Дания: Тьеле — Орхус — Копенгаген — Калё — Нёрребек — Стуббекёбинг — Уледиге
Норвегия: Осло
Отсканируйте QR-код, чтобы открыть электронную карту
Марию Груббе неспроста называют «Золушкой наоборот». Немногие женщины в европейской истории могут похвастаться настолько картинным нисхождением по социальной лестнице «из князи в грязи», причем ладно бы по душевной слабости или под давлением обстоятельств — так нет же, по собственной воле, гордо, напролом. Впрочем, идейная составляющая, в конечном итоге сделавшая Марию «сильной женщиной с удивительной и драматической судьбой», в этой истории всплыла далеко не сразу (и, к слову, не без помощи Андерсена) — а когда всплыла, то со временем претерпела такие метаморфозы, что на этом примере теперь можно изучать принцип «окна Овертона»1.
Первым, кто посмотрел на жизненный путь Марии Груббе как на картинку, достойную пера, был упомянутый в заключительной части «Предков птичницы Греты» Людвиг Хольберг (см. также главу про «Обрывок жемчужной нити») — они с Марией действительно познакомились при описанных Андерсеном обстоятельствах. Внимание магистра, правда, в результате ограничилось коротеньким эссе, известном как «Эпистола № 89» (1748), хотя и в нем Марии Груббе отводится роль даже не персонажа, а скорее своего рода экспоната кунсткамеры: абстрактно рассуждая о «странных браках», Хольберг приводит союз Марии с Сёреном как пример того, насколько изобретательной может быть матушка-природа, чтобы каждой твари стало по паре и никто не ушел обиженным.
Век спустя к истории Марии Груббе возвращается Стен Стенсен Бликер в повести «Отрывки из дневника сельского пономаря»2 (1824) — кстати, считается, что тоже не на пустом месте: отец Бликера служил преподавателем в Тьеле (Tjele), фамильном поместье Груббе, и в его бытность рассказы о яркой судьбе представительницы рода еще могли быть живы в памяти местных жителей. Однако, будучи священником, Бликер видит в Марии скорее пример для осуждения и выстраивает свое повествование с позиции «вот что бывает, когда потворствуешь страстям, вместо того чтобы укреплять волю и развиваться как личность». Это, конечно, соответствовало взглядам, доминировавшим тогда в датском обществе: мысль о том, что страсти могут являться неотъемлемой частью человеческого «я», до сих пор является причиной священных войн — что уж говорить о плюс-минус начале XIX века. Однако морализаторство — всегда палка о двух концах: чересчур активно пытаясь насадить табу, рискуешь вместо этого пробудить любопытство. Не исключено, что если бы не Бликер, то о Марии Груббе лет через двести никто бы и не вспомнил — мало ли было в истории опустившихся дворян. Собственно, к тому и шло: даже место погребения «матушки Сёрен» обнаружилось только в наши дни, и то чисто случайно (см. ниже), то есть хоронили ее, как и писал Андерсен, без особых почестей (к слову об отношении современников) — земелькой присыпали да и забыли. Однако волшебная сила искусства, как обычно, все перевернула. (Если вы делали домашнюю работу по публичной политике, то знаете: так обычно и происходит первичный «сдвиг окна».)
В 1843 году вышел сборник Юста Маттиаса Тиле «Датские предания» — тот самый, к которому Андерсен впоследствии неоднократно обращался за сюжетами (см. предыдущие главы). В нем семейству Груббе тоже досталось на орехи — основной удар, правда, пришелся на голову Эрика Груббе, отца Марии. Предание народными устами разоблачало злодеяния его молодости, а «непотребное поведение» его дочерей и их бесславную кончину расценивало как справедливое возмездие — иными словами, служило дополнительным подтверждением тому, что в целом отношение к истории Марии Груббе (среди тех, кто ее еще помнил) на тот момент было не ахти.
После выхода сборника Тиле Андерсен оказался, как тот владелец домика на берегу океана, окружен предками птичницы Греты с трех сторон. Не хватало только искры — и ею, со слов самого маэстро, послужила прочитанная им газетная заметка о Марии Груббе в «Областных ведомостях Лолланна-Фальстера». Заметка ссылалась на Хольберга, сборник Тиле ссылался на «Датский атлас», с творчеством Бликера Андерсен был также знаком — словом, «богатый материал для поэтического произведения» собрался почти мгновенно. Удивляет, кстати, что для своей трактовки истории Андерсен выбрал именно романтическую окраску, а не морально-этическую, хотя уж где-где, а здесь поводов для морализаторства было хоть отбавляй — и персонаж, мягко говоря, неоднозначный, и предшественники задали тон, да и самому Андерсену было не чуждо делать из человеческих судеб далеко идущие религиозные выводы. Тем не менее в «Предках птичницы Греты» (1869) нет ни оценок, ни выводов, только сама история — почти как у Хольберга, только с розовыми очками вместо микроскопа: Мария предстает в ней в роли героини хоть и своевольной, но честной — а значит, положительной.
Перенос истории Марии в сказочную плоскость предсказуемо нарушил сцепление с реальностью: по андерсеновскому тексту восстановить ход событий в их естественной среде практически невозможно. Эрик Груббе у него живет в фамильном замке под Орхусом, Сёрен служит матросом, Палле Дюре хозяйничает в Нёрребеке... То ли Андерсену на старости лет изменил его фирменный перфекционизм, то ли слишком далеко было тащиться вновь в Ютландию за зарисовками с натуры, то ли еще что — так или иначе, маэстро ограничился теми источниками, которые были под рукой. В результате характерного для Андерсена многослойного повествования, где под сказочной картинкой скрывается историческая, научная, географическая и прочие «взрослые» реальности, из «Предков» не получилось. Отдуваться за это пришлось уже следующему автору, который, впрочем, не заставил себя ждать — им стал современник Андерсена Йенс Петер Якобсен со своим историческим романом «Фру Мария Груббе. Интерьеры XVII века» (1876).
Будучи апологетом реализма, Якобсен подошел к вопросу фундаментально: засел в Королевской библиотеке и не успокоился, пока не изучил все источники по теме, до каких смог дотянуться, включая протоколы бракоразводных процессов. Именно благодаря въедливости Якобсена исторический фон в романе обрел столь детальную проработку, которая в результате помогает восстановить нарушенное Андерсеном сцепление. Образ главной героини у Якобсена, кстати, тоже щедро пригубил из чаши реализма: его Мария Груббе — уже не одномерный персонаж сказок и легенд. Биолог по образованию и дарвинист по научным убеждениям, Якобсен всерьез задался вопросом мотивации своей героини и поиском баланса между духовным и физическим в ее характере. В результате Мария получилась у него женщиной из плоти и крови, настолько густо замешанных со всем остальным, что Андерсен от такого персонажа сбежал бы впереди собственного крика.
Однако ознакомиться с романом Якобсена маэстро, — вероятно, к счастью, — не довелось: «Фру Мария» вышла только через год после смерти Андерсена. Впоследствии образ Марии3 перекочевал в «женскую литературу» как пример чудесного самоосознания и несгибаемой воли, потом некоторое время служил иконой для второй волны феминизма, а затем постепенно уступил «окно дискурса» более актуальным персонажам, в проработке которых особенно отличились такие современные мастера, как Катрин Брейя и Ларс фон Триер. Но оставим лучше развитие этой сложной темы тем, кто хорошо в ней разбирается, а сами вернемся-ка к «Предкам птичницы Греты» — благо теперь у нас есть почти все, чтобы рассказать их историю в деталях. Для этого нужно всего ничего: перечитать роман Якобсена, вытянуть из него факты и аккуратно подклеить их с изнанки к андерсеновскому сюжету. В результате получится то самое многослойное повествование, которого не хватало двумя абзацами выше: сказка в нем — от Андерсена, а якобсеновские изыскания послужат источником сносок там, где они необходимы (то есть практически везде).
