибшую от частых родов; про братьев, разбросанных по свету; про горемычного пропойцу-мужа, с которым никогда не видела радости; про дочек, живущих по чужим людям. Нет уж, что ей рассказывать этим синьорам, да и не знает она слов таких, — правдивых и легких.

А Поэт и не заметил ее молчания: «Венеция — самый красивый город, который когда-либо строили люди. Теперь она похожа на увядающий лотос^*. Неужели можно оставаться равнодушным к ее каналам и дворцам.»

— На моей свадьбе подавали мороженое. Больше я такого вкусного лакомства никогда не едала. Так вот, что я думаю, если мороженное есть каждый день...

— Вероятно, вы правы. Но я так не хочу замечать быт.

От удивления органист даже закашлялся: «Как же это возможно, жить на земле, а витать в облаках.»

— Нет, вы не правы. Вот, например. Мы уезжали из Венеции пасмурным вечером...

— Посмотрите, впереди зарницы, скоро и к нам долетит, — Возницу не могла не волновать погода, самое неприятное в дороге, — гроза. А ее, кажется, не удастся избежать.

— Кто к нам долетит? — Мальчику так нравилось в дилижансе. Спать его никто не загонял, взрослые разговаривали с ним, как с большим, и по носу больно не щелкали.

— Будем молиться, парнишка, чтобы — простой дождь. Без ветра и града. Воды нам и в городе хватает.

— А вы часто видите эту воду? — не унимался Поэт.

Генрих не преминул отметить, как противна ему грязь и вонь каналов.

— Вы видите гнилую воду, плесень на стенах и старые гондолы. А я могу представить веселую карнавальную толпу, которая торопится занять места в узких лодках. И, пока все, толкаясь и мешая друг другу, рассаживаются у молодцеватых гондольеров, мраморные львы резного мостика скрывают парочку влюбленных. Они отчаянно целуются...

Генрих играл в церкви на органе и не мог не защитить общественную нравственность от заезжего поэта: «Прекратите немедленно! С нами путешествуют молодые девушки!»

Девушки были рады, что их, наконец-то, заметили, — это очень трудно сидеть в компании и молчать всю дорогу. Такого испытания, скажу я вам, никому не пожелаю. В двадцать лет так много всего вокруг происходит, что не грех и пораспросить об этом. А с умным человеком встречи выпадают редко.

Когда задорное девичье хихиканье закончилось, в тишине все расслышали их быстрый шепот.

— А она иногда целуется на кухне с Паоло, — сказала одна.

— Ты сама не прочь целоваться с ним, да только он меня привечает, так-то Флора, — беззлобно, но с оттенком превосходства ответила ей подруга.

— Очень надо. Нужен мне твой поваренок.

— Поваренок. Как бы не так! Паоло — лучший повар в траттории и самый завидный жених.

— Да хоть бы и так. Только у него и в городе таких полно.

Религиозное чувство органиста немедленно восстало: «О, бесстыжие!»

— Вовсе не бесстыжие. Мы с Флорой девушки бедные, только и бедным хочется своей радости попробовать.

С этим трудно было не согласиться. Да Поэт и не собирался спорить: «А в чем для вас радость? Простите, синьорины, как к вам обращаться?»

— Ее зовут Флорой, а меня — Николетта. — Девушка шумно вздохнула и приступила к ответу. — В чем для меня радость? Да во всем. Замуж, например, за хорошего парня выйти. Детишек ему нарожать. А еще черепицу переложить, — крыша течет. Правда, с этой радостью я и сама могу справиться.

— А я бы хотела жить с достатком, — продолжила Флора.

— Самая большая радость, чтобы семья была хорошая, дом теплый и крыша надежная. А разве для вас не так?

— Как вам сказать. Вы мне еще не сказали нравится ли вам Венеция.

— Николетте нравится Венеция, очень нравится. Только она гордая, — ни за что не признает.

— Мне по сторонам глазеть некогда, — с достоинством сказала девушка. — Я сыр привожу на рынок продавать.

— Такой вкусный сыр, как у Николетты, в нашей деревне никто не делает.

— Знаете, в Венеции самый лучший овечий сыр, который я когда-нибудь пробовал. — Поэту нравилось разговаривать с молодыми женщинами. Да только это ему нечасто удавалось. А эти девушки в темноте представлялись такими славными и пригожими, что ему захотелось сказать им что-то приятное.

— Вам надо николеттин сыр покушать.

Генрих совсем успокоился, — разговор далеко ушел от опасной темы про Наполеона: «Что вы пристали к синьору иностранцу со своим сыром. Он с вами из деликатности говорит.»

— Это не так, поверьте мне, девушки. Просто, для вас и черепица, и сыр, и мышеловка — обыкновенные вещи, а для меня — начало необычайных приключений.

Флора уже не стеснялась своего любопытства: «Каких приключений?»

— Ну, примерно... так. Больше всего меня занимает то, во что никто не верит или отказывается замечать. Вот посмотрите, — небо черное, а звезды совсем тусклые и их мало.

— И верно.

Возница не признавал пустого любопытства: «Смотрите покамест. А то скоро дождь начнется.»

Николетта была девушкой молчаливой, не то что Флора, и с опаской вступала в разговоры с незнакомыми людьми. Она, конечно, отвечала, когда ее спрашивали, но отчаянно краснела и смущалась. Но в дилижансе было темно, и предмет разговора казался безобидным. Какие затруднения с небом. Небо — ничего. Небо вполне годилось: «Странно, звезд отчего-то сегодня очень мало...»

— Вот-вот. Вы говорите, — сегодня.

— Конечно, я же на них сегодня смотрю, а не вчера, — девушке стало смешно, — поэт, а таких простых вещей не понимает.

— Скажите еще раз.

— Странный вы, право, синьор. Сегодня.

— Не я странный, — вы.

— Отчего же. — Николетта не знала, обижаться ей на иностранца или нет. — Что странного. Я сегодня смотрю на звезды. Вообще-то, мне на них некогда смотреть.

— Вы сказали, сегодня. То есть — сего дня.

— И что.

— Так ведь сейчас — ночь!

— Конечно ночь.

— А вы говорите — сего дня.

— Как это? А ведь и правда. — Николетта раньше об этом никогда не думала. — Смотрю ночью, а говорю про день? Как же так получается?

— Видите, и вам не понятно. Вы же не верите, что сейчас — день?

— Постойте, что же это такое? Пожалуй, вы правы. Сегодня — это про день. Тогда, как же — про ночь?

Генрих понял, что беседа опять принимает нежелательный разворот: «Вы заражаете всех, как чума. Еще одна стала любознательной.»

— На свете много такого, про что хочется думать, примирительно сказал Поэт.

— Ишь ты, вы все так и подмечаете? — Флора не могла долго оставаться в стороне.

— Хм, не все, к сожалению. А, может, и к счастью. Надо же и другим оставить?

— Другим поэтам? — Тоненький голосок мальчика выдавал недетское волнение.

— Совсем не обязательно. Просто, зорким людям.

— Я теперь буду все время на небо смотреть, — Флора была девушкой простой, без затей. Зоркость — всегда пригодится в хозяйстве, и, если для этого надо почаще глядеть на небо, — она готова.

— Все время не надо. — Поэт подивился ее простоватой доверчивости. — Так и расшибиться недолго. И звезды растеряются, и в яму можно угодить.

— Правда ваша, синьор поэт. Так и быть. Я лучше на ферме Николетте помогать буду. Там от меня изрядней пользы.

— Вот-вот. Каждый должен заниматься своим делом, — Генриху нравилось, когда говорили разумные правильные вещи.

— А как становятся поэтами? — Мальчик упорно добивался своего.

— Известно ли тебе, что в каждой стране есть свои волшебники?

— Опять вы за свое, — расстроился органист.

Он так надоел своими нравоучениями, что даже Старуха не удержалась: «Что вы никак успокоиться не можете? Пусть говорит человек! Я сама давно сказок не слушала.»

— Благодарю вас, добрая синьора. Волшебники очень внимательно присматриваются к таким мальчишкам.

— Зачем им нужны мальчишки? Я боюсь.

— Не бойся. Настоящий поэт может получиться только из очень любопытного мальчишки.

— Такого, как я?

— Почему нет.

— Это уже слишком, — Генрих никак не мог допустить, чтобы на его глазах обманывали ребенка. Но Старуха резко его оборвала: «Жизнь впереди долгая, пусть позабавится.»

— Что должен уметь такой мальчишка?

— Он должен уметь терпеть безропотно нужду, бесстрастно встречать успех и не жалеть сил, чтобы показать людям, как прекрасна земля, на которой мы живем.

— Не знаю, как с успехом, а с нуждой у нас все в порядке.

— Люди очень устают и уже не замечают красок жизни. А это неправильно. От подобного и происходят все беды. Человек не должен забывать про красоту и ласку. Это необходимо всем. Даже у воина должно быть нежное сердце.

— Вот еще, — фыркнула Флора, — зачем воину нежное сердце?

— Чтобы не забыть, как приходит весна. Чтобы помнить улыбку любимой и ее теплое тело на сеновале.

— У воина в любой завоеванной деревне — подружка, — Генрих уже не знал, как бороться с таким бесстыжим человеком.

— Но ждать-то его будет одна. Та, у которой в глазах отражались звезды милого отечества.

— Простым людям опасно стремиться к необычному, — рассудительной Николетте понравилось слушать этого странного поэта, но в то же время было чего-то боязно.

— Это самое большое заблуждение. Детям сызмальства внушают — нельзя! Они вырастают и забывают, что хотели быть самыми сильными, самыми ловкими, самыми-самыми! И им ничего не остается, как жить во враждебном мире. Но ведь можно быть счастливым и в понедельник. Просто оттого, что запел жаворонок.

— Я хотел получить на рождество оловянного солдатика, а теперь попрошу подарить мне... — Мальчик не знал, что это за способность — быть счастливым по понедельникам. — Как это называется?

— Ты после сам поймешь.

— Вы записываете свои истории какими-то особыми чернилами на волшебной бумаге?

— И чернила, и бумага самые обыкновенные. Главное — мысли. Нужно внимательно смотреть по сторонам. Вот потрогай этот листочек? — Поэт протянул мальчику свой сувенир.

— Это герань, у нас она тоже растет на окне.

— Жалко, что нет света, и ты не можешь посмотреть на него внимательно.

— А зачем мне. Листочек, как листочек. У нас целых четыре горшка таких.