Хауребаллегор и Тьеле: детство, отрочество, юность
Топографический кавардак начинается в «Предках птичницы Греты» с первых же строчек. Теоретически на роль «старой, исчезнувшей, усадьбы» в первую очередь напрашивается ютландская усадьба Тьеле (Tjele), где Эрик Груббе провел свои последние сорок пять лет, — но она, наперекор Андерсену, стоит до сих пор, и птичника там никакого нет (по крайней мере, теперь). Если же отталкиваться от того, что «старую усадьбу» снесли, то можно предположить, что под ней подразумевается усадьба Хауребаллегор (Havreballegård) близ Орхуса (Århus) — Андерсен как раз ссылается на те места. И действительно, семейство Груббе некоторое время жило в Хауребаллегоре. В тот период поместье было собственностью датской короны, и, получив пост главы округа, Эрик переехал туда с женой в 1636 году; в 1643 году там родилась Мария, и там же четыре года спустя умерла ее мать. И все могло бы даже сойтись, не переберись Эрик с дочерьми4 в 1651 году в Тьеле, где и разворачивались последующие события. По всему выходит, что Андерсен, то ли решив пренебречь подробностями, то ли намеренно запутывая следы, сделал образ старой усадьбы в сказке собирательным: в период детства и юности Марии роль отчего дома, судя по всему, играет усадьба Хауребаллегор, затем события «перескакивают» в Тьеле, а под конец эстафету снова принимает Хауребаллегор — его-то и сносят и строят взамен птичник.
Сейчас на месте предполагаемого домика Греты под Орхусом стоит Марселисборгская гимназия, построенная в 1898 году, и это соблазняет поначалу думать, что описанные в тексте «утиные казармы» во времена Андерсена действительно располагались там, а впоследствии уступили место казармам для школяров. Но как раз с расположением птичника в этой истории путаницы меньше всего: известно, что Андерсен срисовал его с натуры во все том же поместье Баснес (см. главу про «Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях»), где в очередной раз гостил летом 1869 года. Изначальным планом было поселить туда одну из дочерей Вальдемара До, но потом Андерсен, с его собственных слов, передумал в пользу воображаемой внучки Марии Груббе. Теперь ни от самого птичника, ни от «островка в саду», на котором он стоял, не осталось и следа — впрочем, как мы знаем из главы про «Вен и Глен», в тех местах исчезновение островов — обычное дело.
И вот поздним ноябрьским вечером в Орхус приехали две женщины: супруга Гюльденлёве — Мария Груббе и ее служанка. Они прибыли туда из Вайле, куда приплыли на корабле из Копенгагена. Скоро они въехали и в обнесенный каменной оградой двор замка господина Груббе. Неласково встретил отец дочку, но все же отвел ей комнату.
Окрестности Хауребаллегора (Илл. 1) за почти четыреста лет с момента событий «Предков птичницы Греты» тоже изменились до неузнаваемости: город разросся и поглотил все, что могло бы напоминать о временах Эрика Груббе. «Большое озеро», ставшее, по Андерсену, болотом, даже если и существовало, то, похоже, до наших дней не дожило (хотя несколько чахлых прудов неподалеку от Марселисборгской гимназии действительно есть). От самой усадьбы не сохранилось ни одной постройки — последнюю снесли в 1911 году (накаркала-таки старая ворона); осталась лишь липовая аллея на улице Биркетингет (Birketinget). Единственное, что сейчас хоть как-то соответствует эстетике сказки, — это «дикая чаща кустов и деревьев», в роли которой выступает Марселисборгский лес. Впрочем, такая же чаща есть и в Баснесе, так что для полноты картины имеет смысл заехать и туда тоже — заодно и разобраться с птичником. Единственное, куда пускают всех подряд и с удовольствием, — это в приусадебный ресторан, который называется угадайте как. Что ж, очень похоже на старика Груббе.
Эрик купил Тьеле в 1635 году, но окончательно перебрался туда, как уже было сказано, только в 1651-м, когда оставил службу при Хауребаллегоре. Больше переездов в его жизни не было: до самой своей смерти (1692) старик Груббе жил там в режиме «скупого рыцаря», не принимая никакого участия в общественной жизни. После смерти своей жены, Марии Юль, он так и не женился, но завел себе в Тьеле любовницу из числа прислуги. Злые языки говорили, что это подало девочкам плохой пример, но Андерсен об этом тактично молчит: в сказке таким подробностям не место.
Птичница Грета была единственной представительницей рода человеческого в новом, красивом домике, выстроенном при усадьбе для кур и уток. Стоял он как раз на том же самом месте, где прежде возвышался старинный барский дом с башнями, кровлей «щипцом» и рвом, через который был перекинут подъемный мост. В нескольких шагах от домика начиналась дикая чаща кустов и деревьев; прежде тут был сад, спускавшийся к большому озеру, которое теперь стало болотом.
Однако чай с булочкой да печка с дурочкой — неплохой способ провести старость, но никак не молодость. В окрестностях Тьеле и сейчас нет ровным счетом ничего, кроме одноименного озера (Tjele Langsø) и бескрайних полей с редкими клочками леса — можно себе представить, какая глухомань там была в первой половине XVII века. При всей своей тяге к затворничеству Эрик не мог не понимать, что тихая сельская жизнь на периферии — не самый удачный расклад для богатой красавицы на выданье.
И тут мы естественным образом переходим к истории первого брака нашей героини.
Усадьбе Тьеле, считающейся одной из самых старых в Дании, повезло куда больше: там сохранились, в числе прочих, даже постройки, ведущие свою историю с тех времен, когда и Эрик Груббе еще не родился. Например, каменный дом в южной части усадьбы датируется аж началом XVI века; пишут, что во время «Графской распри» (1534—1536) восставшие крестьяне пытались его сжечь — но попробуй сожги строение со стенами в метр толщиной. За пять веков существования усадьбы в ней накопилась масса интересного, включая, как утверждают, внутреннее убранство в стиле французского ампира. Но удостовериться в этом лично, к сожалению, нельзя: сейчас весь комплекс находится в частном владении, и публичный доступ на его территорию закрыт, так что даже фотографии внутреннего двора и исторических построек — большая редкость, что уж говорить об интерьерах. Большинство доступных в Сети снимков усадьбы сделаны с одного и того же ракурса (Илл. 2), и вовсе не из эстетических соображений: только в этом месте можно просунуть камеру через ограду. Кое-что можно разглядеть и с противоположной, восточной, стороны, но только зимой: летом вид загораживают кроны деревьев прилегающего сада.
Копенгаген, Осло и Калё: Ульрик Фредерик Гюльденлёве и воображаемый замок Груббе
Если верить Андерсену, Мария проскочила свой первый брак чуть ли не на одном дыхании: подумаешь, четыре месяца, легко пришло — легко ушло, по всем канонам сказочного жанра. История со сватовством тоже выглядит волшебной: королевская охота, сводный брат короля, пощечина на пиру, пять лет ожидания... В реальности (в том числе якобсеновской) все было куда менее сказочно — но именно поэтому и куда более интересно.