— Этот листик протянула мне на прощание Венеция. Чтобы я, глядя на его прожилки, вспоминал каналы. У него резные края, точь-в-точь, как узоры ажурных мостиков. — Поэту совсем не хотелось признаваться, что листик он стащил самым обыкновенным образом, — тогда не получится сказка.

— Ваш листочек немного кривой, неправильный.

— Это — страх Венеции, — она очень больна. Она боится, что когда-нибудь люди не смогут увидеть ее красоту.

— Они ослепнут?

— Нет, просто этот город заберет море.

— Бабушка, я боюсь. — Мальчик прижался к Старухе. И она успокаивала его, поглаживая заскорузлыми руками по голове. — Мы больше никогда не увидим маму и папу?

— Не бойся, просто, когда где-то очень много воды, постепенно остается одна вода.

— А что будет с нами?

— Я не хотел тебя пугать, малыш. Море ведь, может, и раздумать.

— Это правда? Зачем морю наш дом? Он маленький, там совсем мало места. Море туда не влезет.

— Поживем — увидим. А за дом не бойся. Ничего с ним не будет.

Вокруг была темная южная ночь. Тишину ее нарушали лишь цокот копыт, шорох колес да дребезжание рессор. Путешественники приумолкли. Каждый думал о своем.

Поэт пытался представить молодую синьору. Его дразнил пряный запах духов — смесь ванили и фиалки. Голос ее — низкий и теплый — непонятно волновал. И он мог поспорить на что угодно, — она смотрела на него. Поэт знал этот взгляд, — так с любопытством рассматривают диковинное растение перед тем, как сорвать для гербария.

Он знал, что к нему относятся, как к забавной игрушке, но упорно надеялся на тихое негромкое счастье. Незнакомка, сидящая напротив, вызывала у него смутное тревожное волнение. Такие женщины способны и возвысить мужчину, и ввергнуть его в пучину самых испепеляющих страданий. Но сердечными волнениями вдохновлялась муза. А эта дама в его жизни была самой важной. Во имя нее он был способен пожертвовать всем. Но, как все-таки было бы хорошо...

— А что вам дарят другие города? — Он так задумался, что не расслышал вопроса.

— Другие города? — Поэт не сразу понял, про что спрашивает мальчик. — А, другие города... — Они ему ничего не дарили, но ребенок ждал сказку. Негоже обманывать, но ведь сказку без обмана не расскажешь. Попросту можно только про деньги. И то, только тогда, когда они есть, потому что, если их нет, — получаются замечательные истории про фальшивые монеты с дырочкой. — Париж — подарил мне блестящую пуговицу. Ее потеряла самая красивая девушка. Сначала она заметила, что на платье одна пуговица плохо пришита, и аккуратно освободила ее от ниток. Но потом сердитая воробьиха таскала воробья за крыло, — он был плохим мужем. На это тоже надо было посмотреть. И, пока девушка наблюдала птичью семейную ссору, пуговица выпала на бульвар. Теперь я знаю, Париж — самый блестящий из городов.

В Лондоне мне попалась спица от старого зонта. И, глядя на спицу, я вспоминаю дожди и туманы английской столицы. А засушенный тюльпан служит мне закладкой в молитвеннике. Он вырос весной на главной улице в Амстердаме. От Вены — остался клочок нотной бумаги. Какой-то композитор жил в гостиничном номере и забыл его там.

— Он забыл свою музыку?

— Он успел написать только скрипичный ключ на пяти черных линеечках и нотку.

— Почему же он не написал музыку?

Поэт закрыл глаза и оказался у колонны в сверкающей бальной зале.

Наряженные пары красиво кружились в веселом вальсе. Галантные кавалеры у кресел целовали дамам ручки, а дамы кокетливо обмахивались веерами. Поэт перевел взгляд наверх. Дирижер наклонился к пюпитру и перевернул ноты.

Одна нотка упала на пол, отскочила и стала прыгать по зале. Удивленные скрипичные и басовые ключи едва успевали следить за ее полетом. Они укоризненно переглядывались между собой — от такой шалуньи можно ожидать чего угодно!

Нотка покружила над пюпитром, прикидывая: вернуться или еще покуролесить пока длится вальс? Дирижерская палочка едва не задела ее, и нотка вылетела в открытое окно. От теплого пряного воздуха она чуть не разомлела, но, заметив изумленных ночных мотыльков, запорхала, как заправская бабочка. Нотка летала среди цветов в освещенном фонарями саду, покатала на грядке выпавшую из стручка горошину, заглянула в гнездо к ласточке, пощекотала уснувшего на паутине паучка. Звуки вальса едва доносились из открытых окон. Нотка повернула было обратно, но заметила свежую горку земли на тропинке и нырнула в норку к кроту.

Он сосредоточенно перекладывал пшеницу из кучки в мешочек и, не обращая внимания на непрошенную гостью, передвигал на счетах косточку за каждое зернышко. Нотка попрыгала по истертым костяшкам счетов, но крот сердито отогнал ее. Она довольно захихикала. И тогда крот пытался прихлопнуть ее мягкой лапкой. Крот был старый и неповоротливый, а нотка — молодая и быстрая. Она легко увернулась, а он только больно зашиб лапку. Слепенькими глазками он пытался рассмотреть обидчицу, но куда — разве ее углядишь? Крот тяжко вздохнул, погрозил кулачком и вернулся к своему важному делу.

До легкомысленной нотки донеслись заключительные аккорды вальса, и она пулей выскочила из норки, но тотчас столкнулась с большой ночной бабочкой. Та от неожиданности толкнула мотылька. Они изумленно посмотрели друг на друга и церемонно раскланялись в воздухе, извиняясь за причиненные неудобства. А нотка уже пролетела над фонарем, успела проскользнуть в окно, которое закрывал дворецкий, и в самом финале запрыгнула на свое место в заключительном пассаже под угрожающим взмахом дирижерской палочки.

— Ну, почему?

— Что? — не понял Поэт. Он еще находился во власти своего видения.

— Почему же он не написал музыку? — мальчик нетерпеливо заглядывал в глаза.

— А... — вспомнил Поэт. — Думаю, хозяин гостиницы пришел требовать плату за постой, а у музыканта имелись только звуки, и совсем не было денег. Он просто сбежал. И забытый скрипичный ключ остался без мелодии.

Генрих, как музыкант, возмутился подобной ересью: «Глупости, не забивайте голову ребенку.»

— Я хочу быть поэтом! — восторженно заявил мальчик.

— Тогда тебе придется много учиться.

— Я уже умею читать и писать. Вы правильно пишите? Без ошибок?

— Как тебе не стыдно, внучек!

— Должен тебе сказать, коллега, — Поэту было неприятно, но врать он не умел, — я очень много мечтал в детстве, а учиться было некогда. Признаюсь тебе, я иногда делаю ошибки.

Для органиста подобный итог был совершенно закономерен: «Такие болтуны всегда будут делать ошибки.» Но Поэт и не думал обижаться, ведь это была истинная правда: «Если бы я был музыкантом, то из-за моей ошибки могла бы заблудиться какая-нибудь важная нота из мелодии, что играют на балу. Но, если мелодия хороша, то нота обязательно отыщется. И мелодия обижаться на беглянку не станет. Всегда ведь интересно узнать, что получается, когда играешь совсем без нот.»

— Вы — вольнодумец! — только и мог сказать Генрих.

Совсем близко ударил гром.

— Сейчас начнется! — закричал Возница. Он еле успел соскочить со своего места и втиснуться в карету. — Великодушно прошу меня извинить. Мы пока постоим немного. Дождь сильный, но он скоро закончится. — Следом за его словами крупные капли застучали по крыше. У колес сразу образовались лужи. Стекла запотели, и мальчик стал рисовать на них пальцем кораблики.

Старуха опустилась к своим корзинам и снова достала яблоки: «Угощайтесь, пожалуйста, а вам, — она протянула самое большое Вознице, — хорошо немного отдохнуть. Это так трудно, все время смотреть вперед.» — Возница благодарно кивнул: «Да, с нашей природой надо держать ухо востро.»

— Как с любой дамой, — подхватил Поэт. — Природа — это дама, и при том очень старая дама: она существовала еще до Мафусаила. И эта старая дама очень хочет нравиться нам и удивлять нас^*.

— Опять вы за свое. Как же можно так о природе. — Трудная выпала ночь Генриху, не доглядишь за этим сумасбродом, и всякая напраслина вылезет.

— А мне нравится. — Натруженные руки Старухи разглаживали подол платья. — Про живое, как о живом.

— Стыдно так говорить. И нельзя. — Органист стоял на своем и уступать был не намерен.

— Кто вам такое сказал. — Старая женщина не могла понять, что плохого в том, что природа может быть женщиной.

— Я сказал, — Генрих откашлялся и еще раз авторитетно повторил. — Я сказал!

— Знаете, уверенность в собственной непогрешимой правоте, — это порок. Так недалеко и до высокомерия^*. — Поэт сказал это тихо. — Понимаете, я очень боюсь людей, которые все наперед знают: как надо говорить, что стоит внимания и какое платье нужно покупать. Они обо всем судят. И считают собственное мнение — самым важным делом.

Они очень любят рассуждать и об искусстве. Часто именно такие люди берут на себя право его судить. И, чем меньше они его чувствуют, чем хуже понимают, тем строже вершат свой суд. Сколько настоящих дарований довели они до могилы. Но их совесть чиста, — они радеют за чистоту святого искусства! Им лучше всех известно, что и как надо писать. И им не надоедает учить жить бесприютных художников, выворачивая сальными руками их души. В этом они видят собственное предназначение. Чуть что не по-ихнему, и тебя записывают в хулители.

А поэт, как неприкаянный, чувствует себя просителем в ожидании их снисходительного внимания. И вынужден извиняться, что отвлек их высоколобый интерес, оторвал от важных занятий по промыванию чужих косточек, ради слов, написанных его собственной душой. Что это для них? Так, безделица, рожденная необузданной фантазией сумасшедшего.

В дилижансе повисла липкая тишина. Дождь уже кончился. С крыши стекала вода и гулко падала под колеса. Лошади фыркали и нетерпеливо помахивали хвостами. Небо совершенно очистилось. И звезды приветливо подмигивали путникам. Поэт рывком открыл дверь и вышел наружу.

Старик пошевелил кочергой в камине: «Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца»^*.

Какой длинной кажется улица в твоем детстве. Так и с миром. Чем больше видишь, тем меньше кажется земля. В конце концов, она становится маленьким зеленым шариком в холодном бесприютном пространстве. И ее хочется согреть и защитить.