«Сводный брат молодого короля» в качестве первого жениха — это, конечно, анахронизм. За сводного брата короля Мария Груббе не выходила замуж — наоборот, она с ним разводилась. Дело в том, что Ульрик Фредерик Гюльденлёве был внебрачным сыном5 правившего на момент первой свадьбы Марии короля Фредерика III. Соответственно, сводным братом он приходился его сыну, наследному принцу Кристиану, который после смерти отца в 1670 году стал королем Кристианом V, — он-то и подписал Ульрику Фредерику и Марии развод. Иными словами, Мария вышла замуж за королевского бастарда, а вот развелась уже действительно со сводным братом молодого короля.
Самое смешное, что, по Якобсену, первый муж Марии был в ее жизни не единственным Ульриком Гюльденлёве. Начнем с того, что Мария оказалась в Копенгагене не в год своей свадьбы, а тремя годами ранее: в 1657 году Эрик отослал скучавшую в провинции дочь в столицу к троюродной тетке. Вскоре разразилась очередная серия датско-шведских войн; датчанам тогда пришлось несладко, и дело закончилось осадой Копенгагена. В обороне города геройски себя проявил еще один сводный брат короля (на этот раз действующего), незаконнорожденный сын Кристиана IV, дядя и почти полный тезка Ульрика Фредерика — внимание, не перепутайте — Ульрик Кристиан Гюльденлёве. Когда шведы отступили, «сатанинского полковника» боготворила вся столица; а поскольку тетка Марии была вдовой его брата, то Ульрик Кристиан периодически наведывался к ней в гости, что давало Марии шанс познакомиться с героем лично и в приватной обстановке. Знакомство неизбежно вылилось в серьезное романтическое увлечение, но продолжалось оно недолго: Ульрик Кристиан вскоре тяжело заболел и умер, причем, если верить Якобсену, перед смертью вел себя совершенно не по-геройски, чем вызвал у Марии первое глубокое разочарование по части сильного пола.
Когда Марии стукнуло семнадцать, тетка вознамерилась вывести ее в высший свет — и тут-то как раз и подвернулся Ульрик Фредерик. Он и раньше бывал в теткином доме и знал Марию, когда она еще была подростком, — в этом смысле андерсеновский сюжет перекликается с реальностью, разве что между их знакомством и свадьбой прошло не пять лет, а три, да и ездить на охоту в Ютландию за невестой не пришлось. Брак представлялся всем вовлеченным сторонам выгодной сделкой: Ульрик Фредерик становился для Марии пропуском ко двору, а Мария мало того что была богатой наследницей (что приходилось очень кстати, учитывая склонность жениха к мотовству), так еще и расцвела, как писал классик, прелестно, неподражаемо. Иными словами, на бумаге все выглядело хорошо, и в 1660 году в Копенгагене сыграли свадьбу.
Чтобы окунуться в атмосферу Копенгагена тех времен, достаточно просто прогуляться по его историческому центру. Большинство самых известных архитектурных памятников датской столицы — ровесники Марии Груббе: Круглая башня (см. «Огниво») была построена в 1642 году, здание биржи (Илл. 3) — в 1640-м, Новая Слободка (см. «Калоши счастья») — около 1641-го; примерно к тому же периоду относятся районы Новой и Христиановой гавани (оттуда же), оформившиеся в 1660-х, и крепость Кастеллет, возведенная в 1662 году. Видела Мария и Розенборг (см. «Иб и Христиночка»), в котором, по Якобсену, как раз квартировался до женитьбы Ульрик Фредерик: окончательная версия дворца, сохранившаяся до наших дней, появилась в 1624 году. Пожалуй, единственное заметное исключение в этом смысле — королевский дворец Кристиансборг: на его месте что только ни стояло, начиная с замка епископа Абсалона (1167—1369), из которого вырос Копенгаген, продолжая современным Марии Груббе Копенгагенским замком (138?—1731) и заканчивая тремя инкарнациями самого Кристиансборга, последнюю из которых мы можем видеть сейчас. Впрочем, на момент событий «Предков птичницы Греты» и «Фру Марии Груббе» королевская резиденция все равно располагалась не в Копенгагене, а в Хиллерёде (Hillerød), в тридцати километрах к северо-западу от столицы, — поэтому Якобсен и пишет, что путь туда был долгим. Кстати, хиллерёдский дворец Фредериксборг обрел свой нынешний облик тоже как раз в начале XVII века (работы над ним были завершены примерно в 1620 году), так что если хотите посмотреть, в какой обстановке Ульрик Фредерик Гюльденлёве и Мария Груббе общались с королем, то стоит запланировать вылазку и туда. Единственное, что не сохранилось, — это дом тетки Марии, фру Ригитце. Якобсен пишет, что он располагался на углу Восточной улицы (Østergade) и Вербного переулка (Pilestræde), то есть всего в паре кварталов от того места, где началась история андерсеновских «Калош счастья». Впрочем, попади кто-нибудь из современников Марии Груббе в Копенгаген наших дней, он вообще не узнал бы Восточной улицы — назовем это синдромом советника Кнапа.
Поначалу жизнь молодых почти ничем не омрачалась. Вскоре после свадьбы, в 1661 году, Ульрик Фредерик отправился в Испанию, где дослужился до генерала и был удостоен титула испанского гранда. Вернувшись домой, он получил пост датского наместника в Норвегии и переехал с Марией в Осло, где они жили в замке Акерсхус (Akershus). (Замок, кстати, стоит до сих пор; будете в Осло — сравните с Копенгагеном, может быть, картинка дорисуется.) Казалось бы, жить этим двоим да не тужить — но однажды, как водится, что-то пошло не так, и Марию снова постигло разочарование. Разные авторы, преследуя свои художественные цели, по-разному преподносят этот эпизод, но преимущественно все-таки выгораживают Марию — а уж особенно преуспел в этом Андерсен с его «слишком честна и чиста душою и телом». Между тем нехудожественные источники указывают на то, что Мария в пылу разочарования пустилась во все тяжкие. Ульрик Фредерик, в свою очередь, этого не потерпел, хотя и своими законными правами, предусматривавшими в те времена даже смертную казнь за некоторые из «тяжких», тоже не воспользовался, — возможно потому, что у самого рыльце было в пуху. В конце концов наша героиня — то ли волевым решением мужа, то ли действительно по собственной инициативе — в чем была уехала из Осло домой, к отцу. Произошло это, однако, в 1667 году, то есть через семь лет после свадьбы, а вовсе не через четыре месяца, как утверждает Андерсен.
По мере развития сюжета путаница нарастает. Андерсен пишет, что Мария прибыла на корабле из Копенгагена в Вайле (Vejle), откуда уже добралась до Орхуса и вскоре «въехала в обнесенный каменной оградой двор замка господина Груббе». Звучит странно: от Вайле до Орхуса добрых километров пятьдесят — проще было плыть напрямую в Орхус. Впрочем, здесь можно при желании найти скрытый психологизм: когда очень хочешь домой, на оптимизацию логистики может попросту не хватить терпения. А вот с «замком господина Груббе» полная неразбериха. Отец Марии владел шестью поместьями, пять из которых находились в Ютландии неподалеку от Орхуса, но ни в одном из них никогда не было замка. Единственное, что могло бы хоть как-то сойти за него, — это вышеупомянутая усадьба Хауребаллегор, где Эрик Груббе служил до переезда в Тьеле: ее изображений не сохранилось, но пишут, что она была фортифицированной; однако на момент описываемых событий Эрик оттуда уже восемнадцать лет как съехал, да и само поместье давно перешло из королевской собственности в частные руки6. Впрочем, этот вопрос снимается довольно просто — путем обращения к оригинальному тексту: собственно слово «замок» присутствует только в переводе А. и П. Ганзен, остальные переводы говорят «усадьба», а у Андерсена на самом деле «gård», то есть «ферма». По всему выходит, что Эрик принял Марию все же в Тьеле, но, не ужившись с нею под одной кровлей, отослал в их старую усадьбу, где она родилась и где умерла ее мать, — а это как раз Хауребаллегор. Однако тут картинка разъезжается в другом месте: по Андерсену, Мария встретила своего будущего второго мужа, Палле Дюре из Нёрребека, на охоте, но от Нёрребека до Хауребаллегора ни много ни мало полсотни километров (в то время как до Тьеле — всего дюжина). Внимание, вопрос: каковы шансы «частенько встречаться в поле», если вы живете в пятидесяти километрах друг от друга и на дворе XVII век?
На поверку выясняется, что выдвинутая версия соответствует действительности лишь наполовину. Мария действительно вернулась к отцу в Тьеле, и он действительно отослал ее — но не в Хауребаллегор, а в Калё (Kalø), что в двадцати километрах к северо-востоку от Орхуса. Там, кстати, действительно был замок, правда, Марии от этого было не легче: являясь изначально оборонительным сооружением, Калё подходил для проживания придворных дам еще меньше, чем усадьба Тьеле. Сейчас от замка мало что осталось, но и по руинам можно догадаться, какое впечатление он производил — кирпичный квадрат семьдесят на семьдесят метров (даже норвежский Акерсхус был в несколько раз больше) на продуваемом всеми ветрами полуострове в полкилометра шириной. Однако переселение Марии именно в Калё было сделано с дальним прицелом. На тот момент замок принадлежал Ульрику Фредерику, и старик Груббе надеялся таким образом, во-первых, избежать содержания дочери за свой счет, во-вторых, как бы невзначай подтолкнуть супругов к примирению, ну а в-третьих, просунуть ногу в дверь на случай вероятного развода — приданое ведь могли и не вернуть, а так появлялся хотя бы шанс заполучить Калё в порядке компенсации. Ульрик Фредерик ответил симметрично: наказал управляющему кормить и всячески лелеять жену (насколько это было возможно в тамошних условиях), но денег ей не выдавать. На этом ситуация стабилизировалась и перешла в хроническую форму, в которой просуществовала до 1670 года, то есть пока не умер король Фредерик III.
Со смертью Фредерика III и восшествием на престол его сына Кристиана V придворный политический ландшафт претерпел серьезные изменения. Из любимого сына короля Ульрик Фредерик превратился в любимого брата короля, а это не совсем одно и то же: поблажки кончились, и зарабатывать очки в высшем свете теперь приходилось собственным трудом. Расстроенный брак не очень этому способствовал, и для начала имело смысл развестись и жениться поудачнее — так, чтобы заодно скомпенсировать издержки развода. Додумайся Ульрик Фредерик до этого чуть раньше, еще при жизни отца, у него был бы шанс воспользоваться его протекцией, чтобы вообще избежать компенсационных выплат. Но увы: надежды на примирение (не столько с Марией, сколько с ее наследством) владели им слишком долго, и момент был безвозвратно упущен.
Почуяв ветер перемен, хитрый Эрик Груббе вовремя поймал его в свои паруса и выбрал иную тактику. Если раньше он заваливал Ульрика Фредерика письмами с различной модальности призывами забрать жену обратно, то теперь обратился прямо к королю со слезным ходатайством, подробнейше описав в нем то бедственное и унизительное положение, в котором оказалась его несчастная дочь по милости ее благородного супруга, которому она, между прочим, принесла двенадцать тысяч риксдалеров приданого, не считая земельных владений, а самой ей теперь не то что не хватает на еду, так даже на люди не в чем показаться. (Последнее, к слову, было правдой: Мария настолько спешно покинула Акерсхус, что весь ее гардероб остался там.) Заканчивалось ходатайство нижайшей просьбой либо повлиять на Ульрика Фредерика в деле воссоединения супругов, либо дать ход бракоразводному процессу с возвратом причитающегося пострадавшей стороне. Воссоединяться супруги, естественно, не пожелали, дело о разводе было передано в Консисторский, а затем и в Верховный суд, который постановил: брак расторгнуть, повторно сочетаться браком обоим супругам разрешить, приданое вернуть в полном объеме. Эрику Груббе были отданы назад принадлежавшие ему земли, Мария получила те самые двенадцать тысяч риксдалеров (около трехсот тысяч долларов на современные деньги) и переехала обратно в Тьеле, а замок Калё разобрали на кирпичи, которые отправили морем в Копенгаген, чтобы там построить из них нынешний дворец Шарлоттенборг (Charlottenborg). Ульрик Фредерик остался на посту датского наместника в Норвегии, женился на дочери герцога Ольденбургского, провел немало толковых реформ, командовал победоносными норвежскими войсками в датско-шведской войне за Сконе (за что ее прозвали «войной Гюльденлёве»), а после смерти Кристиана V уехал в Гамбург, где и умер в 1704 году.
Тут, казалось бы, и сказочке конец и можно смело переходить к истории второго брака Марии, но картина была бы неполной без еще одной детали ее биографии, о которой Андерсен тоже предпочел скромно умолчать. Дело в том, что сидеть в Тьеле с двенадцатью тысячами риксдалеров в кармане — это все равно что, имея три шелковых вечерних платья, ехать в отпуск в Простоквашино. Мария, очевидно, рассудила точно так же и, получив деньги, мало того что почти сразу же отправилась в заграничное путешествие, так еще и прихватила с собой влюбленного в нее мужа собственной сестры. Пишут, что ему в процессе даже удалось на какое-то время добиться от нее взаимности, но вскоре взаимность предсказуемо сменилась очередным разочарованием, и горе-любовники расстались прямо посередине вояжа.
Через два года деньги вышли, и Марии пришлось снова вернуться в Тьеле к отцу, причем практически в том же виде, в каком она приехала из Акерсхуса, — скорее всего, андерсеновское «неласково встретил отец дочку» относится именно к этому эпизоду. Произошло это в 1673 году; Марии на тот момент было уже тридцать, но отец не оставлял попыток повторно выдать ее замуж — и вот теперь самое время перейти к истории с подсвечниками.