Черное небо и звезды. И летит в это смоляное небо маленький живой шарик земли. Летит в пустой бесконечности и совершенно не собирается падать. А, может, земле некуда падать?

Поэт смотрел на луну, и у него дрожали губы. Он не заметил, как сзади тихо подошла Елена. Женщина легко коснулась его руки: «Вы так молоды. Мне, кажется, вы — необыкновенный.

— Это все луна. Она — моя лучшая подружка. Где бы я не был, меня навещают ее лучи. Они такие пронырливые, — нет места на земле, где бы они не побывали. С такими друзьями не стыдно быть одиноким и бедным. Но еще луна большая мастерица невзрачное делать загадочным, а некрасивое — обаятельным.

— Вы очень суровы и несправедливы к себе.

— Я ужасно боюсь показаться навязчивым.

Теплая женская рука легко сжала его пальцы: «Вас часто обижали. Но мне почему-то кажется, что вас всегда будут обижать. Вы — беззащитны перед жизнью».

— Что же мне делать?

Старик грустно улыбнулся: «Тебе предстоит прожить эту судьбу. Я так рад, что у меня все уже позади.»

За окном дилижанса мелькают высокие кипарисы. Ночь потихоньку отступает, и можно рассмотреть зеленеющую траву и редкие желто-белые цветы. На горизонте из тумана выглядывают горы с дубовыми и сосновыми рощами. Видны узкие кривые тропинки. Где-то там, за этими горами, шумят стремительные водопады, падающие в озера с прозрачной голубой водой. Их окружают неприступные скалы и головокружительные пропасти. А высоко в небе кружат одинокие гордые птицы и внимательно смотрят на землю, — что там еще придумали люди.

Но здесь орлов не видно, только несколько ворон пролетели над дилижансом в сторону оливковой рощи и своими противными голосами прокаркали что-то явно неприличное, — так во всяком случае мог подумал Генрих. Быстро крутятся колеса. Далеко слышно, как стучат подковы четверки лошадей. Изредка на кочках жалобно всхлипывают рессоры, и тогда пассажиры подскакивают со своих мест и больно опускаются назад. Дорога ворчливо мотает их, — так мельник трясет мешок, насыпая муку.

Стекло на окошке дверцы заляпано засохшей грязью, поэтому все видится в причудливых странных пятнах. Вдруг прямо перед каретой возникает мрачный исполинский силуэт Колизея. Луна сурово выглядывает из дырки провала и освещает невероятные огромные тени. Они мечутся по развалинам. Одна из них с устрашающей быстротой приближается к дилижансу и заглядывает в окно. Поэт в страхе закрывает глаза руками...

...Мятущиеся тени с диким хохотом скачут вокруг Масленичного чучела и поджигают его. Размалеванное пугало вспыхивает ярким пламенем и истошно вопит от невероятной боли. В поисках защиты оно бросается к дилижансу. Но двери плотно закрыты и занавески опущены. Чучело плачет, но его никто не спасает.

Только это вовсе не чучело, а Флора. Она громко кричит и плачет: «Бабушка, милая моя бабушка! Возьми меня с собой. Не уходи, пожалуйста, я сейчас догорю, и некому будет зажечь моими спичками праздничных свечей. Мне нельзя домой, отчим потребует денег, а у меня нет ни одной монетки. Бабушка, не надо дарить мне на Рождество подарков в полосатых чулочках и жареного гуся с яблоками. Забери меня отсюда, бабушка.»

Со всех сторон раздаются голоса: «Чокнутая она, чокнутая. Надо же, перепутать Масленицу с Рождеством. Поддай-ка ей еще огонька!

— Бабушка, не оставляй меня, забери с собой! Я не хочу жить с людьми! Мне больно! Мне страшно! Холодно! — Флора пытается убежать от людей, но они окружают ее — злые и жестокие — и протягивает зажженные факелы.

— Огня! Еще огня!..

Елена отнимает руки от его лица: «Пожалуйста, успокойтесь. Это просто кошмар. Вам приснился страшный сон.» — Молодая женщина смотрела участливо и внимательно. И Поэту захотелось прижаться щекой к ее коленям и долго плакать. Так долго, чтобы успеть выплакать всю свою нелегкую долю. Чтобы на душе стало легко и светло. И перестало, наконец, ныть сердце от предчувствия грядущих невзгод.

Как было бы хорошо просто сидеть рядом с этой красивой синьорой и ни о чем не думать. Просто смотреть, как плавают в пруду желтые кубышки, и легкие стрекозы зависают над неподвижной водой.

— А вы попробуйте, — предложила Елена.

Поэт оробел. Если она так понимает его, что может читать даже мысли, то что же случится потом.

— Не такой уж вы небытовой человек, если боитесь будущего.

— Это невозможно! Так не бывает!

— Вы превращаете фантазию в сказку, но настоящей сказки, оказывается, боитесь. — В ее словах слышалась какая-то затаенная грусть.

Поэт внимательно вглядывался в лицо сидящей напротив женщины. Ее глаза были закрыты. От размеренного дыхания спокойно поднималась грудь. Было или не было? Неужели ему все это привиделось. «Господи, помоги, я так просил тебя о друге, о любимой. Если это — она? Что мне теперь делать?»

Как опрометчиво мы отправляем заказы судьбе, совершенно не представляя, что будем делать с полученным. Так стоит ли утруждать небеса необдуманными просьбами. Надо научиться жить просто.

Старик стоял у окна и смотрел на далекие звезды: «Я оказался самым примитивным трусом. Мне выпала встреча с необыкновенной женщиной, но я тщеславно полагал, что необыкновенными могут быть только избранные судьбой художники... Никуда теперь от этого не деться. Яблоко бессмертия всегда отдает для меня горечью^*...

— Как хорошо, что вы проснулись, — Николетта церемонно похлопала Поэта по руке. — Мы тут запутались.

— И не запутались мы вовсе, просто не можем прийти к согласию. — Генрих теребил свою шляпу. — Мы вас разбудили?

— Нет, не беспокойтесь, я немного подремал. А какой у вас вышел спор?

— Понимаете, я не сильна в умных рассуждениях, но мне сдается, что у каждого человека должен быть свой праздник. Не знаю, как вам объяснить. Вот, когда я молюсь в церкви, с душой происходит что-то непонятное. Падре говорит, что на истинно верующих нисходит благодать. Я тела своего не чую. У меня становятся легкие ноги. Мне хочется летать. Кажется, весь свет могла бы полюбить.

— Это настоящее поэтическое состояние.

— Но я ничего не сочиняю.

— А это не важно. У каждого человека внутри живет художник. У одних он маленький, незаметный, прибитый к земле трудной жизнью. У других — настоящий, большой. Когда у человека есть такой художник, то он обязательно себя проявит. Даже, когда сам человек не пишет музыку и не высекает из мрамора статуи, он все равно выпускает этого художника время от времени. Тогда мы совершаем странные поступки и чудачества.

— Уж не хотите ли вы, молодой человек, сказать, что каждый человек способен творить чудеса.

— Понимаете, Генрих, от людей, неспособных на безрассудства и сумасбродства, чудес ждать не стоит, — их не целует в колыбели ангел.

— А вас он поцеловал? — Генрих был ехиден, как самый последний тупой критик.

— Я этого не утверждаю. Не помню. Но уверен в одном, что спокойная жизнь — без страстей и крайностей — не может быть уделом поэта.

— Из того, что у вас подобная жизнь, вы делает вывод, что вас в колыбели поцеловал ангел? Не слишком ли самонадеянно.

— Педанты терпеть не могут шуток^*.

— Не надо оскорблять, молодой человек.

— Помилуй, Бог. Педант — не ругательство.

— Я не педант. Я — органист!

— Тогда я не прав. Беру свои слова обратно. — Поэт еле сдержался, чтобы не прыснуть ему в лицо.

— Так-то лучше.

Елена звонко рассмеялась. Она так заразительно смеялась, — открыто, как будто перекатывались хрустальные шарики. Уже глаза ее заполнились слезами, а она все не могла остановиться, прикладывала изящную руку к горлу, потом зажимала ладонью рот, но смех прорывался, и она ничего не могла с собой поделать.

Флора и Николетта во все глаза смотрели, как знатная синьора ведет себя, словно простолюдинка. Но смех заразил и их. А потом расхохотались и остальные пассажиры. Дольше всех держался чопорный Генрих, но и он в конце концов вынужден был сдаться на милость его величеству смеху. Проснувшийся Внук, сначала испугался, но потом тоже захихикал вместе со всеми...

...Противный Тролль разглядывал себя в кривом зеркале и давился от смеха. Он гоготал громко, как сумасшедший. Потом разом замолчал, как будто с разбега налетел на стену, стукнувшись лбом, и спросил совершенно серьезно: «Неужели я на самом деле такой?»

— Я хочу, чтобы, читая мои книги, люди улыбались и грустили. И их сердца становились нежнее и справедливее.

— Почему вы хотите, чтобы ваши книги читали люди?

— Этого, Флора, хочет любой поэт.

— А зачем нужны поэты?

— Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Вот у тебя красивое имя — Флора. Почему тебя так назвали?

— Наверное, понравилось.

— Так и людям, им нравится, что кто-то может рассказать про далекие страны, красивые дворцы. Зачем цветы, кружева, любовь?..

— Зачем нужна любовь, — я и сам знаю. — Возница двусмысленно хохотнул. — А вот кружева — истинное разорение. Баловство одно. Но книги... Я открываю книгу и ничего понять не могу. Буквы все знакомые, слова — тоже, а что написано, — не разберу. Сами поймите, такое неприятно. И унизительно, как от незаслуженной оплеухи. Хотя, от заслуженной тоже радости мало. Зачем, скажите мне, читать непонятные книги. Я человек простой, мне ученость не одолеть.

— Я не могу с вами не согласиться. Поэт обязан писать на понятном языке.

— А как же высокая латынь?

— Положа руку на сердце, Генрих, что вам от этой латыни. Мы ведь и молитвы стараемся произносить на родном языке.

— Вы, много путешествуете, всякие чудеса замечаете. Наверное, в своих книжках вы рассказываете про какую-то особенную жизнь.

— Нет, милая Николетта. Я пишу о том, что вижу. Поэт должен понимать жизнь. Хороший, истинный поэт обязательно заставит вас переживать и сочувствовать героям. Вы будете с ними смеяться и плакать. Но он никогда не оскорбит, и, может быть, вам захочется после его книжки задуматься о собственной жизни.

Возница много лет возил разных пассажиров, но в эту ночь впервые позавидовал тем, кто сидит в карете. И не потому, что им не мешает дождь и ветер. Он отчаянно хотел слышать все, о чем говорили в его экипаже, но колея была не всегда гладкая, когда попадалась мощеная булыжником дорога, он ничего не мог разобрать. Теперешний разговор ему так нравился, что он остановил дилижанс и разрешил мальчику подержать кнут и угостить лошадей придорожной травой.

Теплыми шершавыми губами животные осторожно брали молодую сочную траву. С маленькой корзинкой подошла Старуха. Мальчик доставал из корзины сморщенные яблочки и смотрел, как хрустели ими уставшие кони. А бабушка что-то шептала, поглаживая влажные их крутые бока.

Такая красивая лошадка была у богатой донны, которой они прислуживали с матерью. Они стирали в холодной воде ее изумрудную амазонку. И однажды, мама разрешила ей примерить необычный наряд. Полдня они разбирались с крючками и петлями. Но когда костюм был уже надет, мама замерла и смогла только произнести: «Настоящая принцесса».

В маленький осколок зеркала все платье рассмотреть было невозможно. И, если, о чем эта немолодая женщина сегодня и жалела, так о том, что так и не смогла посмотреть на себя в том волшебном платье, когда примерила чужую жизнь...

— Как же вы, синьор мой хороший, прознали, что это дело для вас? — Возница не отходил от Поэта. Ему нравилось разговаривать с таким странным иностранцем. — Это ж, как непросто! Живет себе обыкновенный человек. Пьет, ест, баб тискает, прости меня, в присутствие ходит или там паруса на корабле распускает, — все едино. Как понять-то, что ты непременно должен с пером дружить и в писчей лавке постоянным покупателем заделаться. Да еще и без удержу высматривать то, что смывают дожди и вытаптывают каблуки.

Генрих едва дождался, когда Возница завершит тираду, и тотчас же перехватил очередь: «Вот я, например, играю службу в церкви. А работаю у степенного мужа. Теперь за товаром еду для него. Мне полотно надо выбрать, пряжи накупить, о белилах сговориться, пуговичникам заказ оставить. Все чинно, обстоятельно. Сегодня я плачу денежки, а завтра — монеты в кассе у хозяина зазвенят.»

— Что вы про чужие деньги говорите? — Возница разволновался от такой непонятливости. — Мы про книги. Я что думаю, — дело это пустое. Кто книжки читает? Я грамоте немного обучен, а в книжки мне заглядывать недосужно. И встарь так бывало. А ты, добрый человек, по свету ходишь вполсыта в одежонке худой без кола-пристанища. Кто же за мытарства эдакие тебе воздаст?

— Как вы можете говорить так, дядечка, — Флора даже топнула ножкой от раздражения. И никто — ни девушки, ни Возница — не заметили, что они давным-давно проехали Сан-Бонифачо, куда надо было Николетте и Флоре. — Когда мы молимся Господу нашему, слова благостные говорим, мы ведь песнопение творим...

— Чума тебя порази! — Неизвестно почему, Возница принял на себя роль Генриха. Он не дал девушке договорить и истово перекрестился. — Сравнила Создателя с голодранцем. Покайся, блудница!

Флора никак не ожидала подобного афронта. В занимающейся заре ярко пылали ее щеки.

Поэту стало жалко ее и обидно от несправедливости. Девушка попыталась понять и высказать то, что чувствовала. А ей просто заткнули рот. Так все поступали и с ним. В ответ на восторг он слишком часто получал презрение или снисходительное похлопывание по плечу: «Спасибо тебе, душа светлая. Поэт — он тоже творец. Только он с Богом не тягается. Он свой особенный мир созидает. Одних он навеки делает молодыми, над другими потешается беззлобно, а некоторых и вовсе переделывает».

— Как волшебник? — Мальчик подошел тихо и, не отрываясь, смотрел на Поэта.

— Почти.

— Мне не хочется сейчас вырастать.

— Почему же?

— Я боюсь, что, когда вырасту, то забуду, что видел настоящего сказочника.

— Не забудешь. — Поэт спрятал улыбку, чтобы не обидеть ребенка снисходительностью.

— Я подарю тебе эту книгу. — Он взмахнул накидкой, и в его руках оказалась большая тяжелая книга. — Видишь, какая она славная. С выпуклыми цветными картинками. Они еще пахнут типографской краской и прилипают, когда до них дотрагиваешься. Я люблю угадывать, что нарисовано на плотных листах, прикрытых папиросной бумагой.

Эти сказки я еще не написал, но обещаю тебе, дитя, обязательно их сочинить. Как же я могу не рассказать про этого молодого человека, посмотри, какой он стойкий, даром что — оловянный. Мне его подарил один мальчик. Видишь, олова хватило только на одну ногу. Правда, я еще не придумал, кого он полюбит.

— Но он непременно должен кого-то полюбить.

— Непременно. Может быть он будет страдать от сердечной склонности к фарфоровой пастушке, что стоит на высоком буфете.

— Он такой мужественный, а фарфоровые пастушки блестящие и пустые. — Елена осторожно взяла солдатика из рук Поэта. — У него должна быть чудная история.

— Ей-ей, как это справедливо. Тогда мы заставим его вздыхать о бумажной балерине, в розовой юбочке с большой голубой брошкой.

— Только я вас очень прошу, не надо его заставлять.

— Ни в коем случае. У него своя оловянная воля. И он сам все решает.

— Я вас очень попрошу, пусть в вашей сказке обязательно будет счастливый конец.

— Обещаю тебе, малыш, что постараюсь. Но ты же понимаешь, что жизнь все может изменить.

— Взрослые люди, а будто малые дети, — Генрих ворчал уже просто по привычке.

— Не слушайте его, — со всем пылом молодости Николетта схватила Поэта за руку. — Нельзя быть таким скучным.

— И правда, — поддержала ее Елена. — Поглядите, какая ночь упоительная заканчивается.

— Чего в ней упоительного, — неподдельно изумился Генрих. — На дороге сплошные кочки. Того и гляди, — душа выпрыгнет.

— Вы уж держите ее покрепче, — улыбнулся Поэт. — А то душа, она — озорница известная, бывает, выскочит из человека и ну, по миру вояжировать. Не уследишь за ней вовремя, глядь, и тапочки белые готовить придется.

— Прости, Господи, суесловов. — Генрих трижды перекрестился. — Вам, синьора, кажется, нравятся россказни этого шаркуна. Помяните мое слово, — держитесь от него подальше. Он ведь только в словах и силен. (Никто не успел заметить мимолетной грустной улыбки на лице Елены) Заразит он тут всех своим сочинительством...

Придется мне заткнуть уши, чтобы не слышать всякие глупости. А то греха не оберешься... — Рассерженный Генрих отошел подальше и сделал вид, что осматривает колеса дилижанса.

Возница понял, что пора дальше ехать. И резко дунул в рожок. Путешественники неохотно стали забираться в карету. А Возница обошел четверку лошадей, проверил надежность ремешков, а потом лихо вскочил наверх и громко щелкнул кнутом. Лошади легко побежали на зарю.

Возбужденные пассажиры, казалось, не тяготились тем, что им так и не пришлось поспать в дороге. Мальчишка болтал без умолку. Он наслаждался нежданной свободой и непривычным уважением к себе. Взрослые люди слушали его, разговаривали с ним и не заставляли глупо улыбаться.

А странный иностранец даже советовался с ним. Только мальчик никак не мог понять, какие могут у него быть мечты. Когда много хлеба и патоки? Чего больше можно было желать.

— Я в детстве мечтал вырезать эолову арфу и приделать ее к самой большой рыбачьей шхуне.

— Зачем?

— В море на шхуне можно было бы слушать дивные песни. Ветер станет перебирать струны арфы, и получится красивая музыка.

— Я раньше убиралась у одних богатых синьоров. — Старуха поправила выбившуюся из чепца седую прядку. — Они часто устраивали музыкальные вечера. Конечно, в графскую гостиную мне ходить запрещалось. Но я стояла за дверью и слушала. Слова все больше были непонятные, а голоса...

— У вас в Италии много замечательных голосов.

— У нас любой таракан — певец, — подал голос Возница. — В праздники их особенно много шляется — глотку дерут.

— Я тоже люблю петь, только меня никто не слушает.

— У моего внучка был приятный голосок. Как он пел, так я все плакала. А теперь плохо петь стал.

— Не переживай, малыш, это у тебе голос ломается, он через несколько лет станет громким и сильным.

— Правда?

— Обязательно. Это у всех мальчиков бывает. Не пугайся. А ты хотел бы стать певцом?

— Он не нищий, чтобы подаянием промышлять. — Отрезала Старуха.

— Напрасно вы так, синьора. Он может стать настоящим певцом и выступать в театре.

— И не говорите. Что это за работа для мужчины? Одна шалость. Он у нас в ученики к портному пойдет.

Поэт увидел, как погрустнел мальчуган. Может, и не станет он певцом. И голос у него навсегда останется скрипучим и противным. Но разве это повод, чтобы лишать ребенка чудесной сказки про собственную жизнь. Потом у него не будет времени. Придется много и тяжело работать, изредка забываясь хмельным отдыхом.

— Давай-ка, сыграем с тобой в сказку, — это было все, чем мог порадовать мальчика Поэт.

— Со мной? — Глазенки ребенка загорелись недоверчивым огнем.

— С тобой, — совершенно серьезно ответил Поэт.

— Вы будете играть со мной в сказку? Тут, в дилижансе?

— А чем плох дилижанс. Только надо у бабушки испросить разрешения.

— Тебе бы поспать, сорванец, но так и быть. Кто еще тебя позовет в сказку.

Николетта и Флора, которые теперь уже ехали вместе со всеми в Верону, перебивая друг друга, стали проситься в сказку. Возница хмыкнул: «Недурственно», — и тут же был приглашен Поэтом. Старуха и Елена улыбались и было понятно, что они тоже не прочь поучаствовать в странной затее. Надо сказать, что и Генрих не высказал против ничего определенного.

Поэту осталось только распределить роли. Флоре он отдал роль знатной испанской Утки. Важный Петух как нельзя больше подходил Вознице, а противного Индюка отдали Генриху. Николетте досталась роль Ели. Елена получила Снежную королеву, а Старуха — Бузинную матушку. Самую главную роль — маленького Утенка — Поэт приберег для мальчика. Он так щедро раздавал героев, что забыл оставить кого-нибудь для себя. После распределения ролей Генрих попытался сказать, что он человек серьезный, и играет на органе фуги Баха. «И замечательно», — сказал на это Поэт.