Триннеруп и Нёрребек: Палле Дюре и воображаемый охотничий рог
История знакомства Марии со вторым мужем у Андерсена тоже смотрится сказочно: отправилась, мол, красна девица перед утренней зарею серых уток пострелять, а заодно и сарацина в поле спешила. На самом деле, несмотря на относительную близость Тьеле и Нёрребека (Nørbæk), шанс встретить Палле Дюре в окрестных полях был, мягко выражаясь, невелик, поскольку тот был родом вовсе не из Нёрребека, а из Хольстебро (Holstebro) — это за шестьдесят километров от Тьеле в прямо противоположном направлении. Дюре и помещиком-то не был: Якобсен пишет, что он занимал пост королевского советника юстиции. Впрочем, после свадьбы они с Марией действительно вступили во владение Нёрребеком, потому что хозяином это поместья был... отец невесты. Эрик купил Нёрребек еще в 1657 году, когда отправлял четырнадцатилетнюю Марию за счастьем в Копенгаген; счастье, однако, не срослось, а вот поместье пригодилось двадцать с лишним лет спустя в качестве подарка на ее вторую свадьбу. В дополнение к Нёрребеку молодые также получили расположенное неподалеку поместье Триннеруп (Trinderup), куда вскоре и переехали, — к этому периоду как раз и относится упомянутая Андерсеном история с подсвечниками, преподнесенными в дар Нёрребекской церкви. От старой усадьбы Нёрребек до наших дней не сохранилось ничего — ни зданий, ни ворот, ни цепи с охотничьим рогом — да и были ли они... Но церковь (Илл. 4) все еще стоит, подсвечники до сих пор там, и даже гравировка на месте: «Палле Дюре, Мария Груббе, 1678 год». Большую часть времени церковь закрыта, но если захотите прикоснуться к сказочному реквизиту, то на калитке есть табличка с сотовым номером местного пастора (прямо как у Андерсена — без пономаря в этой истории никак).
Со временем стало понятно, что управлять распределенным фамильным хозяйством лучше централизованно, и в 1685 году вся семья собралась под одной крышей в Тьеле. А поскольку Эрик Груббе выбирал не столько мужа для дочери, сколько зятя для себя (этот брак вообще был всецело его рук делом), они с Палле Дюре быстро спелись: согласно Якобсену, оба были отпетыми выжигами и стоили друг друга. У Андерсена Дюре скорее напоминает чеховского поручика Смирнова из «Медведя», но с таким-то как раз не соскучишься, а вот с чванливым занудой и скупердяем — запросто. Так в конечном итоге и произошло. Андерсен, правда, детали произошедшего особо не раскрывает, у него все просто: дескать, заскучала с ним Мария, да и с глаз долой, — зачем сказочному персонажу в голову влезать? Якобсен же, напротив, влез, и вот как развивались события по его версии.
В 1688 году в Тьеле взяли на работу нового кучера, и почти сразу же ему выпал прекрасный шанс проявить себя. Однажды ночью в приусадебных конюшнях случился серьезный пожар, и лошадей нужно было спешно эвакуировать из горящего здания. Задача не из легких: чтобы укротить обезумевшую от страха лошадь, нужно оказаться в ее глазах авторитетнее огненной стихии. Молодой кучер справляется блестяще, Мария же, разбуженная суматохой, становится свидетельницей этой сцены. А теперь представьте себе: вы в юности были жемчужиной королевского двора, да и вообще давали всем прикурить, но теперь вам уже сорок пять лет, и последний десяток из них вы провели на захолустной ютландской ферме замужем за толстым самодовольным скрягой, которому до вас есть дело только с точки зрения наследства. И тут вам является эпичная картина в черно-оранжевых тонах, на которой излучающий спокойствие двадцатидвухлетний богатырь выводит из горящей избы беснующихся коней по двое кряду. Сразу видно — гармоничный человек.
Когда именно она приехала к нему, из старинных записей не видно, но на подсвечниках в Нёрребекской церкви можно прочесть, что они принесены церкви в дар господином Палле Дюре и Марией Груббе, владельцами Нёрребека.
Пожар в конюшне тушат, но пламя успевает перекинуться на истосковавшуюся душу барыни, и между ней и кучером вспыхивает неукротимая страсть. Первые пару лет все идет гладко, да только куда денешься с ютландской фермы? Интрижка неминуемо вскрывается, Палле Дюре, опасаясь за свою репутацию и имущество, делает вид, что ничего не произошло, но тут, как назло, взбеленяется старый Эрик. Слово за слово, разгорается яростный семейный скандал, в результате чего Мария оказывается под замком, а Эрик Груббе пишет очередную челобитную королю, в которой покорнейше просит беспутную дочь свою, дрянь такую, за все ее непотребства, описание коих прилагается, сослать на остров Борнхольм (Bornholm) и лишить наследства — «во спасение души ее, а прочим в назидание». Король, однако, снова вступается за Марию и отказывает Эрику в столь жестких мерах, но изъявляет желание выслушать комментарии собственно оскорбленного супруга. Припертый к стенке Дюре, наконец смирившись с тем, что плакали теперь его денежки, со вздохом признает, что поведение жены и правда подобающим не назовешь и надо бы, конечно, развестись.
Супругов разводят по суду в 1691 году. Вскоре после этого Эрик, все еще пребывая в бешенстве от слишком мягкого, по его мнению, королевского вердикта, переоформляет бумаги на имущество так, чтобы Марии после его смерти перепало как можно меньше. Палле Дюре возвращается в родной Хольстебро, повторно женится, но в 1707 году умудряется повздорить в местной пивной с каким-то капитаном (в генеалогической справке его фамилия указана как «Sluccow» — русский, что ли?), напроситься на дуэль и бесславно погибнуть прямо посреди городской площади, оставив сиротами двух малолетних дочерей. Мария же сразу по завершении судебного разбирательства покидает Тьеле, — как обычно, налегке — и отправляется на юг, в Германию, в компании своего возлюбленного.
Имя ему, как вы уже, наверное, догадались, было Сёрен Сёренсен Мёллер.
Острова Фальстер и Мён: Сёрен Мёллер и воображаемый матрос
...Стоп, скажете вы, но ведь Сёрен же был матросом, об этом даже Хольберг писал! Может быть, он служил матросом до того, как нанялся кучером в Тьеле? Но почему тогда Хольберг и Андерсен говорят о нем именно как о матросе? Чтобы ответить на этот вопрос — а точнее, высказать правдоподобное предположение, не перерывая весь список источников, которыми руководствовался Якобсен, — нужно сначала добраться вместе с Сёреном и Марией до их последнего (точнее, предпоследнего) пристанища на острове Фальстер (Falster). Скоро, однако, только сказка сказывается — в действительности же у них ушло на это пятнадцать лет.
По Андерсену, Мария покинула Тьеле одна и направилась сначала «на юг, в Германию», потом «на восток, потом опять повернула на запад». Сёрен-матрос подобрал ее, обессилевшую, у цепочки прибрежных дюн и отнес на корабль. Зная о рифах, тянущихся вдоль всего западного побережья Ютландии (см. главу про «На дюнах»), приходим к мысли, что это могло быть только неподалеку от оборудованной гавани — например, в районе Эсбьерга (Esbjerg) или южнее, где-нибудь в Хольштейне (Holstein). Согласно Якобсену, именно в немецком Хольштейне7 Мария с Сёреном и поженились: по условиям второго развода, повторно выходить замуж в Дании Марии было запрещено, и чтобы обойти этот запрет, влюбленным пришлось отправиться в небольшое предсвадебное путешествие. По возвращении в Данию новоиспеченные супруги некоторое время мыкались по Ютландии, перебиваясь подножным кормом и скоморошествуя на ярмарках, пока в 1694 году не умер старый Эрик Груббе. Здесь Марии довелось пожать плоды отцовского злопамятства: после всех его манипуляций с бумагами ей отошла настолько маленькая доля наследства, что на нее супругам едва удалось купить хибарку на острове Мён (Møn) и худо-бедно обзавестись хозяйством.