И зазвучала музыка торжественного и величественного Баха. Для сказки совершенно необходимо добавить особого колорита. Придется взять понемногу кудахтанья, индюшачьей болтовни и утиных криков. На хозяйском дворе разгуливает всякая живность, а на скамейке у куста бузины сидят две женщины.

Снежная королева. Какие противные хорошенькие утята.

Бузинная матушка. Чего тебе неймется. Летела бы в свою Лапландию и куролесила бы там.

Снежная королева. Не зли меня, пахучая, а то дохну на твои цветы и заморожу весну.

Бузинная матушка. Серьезная взрослая женщина, а ухватки, как у настоящей хулиганки.

Снежная королева. Наследственность у меня плохая: папа — пират, мама — разбойница, братья — троллями устроились.

Бузинная матушка. А на вид и не скажешь.

Снежная королева. Ты мне в душу загляни.

Бузинная матушка. А она у тебя есть?

Снежная королева. Когда-то была, если вся не вымерзла.

Бузинная матушка. И как тебе самой не страшно.

Снежная королева. Да я уже привыкла. Ты меня от дела не отвлекай. Мне работа предстоит большая.

Бузинная матушка. И не стыдно тебе! Работа! Птенцов малых калечить.

Снежная королева. А мне все равно кого. Могу мальчишкам осколками кривого зеркала глаза запорошить. Самые красивые розы они будут видеть уродливыми червяками.

Бузинная матушка. Тебя не останови, — и землю всю распылишь.

Снежная королева. Чего не могу, — того не могу. Для этого учиться много надо. А я — ленивая. Но вот этому последнему утенку, — аж душа поет, как напакостить хочу.

Бузинная матушка. И не жалко, — живой ведь.

Снежная королева. Где ты была, жалостливая, когда меня морозу продавали. Я тогда тоже живая была.

Бузинная матушка. Ты же — женщина. Значит, должна уметь жалеть и спасать.

Снежная королева. Не мешай, коллега, служба у меня такая, — гадости делать, впрочем, если можешь исправить — мешать не стану. Я не очень старалась, — жить будет.

Снежная королева дотронулась холодной сосулькой до маленького желтого утенка и растворилась в снежном вихре. А утенок на глазах стал больше своих братьев.

Бузинная матушка. Бедный ты мой, несмышленыш. Я ничего не могу сейчас для тебя сделать. Но определенно скажу, раз что-то собираешься учинить, то неплохо бы для начала этому хорошенько научиться. Снежная королева думает, если она красавица, ей знания не нужны, — так, на таланте обернется. Машет сосульками своими налево и направо, а то не замечает, что очки пора надевать. Стукнула утенка и не заметила, что он — лебедь. Я подую на него горьковатым запахом бузины, и он пройдет через все испытания и не ожесточится. Станет добрым и мудрым.

Бузинная матушка подула на Утенка. Он закачался на неверных ножках, но смог удержаться.

Утенок. Синьора, я сейчас вам помогу, только сам с ветром справлюсь.

Бузинная матушка. Ты о себе лучше думай.

Утенок. О себе я всегда успею подумать, а вот вам помочь нужно обязательно, вы же — женщина.

Бузинная матушка. Ну и что.

Утенок. А женщинам и детям надо помогать.

Бузинная матушка. Я уже большая.

Утенок. Женщину легко обидеть, даже если она большая.

Бузинная матушка. Спасибо тебе, малыш. Поторопись представиться испанской Утке. Постарайся ей понравиться.

Утенок. А зачем надо нравиться?

Бузинная матушка. Тогда жить будет полегче.

Утенок. А как интереснее: как обычно или полегче?

Бузинная матушка. Это от тебя зависит. Придется страдать, — станешь настоящей птицей; будешь прятаться за чужие спины — можешь угодить на сковородку.

Утенок. А чем отличается настоящая птица от сковородки?

Бузинная матушка. Вот вырастешь и попробуй сам ответить на этот детский вопрос. А мне надо уходить.

Утенок. Вам больше ничего не угрожает?

Бузинная матушка. Только Снежная королева, но она улетела до зимы.

Утенок. Это надолго?

Бузинная матушка. Ты успеешь стать взрослым.

Утенок. Я всегда к вашим услугам.

Бузинная матушка. Прощай, храбрец, храни тебя Господь.

Утенок и не заметил, как Бузинная матушка стала веточкой на кусте бузины. Он, медленно переваливаясь, пошел на хозяйский двор. А там у грязного корыта с водой сидела Испанская утка в окружении Петуха и Индюка и нетерпеливо вертела головой. Она была главной во дворе. Ей повязали красный шнурок, чтобы не перепутать и не зажарить раньше времени. Все обитатели почитали ее за такое отличие. Ведь никому из них и в голову не приходило, что эту утку хозяева откармливали для Рождества.

Испанская утка. Когда же нам покажут новый выводок? Скоро обед.

<>Индюк (угодливо) Вы такая великодушная...

Испанская утка. Если бы вы знали, как я устала.

Петух. Я все время удивляюсь, откуда у вас столько доброты и милосердия.

Индюк. Все вокруг только своими делами занимаются, а вы помогаете-помогаете-помо-гаете.

Петух. Постоянно печетесь о нашем благосостоянии. Вот я, к примеру, нашел зерно и быстро его склюю. А когда зерен много, то зову своих несушек.

Испанская утка. А ты не торопись, мне сперва покажи.

Петух. Да вам оно не подойдет — проросшее и грязное.

Испанская утка. С каких это пор петухи стали решать, что мне подойдет, а что — нет.

Индюк. Госпожа сама решит.

Испанская утка. Молодец шепелявый. А ты, красавчик горластый, неси свое зернышко. Для пищеварения, по последним данным, проросшее зерно клевать полезно, а без грязи ничего не бывает.

Утенок. Добрый день, почтенные старцы.

Индюк. Как ты смеешь нас так называть?

Утенок. А вы — не старцы?

Петух. Мы — неуч — высшее дворовое общество.

Утенок. Вы общество все вместе или по отдельности?

Испанская утка. Ты откуда такой взялся?

Утенок. Этого я не знаю, но мне нужно понравиться Испанской утке.

Испанская утка. Это тебе зачем?

Утенок. Тогда у меня жизнь будет полегче.

Испанская утка. Полегче чего?

Утенок. Я не успел спросить. А вам, синьоры высшее дворовое общество, помощь нужна?

Петух. Неужели спасать будешь?

Утенок. Конечно. Я же мужчина.

Испанская утка. Положим, ты не мужчина, а просто урод.

Утенок. Я не знаю, что такое урод, но вот это зерно вам клевать нельзя, оно подозрительное и грязное. Я попробую его сам. Если со мной ничего не случится, другое найду для вас.

Петух. А ну, отдай.

Индюк. Поздно.

Испанская утка. А теперь мы тебе объясним, что такое урод. И чтобы духу твоего гадкого больше здесь не было.

Испанская утка, Петух и Индюк щиплют Утенка и прогоняют его со двора. Он бредет по дороге и подходит к Ели. Она еще совсем маленькая.

Ель. Куда путь держишь, малыш.

Утенок. Я не знаю. Меня прогнали из дома.

Ель. За что? За что тебя прогнали из дома?

Утенок. Я и сам не понял, только сказали, что я гадкий.

Ель. Как бы я хотела, чтобы меня прогнали из дома.

Утенок. Почему ты этого хочешь.

Ель. Тогда я смогу вырасти самой большой и стать корабельной мачтой. Или наряженной рождественской елкой. Мне так хочется поскорее стать взрослой.

Утенок. А зачем это тебе нужно?

Ель. Глупый ты еще, маленький. Надо побыстрее уезжать из дома. И отправляться в чужие места. Там весело, много огней и приключений.

Утенок. Тебя там ждут?

Ель. Это меня не волнует. Я хочу праздника!

Утенок. А дома у тебя нет праздника? Здесь столько солнца и цветов. Так тихо и хорошо, как дома.

Ель. Ничего ты не понимаешь. Я хочу неизвестного, а в лесу секретов нет.

Утенок. Тогда я тебе помогу.

Ель. Нет, у тебя не получиться. Ты же сможешь меня вытянуть за макушку.

Утенок. Я маленький. Подожди, пока я вырасту и потяну тебя сверху.

Ель. Глупый ты еще, но добрый. Ладно, я подумаю. А ты чего хочешь?

Утенок. А я хочу найти дом и свою маму.

Ель. Ищи!

Утенок. Я постараюсь. Я сделаю все, чтобы найти свою маму. Мне надо торопиться, вдруг она в беде и ждет, что я ее спасу.

У мальчика в глазах стояли слезы, но он мужественно старался не заплакать. Ему очень хотелось узнать, что же было дальше с маленьким утенком. Он только боялся, что расплачется, и тогда все поймут, что он — плакса.

— Тебе понравилось в сказке?

— А почему она кончилась?

— Знаешь, это не сказка кончилась, просто, жизнь началась.

— А утенок, что с ним потом было?

— С гадким Утенком?

— Зачем его так назвали?

— Понимаешь, малыш, когда люди видят что-то непонятное, им обязательно надо придумать для этого какое-то слово. Чаще всего — плохое. Им тогда становится спокойнее.

— Но Утенок станет лебедем, как обещала Бузинная матушка?

— В конце концов хорошие обещания сбываются, ты в это должен верить.

— Я постараюсь.

Поэт задумчиво рассматривал розовеющие облака. Пассажиров сморило утро. А оно на диво было хорошим. Роскошные звезды становились все бледнее, и ветер совсем утих.

Старик пытался углядеть зарю, но за каменными домами солнца совсем не было видно. Только на соседних окнах тускло блестели стекла. Маска, которая еще вчера смотрела пустыми глазами и пугала, окончательно размокла и утонула. По воде проплывал только разноцветный серпантин. Старик зажмурил глаза и представил, как эта мишура оказывается в море, а потом пристает к маленькому острову, который весь состоит из этой блестящей показухи — Как наша жизнь. Вдруг оказывается, что вокруг пустота, одна позолота...

— У моей жены получаются очень вкусные панджалло, — Поэт вспомнил дочку Возницы и улыбнулся: «Это такие орешки с изюмом на меду».

— Нет, это — тарроне, их подают в траттории, — снисходительно объяснил Возница. — Панджалло — такие маленькие кексы с изюмом и цукатами.

— Да... — Поэт украдкой осмотрелся, — не слышал ли кто, как запел его желудок.

— Возьмите яблоко, пожалуйста, а то от таких разговоров все кишки передерутся.

— Пожалуй, вы правы, только мне кажется, что вам нечем будет торговать на рынке.

— Знаете, это уже не важно, я вам по секрету скажу, сегодня ночью у меня был праздник. Настоящий праздник. Вы придумывайте свои сказки и никого не слушайте. Я их не прочитаю, но внукам моим обязательно повезет.

Возница остановил дилижанс у каких-то живописных развалин. Снова подул ветер и по небу пошли облака. Стало темно, как в сумерках. Некоторые особенно нахальные тучи опускались так низко, что могли застрять в высоких кипарисах.

Луна постепенно таяла на небе, но звезд уже не было видно. Поэт поднял яблоко, чтобы рассмотреть, какого оно цвета. Прямо на него смотрела Елена. Он чуть не ослеп от блеска ее глаз.

И вот уже солнце сияет во все небо. На середине большого трепещущего мака стоит маленькая девочка с лицом Елены и восторженно оглядывается по сторонам. Она видит огромные колонны из белого мрамора на берегу чистого лазурного моря. Ласковые волны лениво перекатывают серый камешек. Две чайки ссорятся из-за огрызка яблока у самой кромки прибоя.

А в далекой синеве, — там, где море сходится с небом, — виден белый парус рыбацкой лодки. На носу лодки красивая деревянная девушка держит эолову арфу. И ветер нежно перебирает ее струны. Девочка-Елена слышит далекую мелодию.

Из лилового колокольчика выходит маленький мальчик с лицом Поэта. Он восхищенно смотрит на девочку. Но она его не замечает и слушает песню, которую принес ветер.

— Не пугайтесь, милая незнакомка, вы так прекрасны!

— А я и не пугаюсь, — девочке очень понравился этот маленький человечек.

— Откуда вы, прелестное создание?

— Право слово, я и не знаю...

— Попробуйте вспомнить...

— Я открыла глаза и увидела солнце. Мне приснился ужасный сон про слепого крота и одинокую мышь. А еще там была противная жаба с сыном и черный майский жук. Но, но... Снег, там была холодная зима...

— Что вы, синьорина, у нас не бывает зимы. Мы — эльфы — живем в стране вечного лета.

Неожиданно к маку, на котором стояла девочка, подлетела ласточка и шепнула ей: «Как он красив! Это царь цветов — главный эльф.» Птичка улетела, а на все цветы стали слетаться маленькие человечки с прозрачными крылышками и цветочными гирляндами.

— Ты будешь царицей цветов, — пели эльфы.

— Выходи за меня замуж...

— Я согласна...

Щечки девочки-Елены стали румяными от смущения. Эльфы прикрепили ей прозрачные крылышки стрекозы. В небе вспыхнул огромный фейерверк. Но это были не горящие разноцветные искры, а миллионы самых разных цветов. Они соединялись в причудливые узоры и кружились вокруг жениха и невесты. Принц-Поэт сложил вместе руки, а когда раскрыл, то на маленькой ладошке оказалась прекрасная пурпурная роза.

— Я самая счастливая из роз, — пропел цветок. И прозрачная слеза соскользнула с лепестка и со звоном упала на белый мраморный камень. Едва она коснулась его нагретой солнцем поверхности, как обернулась блестящим механическим соловьем. Он был усыпан драгоценными камнями и пел одну мелодию: «Ах, мой милый Августин. Все прошло. Все».

Но тут на жасминовой ветке зазвучал голос настоящего соловья.

— Все только начинается, — сказал принц с лицом Поэта и протянул девочке розу...

...На раскрытой ладони Поэта желтел бок маленького яблока.

— Вы опять придумываете сказку? — Елена, не улыбаясь, смотрела на Поэта. — Вы в ней, конечно же, были принцем.

— Вы правы. Я пишу стихи, а их все высмеивают. Я люблю, но это никому не нужно. Но, когда я закрываю глаза, то оказываюсь в мире, где нет неприятных людей. Все любят друг друга, понимают и не предают.

— Похоже, несладко вам живется.

— Мне иногда хочется изобрести волшебные башмачки, которые бы помогали людям стать добрее и искреннее. Такие калоши счастья. Они научат страждущего любым знаниям, приведут бедного к приюту и сытному ужину. Красивых сделают великодушными, а убогих — здоровыми. Они исцелят измученные от непонимания сердца.

— В таких калошах надо ходить на свидания.

— На свидания? Почему? — Изумился Поэт.

— Они уж точно помогут неудачнику-влюбленному произнести те самые слова, которые застревают у него в горле.

— Да, в таких калошах можно легко признаться в своем чувстве и не бояться быть отвергнутым.

— Я люблю! Я люблю!^* — Старик слышит свой молодой голос в темной гостиничной комнате. Камин уже догорает. К окну осторожно подбираются солнечные лучи. — Я боюсь, что вы станете меня ненавидеть^*.

— Я не могу ненавидеть вас. Ведь для этого надо сначала полюбить^*...

Старик встает из кресла и подходит к окну. По каналу плывут узкие гондолы, и гондольеры собирают баграми мишуру.

— Я хочу, чтобы у меня был брат. Ганс, вы хотите быть моим братом? Отвечайте!^*

— Это еще не вся жизнь, — Елена дотронулась до его щеки.

— Мне часто кажется, что это — приговор. И так будет всегда.

У одинокого фонаря стоит Поэт в блестящих черных калошах и смотрит в окно дома. Там, за занавеской, — виден женский силуэт. Кто-то в глубине играет на рояле, и проникновенный голос поет печальный и торжественный романс:

Ты жизнь моя, надежда, упованье!
С душой твоей слилась моя душа!
Люблю тебя, прекрасное созданье,
Люблю тебя, люблю тебя:
Как солнце, неизменна страсть моя!
Лишь о тебе мечтаю ежечасно,
Жизнь посвятил тебе всецело я!
Хоть над судьбой своею я не властен:
Но я люблю, люблю тебя:
Как солнце, неизменна страсть моя!^*

(Пер. А. Горчаковой)

Поэт слушает романс Эдварда Грига на свои стихи «Люблю тебя!» без всякой надежды войти в дом. А по освещенной улице идут люди. Они все в блестящих черных калошах. Среди них нет одиноких. Одни мужчины что-то оживленно говорят женщинам. Другие — слушают своих подруг. Но все — улыбаются. То, отчего ему было больно, теперь красиво и гармонично. Это полное согласие достигнуто общими усилиями, но в нем есть и частица его страдающего сердца.

Около фонаря, прямо у его ног прогуливаются кошка и кот. У них на лапках тоже маленькие блестящие резиновые башмачки.

— Неужели без волшебных калош счастья нельзя обойтись?

Поэт пожал плечами: «У меня как-то не получается. Но, знаете, даже, если я и придумаю такие калоши, то как их надеть?»

— Негоже так говорить. Вы должны верить в свою выдумку.

— Я верю, — обреченно сказал Поэт.

— А она — нет? — Глаза Елены потемнели от печали.

— Нет. Мне кажется, что в меня никто не верит. Так, терпят. Нескладный нищий чудак, возомнивший себя великим поэтом.

— А вы великий поэт?

— Надо быть скромным, надо правильно писать, надо уметь нравиться.

— Я это уже поняла. Но вы ведь так не думаете.

— Я уверен, что надо писать сердцем. И для людей. Мне хочется написать настоящее, не сиюминутное. А я все куда-то спешу. Деньги надо зарабатывать на пропитание. Я ведь с юности живу у чужих людей из милости. Наверное, так и вся моя жизнь пройдет в постоянных унижениях и ожиданиях внимания.

— А что — настоящее? Книга великая? Научное открытие? Музыка неземная? — В словах молодой женщины сквозило едва сдерживаемое раздражение.

— Или просто необходимо быть никому нечего не должным.

— Но так не бывает.

— Да. Мы все кому-то чем-то обязаны.

— Ни в коем случае вы не должны так мрачно смотреть на свое будущее. Вы слишком нетерпеливы.

Я устал ждать. Мне часто приходится экономить даже на свечах. А как бывает мучительно, если нет денег, чтобы купить бумагу.

— Это, действительно, чудовищно. Что же тогда происходит с вашими историями?

— Что-что! Приходят, покрутятся у пустого стола и уходят!

Елена восхитительно улыбнулась: «Какие ветреные истории».

— Не смейтесь. Они, как женщины. Не оценил вовремя, — найдут себе другого.

— Впрочем, в подобных ситуациях мужчины ведут себя точно также.

— Не все.

— У вас был печальный опыт. Вы полюбили, а вам не ответили взаимностью. Только это происходит со всеми. Если вы думаете, что вы один такой, кому подвезло с любовью без взаимности, то вы сильно заблуждаетесь. Самые красивые и удачливые люди могут порассказать вам массу историй про свою несчастливую страсть. Любовь редкая вещь. Я думаю — великая. Такая, как талант. И вы должны понимать, что человек не может иметь все. Если он богат, то величия ему судьбой не отпущено. Если счастлив в любви, значит, — не гений... Все остальное вы и сами додумаете.

— Страшненькая у вас получилась картинка.

— Мне хотелось, чтобы вы навсегда уразумели, счастье — прекрасное состояние. Но бесперспективное с точки зрения творчества. Несчастья нужны художнику, как воздух. В них он черпает вдохновение. Без них нет души. Если вас выбрала судьба и вложила в сердце огонь, — смиритесь. Следуйте ей. И не ропщите.

Поэт внимательно смотрел на молодую женщину. Она не улыбалась. Ее грустные глаза были совсем немолоды. Он только сейчас заметил, что она разговаривает с ним, как с больным капризным ребенком. Поэт был уверен, что он старше ее, но теперь, оказалось, между ними — годы. Она не подыскивала слова, словно говорила о выношенном и выстраданном. Может быть, его страдания не идут ни в какое сравнение с ее...

— Мне хочется вас назвать каким-то именем. Особенным. Вы не просто синьора, с которой мне посчастливилось разделить это короткое путешествие. Но «милая» для вас слишком примитивно, а «дорогая» — прямолинейно.

— Просто Елена.

— Елена, мне показалось, что вы сейчас рассказали о себе. Вы так много понимаете и знаете о творчестве...

— Я имею несчастие родиться не в своем веке. И, поверьте, часто скорблю об этом. Но предназначение женщины... Впрочем, вы не допускаете, что вас любит какая-то замечательная девушка и ждет, когда вы обратите на нее внимание.