Еще через пять лет умер король Кристиан V, и вдовствующая королева Шарлотта Амалия решила по старой памяти помочь своей бывшей невестке. В перечень земель, отошедших королеве на правах вдовьего наследства, входил соседний с Мёном остров Фальстер, и в 1706 году она распорядилась построить на одной из тамошних паромных переправ небольшую гостиницу с пабом, названную «Буррехюс» (Borrehuset). Сёрен с Марией были назначены смотрителями этой переправы, а также получили соответствующее содержание — так они и оказались на Фальстере8.
Уже на третье утро судно встало на якорь у Фальстера. — Не знаете ли вы, у кого бы мне найти здесь пристанище за небольшую плату? — спросил Хольберг у капитана. — Думаю, что лучше всего вам обратиться к перевозчице! — ответил тот.
Кроме управления хозяйством при переправе, у Сёрена и Марии была еще одна обязанность, которая впоследствии сыграла для них роковую роль (см. ниже про инцидент со шкипером). Дело в том, что вдовствующая королева выкупила у знакомого нам Ульрика Фредерика Гюльденлёве тот самый дворец в Копенгагене, построенный из кирпичей замка Калё (см. выше), и сделала его своей резиденцией — с тех пор он и называется Шарлоттенборгом. В холодное время года дворец отапливался при помощи дровяных печей, топливо для которых заготавливалось как раз на Фальстере и доставлялось в столицу морем. Погрузка была организована на той же паромной переправе у Буррехюса, и этот процесс также контролировали знакомые нам смотрители.
И здесь начинается очередная топографическая чехарда, поскольку где именно находился Буррехюс, ни из андерсеновского, ни из якобсеновского текстов не очень понятно, а история с дровами только путает все карты. Переводы «Предков птичницы Греты» тоже добавляют остроты: например, у Л. Брауде название «Буррехюс» относится к самой переправе («перевоз Буррехюс»), а в переводе супругов Ганзен отсутствует вообще. Суммируя описания Андерсена и Якобсена, однако, можно понять, что, во-первых, речь шла о переправе через пролив Грёнсунн (Grønsund), а во-вторых, от Буррехюса было видно остров Мён. Из этого следует, что Буррехюс мог располагаться только в двух местах: либо в Стуббекёбинге (Stubbekøbing), либо в нескольких километрах восточнее, в районе Нэса (Næs). В первом случае паром соединял бы острова Фальстер и Богё (Bogø), во втором — Фальстер и Мён. Обе эти переправы на тот момент реально существовали, а та из них, что в Стуббекёбинге, даже работает до сих пор. Но которая из них?
Ни в этой, ни в соседней комнате не было ни души, кроме грудного ребенка в колыбельке. Но вот показалась лодка, отплывшая от противоположного берега; в ней кто-то сидел, но кто именно — мужчина или женщина — решить было мудрено: сидевший был закутан в широкий плащ с капюшоном, покрывавшим голову. Лодка пристала к берегу.
С точки зрения погрузки дров Буррехюс, конечно, должен был располагаться в Стуббекёбинге. Для таких работ необходима инфраструктура: груз нужно сначала как-то подвезти к берегу, а затем поднять на корабль, которому для этого надо где-то пришвартоваться. Стуббекёбингский порт (Илл. 5) предоставлял все это в готовом виде, в то время как в районе Нэса никаких признаков логистической инфраструктуры не прослеживается (да и зачем держать два порта в пяти километрах друг от друга?). Однако все прочие аргументы, наоборот, свидетельствуют в пользу Нэса. Во-первых, Андерсен пишет, что в Буррехюс «заглядывал из соседнего городка» местный таможенник; сам таможенник, конечно, — фигура вымышленная (см. ниже), но таможня обычно располагается там же, где и порт, а значит, порт был «в соседнем городке». Во-вторых, ширина Грёнсунна в районе Стуббекёбинга — порядка двух с половиной километров, что многовато для весельного парома, особенно учитывая, что Марии случалось грести самой (а ей на тот момент было уже за шестьдесят). В районе же Нэса ширина пролива не превышает метров девятисот, что, конечно, тоже не сахар, но, с другой стороны, на то и «лапищи у нее здоровенные». В-третьих, из описаний Андерсена и Якобсена складывается впечатление, что Буррехюс был тихим уединенным местом, а переправа при таком бойком портовом городке как Стуббекёбинг никак не могла бы похвастаться ни тишиной, ни уединением.
Все окончательно встает на свои места, когда находишь статью про Буррехюс в «Датском историческом атласе»9. Буррехюс действительно относился к переправе Фальстер — Мён и располагался на мысу напротив Хорбёлля (Hårbølle; там была пристань со стороны Мёна). Сейчас об этом напоминает только название дороги, опоясывающей мыс (Gamle Færgevej — «Старая паромная улица»), неприметный памятный камень у обочины да полусгнившие остатки свай старой пристани, кое-где торчащие из воды (Илл. 6). Место, как и раньше, на отшибе — даже, может быть, в большей степени, чем когда переправа еще работала. До проезжей дороги два километра, до ближайшего населенного пункта — пять. Добираться приходится в три приема: сначала на поезде по Нюкёбинг-Фальстерской (Nykøbing Falster) ветке до станции Нёрре Альслев (Nørre Alslev), затем автобусом10 до гавани Стуббекёбинга, а оттуда уже пешком. (Баранку автобуса лихо крутит крепкая старушка лет шестидесяти с небольшим — что называется, вот так начнешь изучать фамильные портреты и уверуешь в переселение душ.) Пешего ходу примерно час — как раз чтобы успеть вжиться в роль Людвига Хольберга (см. ниже). По Андерсену, он примерно так и ходил: от церкви на центральной площади по Мёллегеде (Møllegade), мимо воображаемого дома Сиверта-таможенника, и далее на восток по Уревай (Orevej) (Илл. 7). Пройти весь путь до Буррехюса по берегу Грёнсунна при всем желании не получится — там нет сквозной дороги, но можно срезать путь, свернув с Уревай на Уре Страндвай (Ore Strandvej), а затем с нее на Сёборгвай (Søborgvej), выходящую как раз к побережью. Берег местами заболочен, и тропу отделяет от воды широкая полоса разноцветного — то золотисто-соломенного, то сочно-зеленого — топляка, в котором прорублены «тропинки» для лодок (Илл. 8). Особенно колоритно это смотрится в пасмурную погоду, на сплошном сером фоне, когда небо настолько сливается с проливом, что можно было бы потерять горизонт, если бы не береговая линия Мёна вдали.
Студент пошел в церковь; на пути туда и обратно ему пришлось проходить мимо дома Сиверта Обозревателя мешков. Когда студент проходил во второй раз, его зазвали выпить кружку теплого пива с сиропом и имбирем. Речь зашла о матушке Сёрен, но хозяин немного мог сообщить о ней — знал только, что она нездешняя, что у нее когда-то водились деньжонки и что муж ее, простой матрос, убил сгоряча одного драгерского шкипера.