— Я бы сразу заметил.

— По-моему, сразу заметить вы можете только волшебную историю, не обижайтесь.

У нее приятное лицо. На высокий лоб падают колечки темных волос. Глаза ореховые с прозеленью. Левая бровь чуть длиннее правой. Полная верхняя губа придает ей сходство с лисицей. Румяные щечки с ямочками и совсем не римский нос — маленький и немного вздернутый. Такие девушки прогуливаются по набережным Копенгагена. Вполне заурядная внешность.

Но он пристально смотрит на это лицо. В нем есть что-то необычное, что никогда им раньше не замечалось за женщинами, — Елена глядит прямо в глаза и не опускает взгляда. Он опасался увидеть усмешку, но собеседница не улыбается. Она смотрит, как в детстве смотрела мама, — понимая и жалея. А он в полной растерянности вертит в руках яблоко.

Елена тихонько вздыхает.

— Мне показалось, что вы хотели мне его предложить...

— Я... Да... Вот, пожалуйста.

Он протягивает ей желтый шарик. Она осторожно берет его тонкими пальцами, — на руке нет перчатки. Крупный изумруд полыхнул затаенным светом в ответ на солнечный луч. Ее пальцы были такие холодные, что ему захотелось задержать их и согреть. Елена не отняла руку. И до боли стало ясно, что этот миг...

— Для женщины большое несчастье полюбить гения. Это беда на всю жизнь.

— Я еще не встречал такой женщины.

— Надо пойти к доктору, и он пропишет вам очки.

— Вы полагаете, такую женщину можно не заметить.

— Я это знаю наверняка.

Да, такие мгновения судьба не планирует для трусов... Неужели проще жаловаться на непонимание, чем...

Старик смотрит на разгорающийся день. Солнечные лучи уже доходят до его окна, и ночные замершие узоры медленно стекают на подоконник. Узловатый палец пишет на истончающемся ледяном поле имя — Елена. Старик делает это механически, не глядя. Перед его взором — огромное поднимающееся над горизонтом солнце, мокрая от ночной грозы дорога, высокие кипарисы и старый, знававший лучшие времена, дилижанс. Лошади быстро скачут, увозя память.

Старик прищуривается, и из экипажа выходит женщина в дорожном костюме. Она поднимает вуаль и смотрит на него, не мигая. Ему хочется сказать, что все можно изменить, попробовать начать заново. Теперь у него достанет смелости...

Женщина протягивает руку, он склоняется, чтобы поцеловать ее, но перед ним пустота. Женщина исчезла. Она пропала так же, как и мокрая колея, и кипарисы, и лошади вместе со старым дилижансом. Осталось только солнце. Огромное и бесстрастное, как сорок лет назад.

Старик разжал руку, — на ладони сверкнул темный изумруд в изящной оправе кольца. «Мне подарила его бабушка. На счастье. Ее жизнь была полна бед, и она очень хотела, чтобы я прожила иначе. Бабушки больше нет, а с судьбой не договоришься. Но этот дар — от хорошего человека. Пусть камень бережет вас. Мне будет спокойнее...»

— А как же любовь?

— Я выйду замуж только по любви.

Поэт искренне порадовался за Николетту. Даже не столько за нее, сколько за ее молодую уверенность. Он не заметил, как задремал под перестук колес, но теперь чувствовал себя бодрым и выспавшимся. Глаза открывать не хотелось. Он боялся смотреть на Елену, и прибег к маленькой хитрости, — притворился спящим.

— Но ведь любовь может быть и несчастной.

Флоре он от всего сердца пожелал здорового работящего парня и кучу детишек. Хотя, наверняка, так оно и будет.

— Почему обязательно любовь должна быть несчастной? — Похоже, пока Поэт дремал, Генрих упражнялся в красноречии. — Если не хочешь проливать горькие слезы, надо обязательно сделать верный выбор. Серьезно посмотреть на себя. Коль ты — репейник, — нечего заглядываться на лилии, достаточно и ромашки.

А ведь какая интересная история может получиться из репейника, ромашки и лилии, — подумал Поэт. — Поучительная. Потому что, даже, если ты — репейник, никто не имеет права отнимать у тебя грезы.

— Но человек всегда мечтает о большем. На то они и мечты, чтобы...

— Ну, что? Что? Так-то, глупые девицы, сами не знаете, чего хотите.

Притворяться больше стало невозможно: «Мечта — это цель, в которую трудно поверить.»

— А верить нужно обязательно. — Елена смотрела на него ласково и улыбалась. — Когда есть вера, человека не пугают трудности. Он знает, — его обязательно ждет победа в конце пути.

— Побойтесь Бога, синьора. В конце всех нас ждет искупление грехов!

— Вы много грешили?

— Я?

— Да, вы. — Елена спрашивала жестко, и улыбки уже не было на ее лице.

— Я это так сказал, вообще. О человечестве!

— Как же вы не любите людей, если...

— А еще музыку в церкви играете.

— Что ты понимаешь, ребенок малый.

— Он, может, и мало что еще понимает, но его душа наполнена надеждой. — Поэт заметил, как благодарно посмотрел мальчишка на молодую женщину: «А надежда — это, как небо: и высоко, и лестницу не построить».

— Вы правы. — Елена разгорячилась. Глаза ее блестели, а руки теребили перчатки. — Лестница до неба не достанет, но это не важно. Главное, чтобы мечта у мальчика была возвышенна, а цель — благородна.

— А если ему придется стать горшечником? Куда провалится его мечта? В нужник? И скажите на милость, какой он будет следовать цели, — делать ночные горшки так, чтобы в доме не воняло?

Старуха рассмеялась и выдавила из себя: «А чем это плохо? Вполне годится для цели.»

— Когда в голове дырка — это не опасно, страшно, если она сквозная, — Поэт понимал, что поступает некрасиво, но удержаться было выше сил.

— Можно я... — Мальчишка сидел пунцовый, но глазенки его блестели, — можно мне... Я тоже хочу. Я придумал.

— Говори, малыш.

— Вот. Цель — это дорога мечты. — Он сказал и тотчас смутился.

— Прекрасно сказано. — Поэт нашел маленькую ручку и горячо пожал ее. — Так мог сказать большой поэт или мудрый философ. Но ты — ребенок, значит, тебя ждет великая судьба. Смело смотри в свое будущее. И ничего не бойся. Слушайся своего сердца!

— Зачем вы морочите ему голову. Великое будущее... Мы все думаем, как жить в тепле и достатке, выполнять законы и поменьше грешить.

— Как странно. Мне всегда казалось, что человек должен думать о необыкновенном: посмотреть мир, разгадать загадки земли, отыскать добрых друзей, встретить настоящую любовь...

— И что? А как же быть с человеческой порочностью?

— Против пороков бессильны пророки.

Возница долго терпел, но пороки, видимо, стали последней каплей: «Послушайте, синьоры мои хорошие, что скажет вам простой толстый человек. Мы особенно про любовь не говорим. Но, когда хорошая бабенка опалит тебя, такое никогда не забудешь. Не без того, и поболит сердчишко. Только у нас ведь и так ничего нет. Отнять это, — тогда, зачем мы вообще родились на свет?

Я вот еду в Верону. Целый день до вечера буду искать подарки своим: жене и дочке. А теперь еще придется и Луиджи. А, когда вернусь домой в Венецию, благоверная испечет мне большой пирог с почками, если дочка все не съест. Мы купим бутылку грушевой наливки и славно посидим вечером. В нашем доме, где все друг друга любят. Мы даже раздаем затрещины и оплеухи любя. Надо не забыть приготовить свинцовой воды для Луиджи. А то ему, с непривычки, может стать худо.

Некоторое время после такого мощного монолога все молчали. Дилижанс приближался к городу. Людей становилось все больше, а дома выглядели красивыми и ухоженными.

— Скажите мне, пожалуйста, что такое любовь? — Мальчик напряженно сжал руки. Поэт не мог обмануть детского ожидания, но разве объяснить, что на такой вопрос нет ответа. Никакого. Ни простого, ни сложного. — Если бы я знал, что такое любовь, то, наверное, был бы счастлив^*.

— Чего вы боитесь?

Вот оно. Именно этого он и опасался. Елену уклончивостью не проведешь. Только вдруг ему стало все равно, есть ли в экипаже еще кто-то или никого нет. Ей он должен был сказать правду: «Самое горькое в том, что всего на свете боюсь. И, прежде всего — себя. Когда я один, — весь мир для меня, что добрый старый товарищ. Но, стоит мне покинуть свое одиночество, как со всех сторон на меня начинают наступать проблемы».

— Вы робеете перед женщинами?

— Я их не понимаю.

Старуха даже икнула: «Вот еще! Мы очень простые особи. Нам нужны надежные стены и исправный очаг. Потом не помешает работящий муж. Пара крикливых ребятишек сама заведется, — оглянуться не успеешь. А на старости довольно внуков и праздничной службы в церкви.

Это так много и так мало. Поэт уже знал, что он с радостью мог бы обожать женщину. Предупреждать ее желания...

— Я готова отдать все тому, кто захотел бы разделить мои чувства.

Он был уверен, что Елена смотрит на него, но она отвернулась к окну. И было непонятно, плачет ли она, или просто сорвался голос. Так бывает, когда неправильно вдохнешь.

— Скромнее надо быть. Вы, видимо, совсем не из бедных, синьора. — Неужели игра на органе делает человека святее папы римского.

— Совсем.

— Вот и, простите за откровенность, хотите получить в этом мире все. За деньги в наши дни, купить можно многое.

Поэту очень хотелось вызвать на дуэль этого непроходимого тупицу: «К сожалению, мне неизвестны места, где торгуют счастьем».

Генрих высокомерно отмахнулся от него: «Даже, если бы такие места и были, вряд ли вам, синьор иностранный поэт, по карману даже самое обычное благополучие.»

— Вот уж, что меня никогда не заботило, так это обязательное стремление к благополучию.

— Оно и видно. Шляпу у вас моль по ошибке недоела, а накидка... Стыдно, молодой человек, в такой накидке ездить по Италии!

Ах, с какой патетикой произнес это церковный органист. С каким негодованием. Не иначе, как за всю Италию оскорбился. Только у Поэта кроме гнева, сей пафос ничего не вызвал: «Я — свободный человек! Я приехал в прекрасную страну титанов, гениев и бунтарей. Величайшие художники Италии остались в памяти людской, потому что возвеличили человека.