Старая пристань у Буррехюса вряд ли была большой: при тамошней глубине серьезное грузовое судно с глубокой осадкой просто не смогло бы подойти к берегу. То ли Шарлоттенборг скромно обходился небольшим количеством дров, то ли малый объем перевозок компенсировался частотой рейсов, то ли весь проект вообще был изначально фиктивным и задумывался только для того, чтобы оправдать выделение супругам Мёллер казенного жалованья, — как бы там ни было, ощутимый грузопоток на переправе отсутствовал. Впрочем, моряки есть моряки, независимо от размеров судна, на котором они ходят, так что паб при Буррехюсе пришелся очень кстати. Сёрен охотно участвовал в возлияниях, а порой и в сопряженных с ними потасовках — и все бы ничего, не случись ему однажды в 1711 году при очередной погрузке дров повздорить со шкипером. Тот оказался вооружен пистолетом, который — привет Антону Павловичу — при невыясненных обстоятельствах выстрелил, уложив самого шкипера наповал. Убийство было признано непреднамеренным, и Сёрен получил три года каторги — сначала на верфях Бремерхольма (Bremerholm) в Копенгагене11, а затем на так никому и не пригодившихся работах по усилению фортификаций замка Кронборг (эту историю см. в главе про «Хольгера Датчанина»). С этого момента Мария осталась в Буррехюсе одна.
И тут настало время перейти к истории Людвига Хольберга, а заодно выяснить, почему все-таки Андерсен и Хольберг считали Сёрена матросом.
Копенгаген, Стуббекёбинг и Уледиге: Людвиг Хольберг и воображаемые сотрапезники
Как вы помните из главы про «Обрывок жемчужной нити», в 1708 году Людвиг Хольберг вернулся из своих заграничных путешествий и пустил корни в Копенгагене. Однако к концу 1710 года до Зеландии докатилась эпидемия чумы, прибывшая из Польши дорогами Северной войны. Зацепившись в Хельсингёре, болезнь быстро перекинулась на столицу, и многие люди со здоровой системой ценностей и минимумом недвижимого имущества предпочли спешно покинуть город. Среди них был и Людвиг Хольберг.
Андерсен пишет о Хольберге как о молодом студенте, хотя он на тот момент уже не был ни тем, ни другим: в 1711 году ему исполнилось двадцать семь лет, а университет он закончил семью годами ранее, еще до отъезда за границу. Якобсен подходит к описанию Хольберга более аккуратно, называя его «человечком необычайно моложавого вида, на первый взгляд лет восемнадцать-девятнадцать» и сразу же оговариваясь, что по ряду других признаков «нетрудно было догадаться, что он гораздо старше». Более точен Якобсен и в отношении званий и степеней: у него Хольберг представляется Марии Груббе алумнусом (то есть выпускником) в степени магистра, что соответствует исторической действительности. В чем Андерсен и Якобсен сходятся, так это в вопросе Борховской коллегии: Хольберг действительно жил там с 1709 по 1714 год, и именно там его застала эпидемия чумы, так что маршрут его бегства из Копенгагена, описанный у Андерсена, очень похож на правду.
Борховская коллегия (Borchs Kollegium) в Копенгагене представляла собой нечто вроде привилегированного университетского общежития, предназначенного, по словам основавшего ее профессора Олуфа Борха, «для шестнадцати наиболее прилежных и богобоязненных студентов». Располагалась она (да и сейчас располагается) на той самой улице Каннике, прямо напротив театра, куда ходил смотреть пьесу студент-медик из «Калош счастья» (см. соответствующую главу), между Круглой башней и Копенгагенским университетом. Современное здание, правда, Людвига Хольберга уже не помнит, потому что это уже третья его инкарнация: первая сгорела во время Копенгагенского пожара 1728 года (вместе с соседней коллегией Регенсен12), а вторая — в результате бомбардировки Копенгагена англичанами в 1807 году (см. главу про «Хольгера Датчанина»). Реконструкция, которую мы можем видеть сейчас, относится к середине XIX века, но так как исторический облик здания был полностью сохранен, немножко повоображать не грех.
Самый простой способ добраться от Борховской коллегии до городской гавани — это пройти один квартал на северо-восток до Круглой башни, а затем свернуть на юго-восток по улице Кёбмагергеде (Købmagergade) (Илл. 9) — она выходит к площади Высокого моста, а там до гавани рукой подать. У Андерсена Хольберг вместо этого идет в сторону Слотсхольмена по какой-то другой улице с подозрительно похожим названием — Кёдмангергеде (Kjødmangergade). Такой улицы на современной карте Копенгагена нет, но небольшой экскурс в историю столичной топонимики расставляет все точки над i: оказывается, это просто разные вариации одного и того же наименования. В XVI веке на этой улице располагались лавки мясников; слово «мясник» в стародатском звучало как «kjødmanger», то есть «Кёдмангергеде» дословно означало «Мясницкая улица». Впоследствии мясные лавки переместили на Скиндергеде (Skindergade), но название улицы настолько прикипело к ней, что его решили не менять, ограничившись небольшой корректировкой написания и произношения, чтобы не мучить иноземных резидентов (коих в Копенгагене было пруд пруди) зубодробительной местной фонетикой. Так улица и превратилась в Кёбмагергеде (Kjøbmagergade, затем Købmagergade).
Над городом навис густой тягучий туман, на улицах не было видно ни души. Кругом почти на всех дверях и воротах стояли кресты — в тех домах были больные чумой или все уже вымерли. Не было видно людей и в более широкой извилистой Кёдмангергеде, как называлась тогда улица от Круглой башни до королевского дворца.
Выйдя к Слотсхольмену, андерсеновский Хольберг направляется к причалам у Дворцового моста (Slotsbroen), чтобы там сесть на корабль. Дворцовым во времена Андерсена назывался один из мостов через Фредериксхольмский канал (Frederiksholms Kanal) — теперь он носит название Мраморного (Marmorbroen) (Илл. 10). Вроде бы понятно, что к чему, однако здесь выплывает хронологическая нестыковка: Дворцовый мост появился только в 1745 году, через тридцать с лишним лет после описываемых событий, в качестве парадного въезда в только что построенный дворец Кристиансборг — отсюда и его название. Эту же ремарку можно отнести и к самому «королевскому дворцу», мимо которого в «Предках птичницы Греты» проплывало судно: в 1711 году на Слотсхольмене еще не было никакого дворца, а был Копенгагенский замок13 (его снесли в 1731 году, чтобы расчистить площадку для Кристиансборга). Теоретически за свидетелей отплытия Хольберга могли сойти соседние с Дворцовым Штормовой (Stormbroen) и Принцев (Prinsens Bro) мосты, построенные еще в XVI веке, но их арки настолько низкие, что под ними вряд ли бы прошло парусное судно — разве что небольшая лодка со складной мачтой. Впрочем, когда речь идет о спасении от чумы, корабли не выбирают.
Как бы там ни было, свежий ветер Балтики быстро развеял столичную топографическую неразбериху, и вскоре судно, миновав Кёгский залив и обогнув восточную оконечность острова Мён (ту самую, где находятся знаменитые меловые скалы), причалило у берегов Фальстера — скорее всего, в вышеупомянутом Стуббекёбинге. С деньгами у Хольберга в то время было не очень, и на роскошные условия рассчитывать не приходилось, так что единственным выбором для него оставался Буррехюс. Дальше все было почти как у Андерсена, за исключением разве что заезжих сотрапезников. Андерсен, дружески подтрунивая над Хольбергом, сажает к нему за стол его же собственных персонажей из комедии «Жестянщик-политик»14, то есть мыслителей от сохи, которых хлебом не корми, а дай обсудить за пивом мировые проблемы и выработать какую-нибудь резолюцию космического масштаба и космической же, естественно, глупости. Одному из них, Сиверту-таможеннику, андерсеновский Хольберг впоследствии наносит ответный визит на обратном пути в Буррехюс из Стуббекёбингской церкви (см. выше), и их диалог смотрится как еще один остроумный реверанс Андерсена Хольбергу15.