Войти в историю стоит дорого. Некоторым — жизни. Но человек рождается свободным. Он волен любить. Может творить и помогать людям. И я не вижу ничего, что запрещает мне носить такую шляпу и такую накидку. Хочу еще вам сказать, что у настоящей свободы нет цены. Но для таких, как вы, существует стоимость.

— Да, я привык за все платить. — Генрих не на шутку распалился и готов был сражаться до конца, — кто еще в этом дилижансе был способен постоять за честь Италии! Легко ли целую ночь не спать и выслушивать сомнительные откровения. Нет, он не ответит на оскорбительный выпад в свой адрес, он выше этого, но...

— Не слушайте его, — Елена взяла Поэта за руку, — он просто боится мечтать. Или давным-давно заставил себя забыть о юности.

— В юности я мечтал стать великим музыкантом. Но у меня было четыре сестры и больная мать. И я не мог себе позволить уехать в Вену, куда меня звали учиться музыке. — Генрих не замечал, что в запальчивости, стал брызгаться слюной. — Я рыдал ночами от отчаяния, но ничего не мог сделать, — у него задрожали губы и защипало в глазах.

Старуха взяла его руки в свои и стала тихонько успокаивать: «А я всегда плачу, когда слушаю вашу игру в соборе. Там есть еще один органист, но мне нравится, как играете вы. У меня слезы просто сами по себе капают из глаз. И я даже не знаю, почему?»

— Потому, что, видимо, Генрих очень хороший музыкант. — Вид чужого отчаяния всегда вызывал у Поэта сострадание. Какая радость пикироваться с таким же несчастным, как и ты сам. — Он через звуки органа передает вам свою тоску о лучшей доле и о краткости нашей жизни на земле.

— Кто, кто вам сказал, что я про это играю? — Генрих тряс Поэта за плечи, а щеки у него были мокрые от слез.

— Разве надо говорить о муках человека, которому дано держать в руках музыку и не иметь возможности изменить жизнь.

— Но я честно исполняю свой долг. Перед церковью, перед обществом.

— А вы любили когда-нибудь? — Елена была истинной женщиной, она все проверяла на любовь.

— Слава Создателю, теперь она мне перестала сниться.

— Она вас не любила?

— Ее выдали замуж, синьора. За другого. Он был сыном богатого купца, а я — бедным музыкантом.

— Вы должны были ее украсть.

— Ах, милый мальчуган. — Генрих грустно улыбнулся. — Я встретил ее через год у дворца Дожей. Она с мужем приехала в гости к родным. У нее было очень красивое платье и дорогие бусы. А волосы совсем седые.

— Сколько же ей было лет, — разом подскочили Николетта и Флора.

— Двадцать. Да, синьорины, ей было двадцать лет. А через три года она умерла.

Возница с криком стеганул по мокрым лошадиным спинам: «Бедняжка, она умерла от любви».

— Или от тоски, — тихо промолвила Старуха.

— Я даже не знаю, где ее могила. Когда самая младшая моя сестра вышла замуж, и я остался совсем один, то так испугался пустоты, что заболел. Знаете, такая странная болезнь, — ничего не болит, все на месте, а жить не хочется. Прибился к купчишке. Он мне столоваться разрешил за мелкие услуги. Вот и в Верону для него еду. А, впрочем, мне теперь все равно.

— А в Вероне вы найдете новую работу, — воодушевленно воскликнул Поэт. — Вы кого-нибудь там знаете?

— Нет, но это и к лучшему.

— Конечно, — молодого человека ничего не могло смутить, — вы полны сил и энергии. Запомните, вы никому ничего не должны. Теперь ваша очередь жить.

— Зачем?

— Где-то ходит женщина, которая ждет именно вас. — Елена говорила так серьезно, что никому не пришло в голову, что она просто утешает несчастного. — И она никогда не будет счастлива, если вас не увидит. Ее необходимо найти, — нельзя обманывать ожидания доверчивого сердца.

— Вы в это верите?

— Я это знаю. Хотите, могу вам сказать, как ее зовут?

— Нет! — испуганно воскликнул Генрих. — Нет, пожалуйста, не надо, — добавил он извиняющимся тоном.

— Вы правы. Чудеса обходятся без имен, — улыбнулся Поэт.

— Она будет вас сильно-сильно любить. — Доброй Флоре хотелось поддержать музыканта.

— И народит вам кучу детей. — Судя по всему, Николетта так обязательно и сделает, когда придет ее время.

— Кучу не надо.

— Не торгуйтесь, — рассмеялась Старуха. — С любовью всегда так. Сначала долго ее ищешь, а потом не можешь остановиться.

Возница громко расхохотался, а девушки сильно покраснели. Дилижанс сам собой остановился, и все пассажиры вышли. Перед ними была Верона. Раннее утро очень шло этой франтихе. Можно было расслышать звон колоколов и гул телег, спешащих к рынку. Острый глаз мог различить купол Сан Дзено Маджоре и причудливый замок Кастальвеккьо, а если сильно прищуриться, то можно было углядеть и мост Скалигеров, и Палаццо дель Говерно.

Елена сорвала маленькую ромашку и стала обрывать ее: «Что вы об этом думаете?»

Поэт завороженно смотрел, как один за другим белые лепестки падают к ногам молодой женщины. Сейчас он скажет ей все. Надо только набрать побольше воздуха.

Старик сильно прищурился и кивнул головой, как бы подбадривая.

— Знаете, Елена, — Поэт закашлялся и замолчал. Он смотрел на беспомощные лепестки и... Когда он поднял голову... Он даже не сразу понял, что произошло. Елена уже знала, что он скажет. И тогда он стал говорить быстро, судорожно и...

— Мне иногда снится один и тот же сон, — я просыпаюсь под утро чистого четверга от света женских глаз. Сколько не пытался увидеть ее лицо, — не получается.

— Вы обязательно его разглядите.

— Этого-то я и боюсь.

— Вы боитесь увидеть лицо своей мечты? Неужели, это правда?

— Я слабый человек, и не могу позволить себе взять ответственность за чужую судьбу.

— А о ней вы подумали?

— Мне нечего предложить женщине, кроме сказок.

— Вы не допускаете, что ей нужны именно сказки.

— А вы бы смогли полюбить такого человека. — Поэт не понял, кто это сказал. Он совершенно точно знал, что его губы не могли произнести такие слова, разве что, сердце...

— Я уже полюбила.

Русалочка смотрела на лицо принца. Море было спокойно. А луна печальна. В зеленые русалочьи волосы были вплетены большие жемчужины: «Я согласна отдать все, что у меня есть, только бы быть рядом с тобой». У принца было лицо Поэта, а у Русалочки — Елены. Высоко, в совершенно черном, без единой звезды, небе на них смотрела одинокая луна. Она-то знала, что все в этом мире — пена. Грязная пена прибоя.

— Я не могу ответить на взаимность. Все, что у меня есть — мой дар. Мои сказки. Любовь это заберет. Я должен выбирать между фантазией и жизнью.

— Как это несправедливо.

— В отношениях между мужчиной и женщиной не бывает справедливости.

— Когда-нибудь вы пожалеете, что платите за сказки непомерную цену собственного блаженства. Ах, мой милый Августин, все прошло. Да, синьор Андерсен, все пройдет. Не удивляйтесь. Я вас знаю. И, поверьте не слишком счастливой женщине, — вы уже не гадкий утенок. Просто, надо привыкнуть быть лебедем.

Ваша душа жаждет праздника, но малодушно боится убить мечту действительностью. Милый мой Андерсен, бедный алхимик поэзии, ваш философский камень — вы сами. — Елена сняла с пальца кольцо и вложила ему в руку. — Это очень старинный перстень. В нашей семье его передают женщинам, считается, что он приносит удачу. Мне подарила его бабушка. На счастье. Ее жизнь была полна бед, и она очень хотела, чтобы я прожила иначе.

Бабушки больше нет, а с судьбой не договоришься. Но этот дар — от хорошего человека. Пусть камень бережет вас. Мне будет спокойнее...» — Она приложила к губам Андерсена свою руку. — Ничего не надо говорить. И я так все знаю. Я приглашу девушек, они никого не знают в Вероне. Прощайте. Храни вас Бог — она наклонила его голову и поцеловала в губы.

В привычном времени не требуется решать задачи. Но поэты живут в странном времени и видят сказочные часы. Тем все равно куда идти, — вперед или назад. Оттого поэты и не обращают внимания на циферблат. День или ночь — какой им резон. Сказка неподвластна времени. Она уже была в момент нашего первого крика в этом мире. И останется, когда нам навсегда закроют веки.

Мы временные персонажи этой сказочной вселенной — жизни, полной опасностей и авантюр, жуткой злобы и невероятной нежности.

Старик смотрит на солнце сквозь темный изумруд.

— Да, больше мне не снится женщина, лица которой я не могу рассмотреть.

На столе лежит большая книга, — та самая, — с цветными картинками, переложенными папиросной бумагой и ветер перелистывает ее страницы.

Старый солдат высекает искру из огнива, и от нее загорается разноцветными огнями праздничная елка. Вокруг елки бегают веселые дети. К ним с елки опускаются белые лебеди. А потом они вылетают вместе с детьми в открытое окно и устремляют к большой сияющей радуге.

А Старик усаживается перед камином и смотрит, как догорает последнее полено: «Нельзя терять веру в себя. Надо научиться радоваться самым невзрачным вещам: робкому солнцу после грозы, высохшей слезе ребенка, лукавому взору юного повесы и румянцу молодой хохотушки... Да мало ли на свете есть пригожих людей и благолепных помыслов, — загляденье, как хорош наш мир, если жить в согласии с собой и с другими.

Доверчивых не обижать, резвых — не стреножить, боязливых — не устрашать. Кормить пузо по мере надобности. И непременно воспитывать душу: читать умные книжки и любить людей; хранить память предков и указывать юности на подвиги во имя любви и истины. Счастлив дарящий миру жар своего сердца.

А мы — поэты — будем изредка печально рассказывать о душевных занозах, пряной весенней лихорадке сумасшедшей молодости и последних зимних бликах уходящей жизни.

И каждый миг заката будет отнимать у нас живой вдох. Но потом народятся другие. И они снова расскажут, как пламенеют под ветром пурпурные маки среди тяжелых колосьев спелой пшеницы...

Май—июнь 1998 г.
Кузнецова Елена Юрьевна
Россия, Москва

Примечания

* Выделением помечены подлинные слова Ганса-Христиана Андерсена.