Когда чума отступила, Хольберг вернулся в столицу и написал свою «Эпистолу № 89», в которой ссылался на историю жизни Марии Груббе, услышанную им в Буррехюсе. Там-то Сёрен и фигурирует впервые как матрос — вероятно, на основании того, что отправился на каторгу за убийство шкипера (в самом деле, кто еще мог убить шкипера — не кучер же). Андерсен использовал «Эпистолу № 89» в качестве источника, и за Сёреном прочно закрепилась морская репутация, пока за дело не взялся скрупулезный Якобсен и не раскрутил всю историю до того, с чего она началась.
Студент направился к Дворцовому мосту; у набережной стояла пара небольших судов; одно уже готовилось отплыть из зараженного города.
В 1714 году вышел срок каторги Сёрена, и все могло бы уже наконец закончиться хорошо, но в том же году умерла королева Шарлотта Амалия, а вместе с ней иссяк и источник казенного содержания смотрителей переправы. Мария не намного пережила королеву. Долгое время считалось, что она умерла то ли в 1716, то ли в 1718 году и похоронена где-то неподалеку от Буррехюса — эту версию и преподносит, ссылаясь на Хольберга, Андерсен, хотя документами она не подтверждена. И только в 2008 году в Аллерслевском (Allerslev) приходе неподалеку от Престё была обнаружена запись в церковной книге от 24 января 1717 года, фиксирующая захоронение в Уледиге (Ugledige) жены некоего Сёрена Сёренсена, урожденной Груббе. Судя по всему, вернувшись с каторжных работ, Сёрен поселился в Уледиге, а затем туда перебралась и Мария, чтобы провести остаток жизни со своим третьим, самым любимым мужем. Выходит, что начал рассказывать эту историю один пономарь16, а закончил уже другой — просто Андерсен об этом не знал.
После смерти Марии Буррехюс простоял еще четырнадцать лет — в 1731 году он полностью сгорел, и восстанавливать его не стали. Еще двести с лишним лет спустя, в 1943 году, был введен в эксплуатацию мост Королевы Александрины (Dronning Alexandrines Bro), соединяющий Зеландию и Мён, и паромную переправу Фальстер — Мён упразднили за ненадобностью. Тогда же на месте Буррехюса был установлен памятный камень, который стоит там до сих пор, вызывая желание остановиться, присесть на берегу с кружкой чего-нибудь горячего и молча, как Мария Груббе с Людвигом Хольбергом, смотреть «на блестящую водную гладь до самого Мёна, дремлющего в голубоватой смутно-сумеречной дымке».
Ну а насмотревшись, отправиться дальше — по следам очередной книги. Но это уже совсем-совсем другая история.
Илл. 1. Орхус. Дворец Марселисборг близ бывшей усадьбы Хауребаллегор
Илл. 2. Усадьба Тьеле, фамильное имение Груббе
Илл. З. Здание Копенгагенской биржи
Илл. 4. Нёрребекская церковь
Илл. 5. Остров Фальстер. Порт Стуббекёбинг
Илл. 6. Остров Фальстер. Старая пристань при паромной переправе у Буррехюса
Илл. 7. Одна из центральных улиц Стуббекёбинга
Илл. 8. Окрестности Стуббекёбинга
Илл. 9. Копенгаген. Улица Кёбмагергеде
Илл. 10. Копенгаген. Дворцовый (он же Мраморный) мост
Примечания
1. Модель ранжирования суждений по их пригодности для открытого дискурса, предложенная Джозефом Овертоном в 90-х годах XX века. Помогает ответить на вопрос, какие суждения политик может публично высказывать, не рискуя настроить общественность против себя, а также содержит ряд рекомендаций по расширению/сдвигу рамок приемлемого.
2. Также известна как «Дневник сельского Кистера» (в оригинале — «Brudstykker af en Landsbydegns Dagbog»). На русский язык не переводилась.
3. Весь путь Марии Груббе как литературного персонажа от Хольберга до наших дней подробно описан в статье И.П. Куприяновой «Литературные судьбы Марии Груббе», опубликованной в 2004 году в межвузовском сборнике «Художественное сознание и действительность».
4. Андерсен умалчивает, что у Марии была сестра; пишут, что ее судьба была еще драматичнее, хотя верится, конечно, с трудом.
5. Фамилию Гюльденлёве («золотой лев») традиционно носили признанные бастарды датских королей.
6. Новым владельцем стал не кто иной, как имевший тесные связи с датской короной голландский торговец Габриэль Марселис — отсюда и современное название «Марселисборг» (Marselisborg).
7. Скорее всего, Якобсен имеет в виду герцогство Хольштейн-Готторп, т. к. остальная часть Хольштейна была владением датских королей, и там, как и в Шлезвиге, действовали датские законы.
8. Здесь версия Якобсена расходится с нехудожественными источниками: в его трактовке, на момент получения Марией наследства Буррехюс уже существовал, и супруги просто купили его, то есть никакого промежуточного хозяйства на Мёне у них не было.
9. Его электронная версия есть на http://historiskatlas.dk
10.Опять же, расписание автобусов и поездов см. на http://www.rejseplanen.dk
11. Квартал, расположенный сразу за Королевским театром (Det Kongelige Teater) и ограниченный каналом Нюхавн (Nyhavn), акваторией гавани и улицей Нильса Юэля (Niels Juels Gade). Название «Бремерхольм» часто сокращали до «Хольм», которое и фигурирует в андерсеновском тексте; сейчас это место называется Гаммельхольм (Gammelholm, букв. — «старый остров»).
12. Ещё одно историческое общежитие Копенгагенского университета, занимавшее соседнее здание. В оригинале Андерсен ссылается на Регенсен, чтобы уточнить расположение Борховской коллегии, но в переводе супругов Ганзен эта ссылка пропадает.
13. На самом деле это замечание относится только к переводам, но не к оригиналу Андерсена. В датском языке и замки, и дворцы обозначаются одним и тем же словом «slot», и, чтобы перевести его правильно в каждом конкретном случае, нужно знать, как описываемый объект выглядит и какими характерными архитектурными признаками обладает. В этом смысле Копенгагенский замок (Københavns Slot) — действительно скорее замок, чем дворец, а Кристиансборг (Christiansborg Slot) — наоборот.
14. В оригинале — «Den politiske Kandstøber», также известна как «Медник-политик» и «Оловянщик-политик». Очень своевременная книга, тонко, но безжалостно высмеивающая то, что сейчас называют «диванными войсками».
15. Сказочник неспроста так много раскланивается в адрес Хольберга: некоторые из его пьес Андерсен стараниями отца еще с детства знал наизусть, и именно с них началась его любовь к театру.
16. То, что у Андерсена историю Марии Груббе рассказывает именно пономарь, — очевидная отсылка к вышеупомянутой повести Стена Стенсена Бликера «Отрывки из дневника сельского пономаря», то есть еще один завуалированный реверанс Андерсена своим предшественникам.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |