«Теперь снова начнут меня украшать», — подумала Ель. Но ее вынесли из комнаты и по старым ступеням подняли на чердак. Там в темном углу, куда не проникает свет, ее и бросили.
Ель
Словно назло Хансу Кристиану, убежденному, что этот день никогда не придет, он все-таки наступил. Как всегда, холодное декабрьское солнце бросало свои блеклые лучи, слишком слабые, чтобы согреть от ледяного ветра, прилетающего с моря. Торговцы направлялись на рынок со своими тележками, а домохозяйки спешили туда же за покупками. Напротив театра кассир приступил к работе. Рядом с его будкой бегали ребятишки, размахивая афишами. Даже из окна кабинета наверху здания Андерсен мог прочесть магическое слово, напечатанное на них большими черными буквами, — «Мулат». В маленькой комнате он находился один. Ханс Кристиан прибежал туда еще рано утром, даже не успев позавтракать. Он был слишком возбужден для этого. Он видел, как устанавливались декорации, как рабочие сцены приносили искусственные цветы и пальмы, которые должны создать впечатление тропического пейзажа Вест-Индии. Наконец, отвлекшись от созерцания здания театра, Ханс поднял свой взгляд и посмотрел вдаль.
Он видел шпили замка Фредериксборг и его сияющие окна. Где-то в одной из его огромных комнат лежал умирающий старик. Четыре дня ожидали его смерти, а сегодня прошли слухи, что этот час наступил, поэтому все знатные жители города собрались во дворце. Среди них был и герр Коллин. Он ушел рано, пообещав, что вернется тотчас же, как будут какие-то новости. Теперь, глядя на шпили и башни в поисках успокоения, взволнованный молодой человек шептал молитву. Король не может умереть сегодня. Если это произойдет, то театр будет закрыт на период траура, а судьба Ханса Кристиана как сценариста зависела от воли публики, которая соберется сегодня.
Он распахнул ставни и перегнулся через подоконник. В комнату влетел ледяной ветер, разбросавший по полу листки бумаги. Ханс не почувствовал его. Его мысли летели к темной комнате в замке Фредериксборг и жаждали, чтобы старик из последних сил боролся со смертью, хотя бы до полуночи. Для него несколько часов ничего не изменят, но они могут изменить все для Ханса Кристиана.
Дверь за его спиной открылась и захлопнулась, но он не почувствовал, что кто-то вошел в комнату, до тех пор, пока на его плечо не легла чья-то рука.
— Андерсен! Что ты делаешь? Ты же вывалишься в окно! Смерть автора вряд ли будет хорошим эпилогом для вечерних празднований.
Ханс Кристиан откинулся назад в комнату.
— Не шути о смерти, Эдвард, тем более когда она ходит неподалеку, намереваясь разрушить мою карьеру.
— Я не шутил. Закрой окно, Ханс Кристиан. Иначе ты нас заморозишь.
Ханс посмотрел на него грустными глазами.
— Интересно, а понимаешь ли ты то, что еще меня не поздравил? — Он ждал.
Но Эдвард молча прошел через комнату и закрыл окно.
— Твой отец тоже не сказал ничего. В крестьянах на улице и то больше энтузиазма, чем у моих друзей! Весь день они ходят там внизу, читая афиши и покупая билеты. Слышишь их! Они пришли посмотреть мою пьесу. Мою! Неужели ты не гордишься мной, Эдвард?
— Конечно, горжусь, — произнес Эдвард, подходя к столу и садясь в кресло. — Зачем нужны слова! Подобные вещи и так понятны между друзей.
Разочарованный молодой человек последовал за ним и, перегнувшись через стол, произнес:
— Ты говоришь, что гордишься мной, только потому, что я спросил тебя. Ты знаешь, что одно-единственное слово похвалы от тебя значит для меня больше, чем признание всего Копенгагена. И все же ты лишаешь меня его. Что мне такого сделать, чтобы задобрить тебя?
— О, — нетерпеливо начал Эдвард, но взял себя в руки.
Тетти попросила его сегодня обращаться с Андерсеном очень осторожно.
— По-моему, еще рано принимать поздравления по поводу пьесы. Мы верим, что она хороша, но последний приговор вынесет Публика.
— А ты думаешь, ей позволят сделать это сегодня, — произнес Ханс, погружаясь в противоположное кресло. — Королю стало хуже, а ты мне не сказал.
— Не делай преждевременных выводов! Я ничего не слышал о его состоянии с полудня. Тогда думали, что он умирает.
— Но герр Коллин все еще во дворце?
— Да, он вернется сразу же, как только что-нибудь узнает.
Ханс Кристиан подошел к окну и прижался своим лицом к холодному стеклу.
— Перед билетной кассой образовывается очередь, Эдвард, несмотря на то что еще целый час до открытия! Они пришли посмотреть мою пьесу! О, мои милые зрители, вы увидите мою пьесу!
Эдвард невольно вздохнул и раскурил свою трубку. Андерсен в кризисе был сущим испытанием.
Теперь он вновь пытался открыть окно, яростно дергая задвижку.
— Что-то случилось! Люди бегут! Эдвард, подойди и посмотри! Я не осмеливаюсь!
Молодой Коллин подбежал и посмотрел в окно. Затем с видом наигранного раздражения взял Ханса за руку и отвел обратно к креслу.
— Это всего лишь очередная партия декораций. Возможно, последняя. Сядь и прекрати волноваться!
— Они не успеют собрать декорации вовремя. Я знаю это! Они...
Эдвард толкнул его в кресло и, насильно удерживая в нем, произнес:
— Если ты не будешь сидеть спокойно, я клянусь, что привяжу тебя! Посмотри, как трясутся твои руки! Да у тебя лихорадка!
— Мое лицо горит, посмотри на мой язык. — И он вывалил его наружу.
— Не будь дураком! — произнес Эдвард, возвращаясь на свое место. — Все, что тебе нужно сейчас, — это отдых. Давай поговорим о чем-нибудь еще, кроме пьесы.
Ханс Кристиан покачал головой.
— Тебе нужно было сегодня подольше поспать, — продолжал Эдвард. — Наверное, ты встал на рассвете и был здесь уже до завтрака.
— Я не мог уснуть, думая о критиках, — ответил Ханс Кристиан, закрывая свои уставшие глаза.
Эдвард взял в руки ножичек с головой гоблина и стал резать бумагу на мелкие кусочки.
— Как ты думаешь, Эдвард, она им понравится?
— Критики непредсказуемы.
— Но все, кому я ее читал, сказали, что она хороша!
Эдвард ничего не ответил. Он никогда не одобрял горячего желания Ханса читать свои произведения всем подряд.
— Ты что-нибудь слышал?
Ханс перегнулся через стол в мучительном ожидании ответа.
— Эдвард, ты должен мне сказать! Ты что-то слышал, что может сильно ранить меня! Я приказываю тебе, говори!
Эдвард беспокойно заерзал в кресле. Он не знал, что заставило его сказать:
— Ты же не ожидаешь единогласного хора похвал, правда ведь?
— Эдвард! Скажи мне! — прошептал Ханс Кристиан сухими губами. Его голова горела, а руки и ноги заледенели. Однако его физический дискомфорт едва ли можно было сравнить с тем психическим напряжением, которое он переживал сейчас.
— Я думаю, ты узнаешь об этом рано или поздно, — неохотно ответил Эдвард. Все его внимание было приковано к бумаге. — Они говорят, что сюжет твоей пьесы «Мулат» далеко не оригинален. Они говорят, что у тебя лирический, а не драматический талант.
Горящее лицо Ханса Кристиана побледнело, а глаза превратились в маленькие щелочки на фоне огромного носа. Целую минуту он смотрел на Эдварда, а затем заговорил с поразительным спокойствием:
— Значит, вот что говорят те, кто называет себя моими друзьями! Теперь я понимаю, что означает дружба на самом деле.
— Будь разумным, Ханс, — произнес Эдвард, удивленный таким необычным для Андерсена спокойствием. — Ты же не считаешь литературную критику личным оскорблением!
— А что же это еще? — настаивал Ханс Кристиан. Внезапно спокойствие покинуло его, и он вскочил на ноги, опрокинув стул. — Я вложил всего себя в пьесу, а они осмеливаются критиковать ее! Это зависть! Мои соотечественники завидуют моему успеху! Вот почему они так ненавидят меня!
— Не говори глупостей, — резко вмешался Эдвард. — То, что они говорят о твоей пьесе, не имеет никакого отношения к их симпатии или антипатии к тебе. Ты можешь их слушать, но не принимай их слов близко к сердцу. В конце концов, где бы были писатели, не будь у них публики?
— Мне наплевать на мою публику! — воскликнул Ханс. — Самый лучший зритель внутри меня! Если я доволен, кто они такие, чтобы судить мою работу?
— Тщеславие! — И Эдвард с такой яростью отбросил нож, что тот, перелетев через стол, упал на пол.
Ханса Кристиана затрясло.
— Значит, и ты повернулся против меня? Ты!
Эдвард встал и подошел к окну, повернувшись спиной к своему возмущенному другу.
— Давай не будем больше об этом говорить.
— Ты один из них, из тех, кто сомневается. Ты тоже считаешь, что мне не удался сюжет «Мулата»? — обвинительным тоном заявил Ханс.
— А ты, скажи честно?
— Нет! — Слово пронеслось эхом по маленькой комнате. Молодой Коллин повернулся и улыбнулся. Руки у него были в карманах.
— Тогда по поводу чего весь этот спор?
— Неважно, откуда я взял этот сюжет! — Ханс Кристиан пытался защитить самого себя. — Я позаимствовал его у французского автора, но это не имеет значения! Я могу придумывать свои собственные сюжеты! Я напишу другую пьесу, намного лучше этой! Я докажу, что твоя злобная критика была незаслуженной!
— Она не злобная и она не моя, — как бы между прочим заметил Эдвард.
— Ты пошел на поводу у врагов. Но подожди! Ты увидишь! Мадам Хейберг божественна, как Сесилия. Она оживит мои строки, говорю тебе! Там будет принц Кристиан, и он кивнет мне из своей ложи! Ты увидишь, как ошибался.
Дверь резко распахнулась, стукнув Ханса по затылку.
— О, прошу прощения, монсеньор. Я срочно должен увидеть советника. Где он?
Это был Бурнонвилль, балетмейстер, маленький и изящный. Он почти танцевал от возбуждения.
— Туфли для моих танцоров еще не прибыли. Красные туфли! Я не понимаю!
— Мой отец во дворце, монсеньор, — ответил Эдвард. — Он ждет новостей о...
— Белые туфли прибыли, а красные нет! — прервал его маленький человечек. — А они нам нужны. Пьеса не может пойти без них!
Балетмейстер был отстранен в сторону мадам Хейберг, влетевшей чуть ли не в неглиже.
— Мой костюм не прибыл! Костюмерша послала его заменить, и он еще не вернулся назад. Я же не могу выступать в одном халате!
— Вы должны заняться моими туфлями, — настаивал балетмейстер.
— И моим костюмом, — требовала дама. — Я бы не возражала, если бы случилось что-нибудь другое, но моя одежда! — И немного истерически она начала причитать о своей злосчастной судьбе, коль костюм не могут доставить вовремя.
Ханс Кристиан ходил вокруг нее кругами, заламывая руки.
— Пожалуйста, мадам, мы найдем костюм! Мы закажем другой!
В тот же момент закричал Бурнонвилль:
— Вы не должны плакать, мадам. Вы испортите свое лицо. Пожалуйста, мадам, я прошу вас!
— Да, да, успокойтесь, — взмолился Ханс. Затем он схватил Эдварда за руку: — Помоги мне! Скажи, что делать?
— Пошли кого-нибудь к костюмеру за платьем, — спокойно предложил Эдвард. — Без сомнения, они просто забыли послать его.
— Да, пошлите кого-нибудь, Бурнонвилль, — передал Ханс.
— Но а как же мои туфли? Они так же важны, как и платье мадам!
— У меня и по этому поводу есть идея, — ответил Эдвард. — Пойдемте. Разрешите вам предложить свою руку, мадам.
С блеском восхищения в глазах Ханс стоял и смотрел, как его верный друг успокаивает бушующее море. Когда эти трое ушли, он медленно подошел к столу и упал в кресло, уронив голову на руки. Какой ужасный день! Раньше, когда он думал об этом дне, он представлял его совсем другим. Он надеялся, что будет находиться в центре внимания, похвал и поздравлений. Как сильно он ошибался! Снова все та же злобная критика, неуверенность в том, что спектакль состоится. Потерянный костюм, не прибывшие туфли, все, все от мелкого до крупного соединилось, чтобы заставить его умирать от страха. Да, вряд ли кто-нибудь мог позавидовать часу его триумфа.
В открытую дверь раздался легкий стук. Ханс поднял голову. Снаружи на него смотрела круглолицая крестьянская девушка в оранжевой юбке, перехваченной синей ленточкой. Что-то знакомое было в ней, хотя Ханс Кристиан был абсолютно уверен, что никогда раньше ее не видел. Он расслабился и поднялся. Девушка захихикала.
— Да, я бы узнала тебя где угодно. Твои руки такие же длинные.
— Карен!
Конечно, это была она. Никто на свете не мог так сильно напоминать его мать — и ее.
Она рассматривала брата с большим любопытством. Ее полные губы улыбались той самой улыбкой, которой улыбалась Анна-Мария, когда была довольна.
— Я пряталась среди буков, когда ты приходил туда на воскресные прогулки вместе со старым Андерсеном. Я наблюдала, как ты танцуешь и разыгрываешь истории. Я не знаю, почему мне так хотелось, чтобы ты пришел ко мне. Ты был невзрачным и неуклюжим таким, кому едва ли кто-то мог позавидовать. Отец любил тебя. А наша мать... — Улыбка покинула ее лицо, в холодных синих глазах появилась тень негодования. — Я хотела получить долю материнской любви, но в этом мне было отказано, впрочем, как и во всем остальном. Да, кстати, покрепче закрой дверь, Ханс, — добавила она, когда он прикрыл дверь и прислонился к ней. — Никто не должен видеть меня! Не бойся! Я никого не встретила по пути сюда, кроме какого-то мужчины. — Она вновь захихикала, вспоминая. Ее глаза потеплели. — Он был таким милым. Мы столкнулись в дверях, когда он проносил пальмовое дерево на сцену, и рассмеялись. Это было так весело!
— Карен, зачем ты пришла сюда? — спросил Ханс, и это был единственный вопрос, который он смог выдавить из себя. — Зачем ты вообще приехала в Копенгаген? Ты же знаешь, что не можешь оставаться здесь.
Хихиканье прекратилось. Ханс видел, что в Карен жили два человека, счастливая крестьянская девушка, обреченная на это своим рождением, и странное отчаянное существо, которому приходилось яростно бороться, чтобы взять то, что ей хотелось.
— Кто ты такой, чтобы учить меня, что мне делать? — мрачно спросила она. — Я сама могу позаботиться о себе. Именно этим я и занималась с тех пор, как научилась ходить. Спрятанная в деревне, недостойная жить в одном доме с прекрасными Андерсенами! Предполагалось, что люди забудут о моем существовании. Жизнь мне дала очень мало, Ханс Кристиан, но теперь я намерена взять все, что я хочу! Ты приехал в Копенгаген в поисках своей судьбы. Впервые я нашла возможность пройти по твоим следам, и ты не сможешь оттолкнуть меня!
— Но то, к чему я стремился... — Ханс, не закончив фразу, махнул рукой.
— Да, ты знаешь, что ты хочешь, и я знаю, что надо мне. Ты нашел свою судьбу здесь. И я тоже здесь ее найду. — Карен на мгновение замолчала, а затем твердо добавила: — Улицы Копенгагена длинные и широкие.
— Что ты хочешь от меня?
— Немного денег. О нет, совсем немного! — поспешила добавить она, как только увидела отрицательный жест Ханса. — Только несколько риксдаллеров, чтобы продержаться до тех пор, пока я не устроюсь.
Ханс вынул свой бумажник.
— Я не могу дать тебе больше трех.
— Этого достаточно.
Она подошла к нему, завернула деньги в носовой платок и посмотрела Хансу прямо в глаза.
— Почему ты не ответил на мое письмо?
— Я не хотел, чтобы ты приезжала, — откровенно сказал он. — В Оденсе тебе намного лучше.
Карен засмеялась. И в ее смехе слышалась горечь.
— Почему? Нашей матери не было до меня никакого дела. Когда я пришла навестить ее в первый раз, она меня даже не узнала. — Внезапно она вновь превратилась в добрую крестьянскую девушку. — Ты великий человек, не правда ли, Ханс Кристиан? Я никогда раньше не разговаривала с тобой. Я никогда не была внутри дома, где ты родился. И все же я рада, что ты великий. Я горжусь тобой.
Ханс схватил ее за руку, тронутый ее словами.
— Карен, послушай меня. Я не ответил на твое письмо, потому что не хотел, чтобы ты приезжала сюда ради моего собственного благополучия. Я не хотел, чтобы прошлое вставало рядом с моим будущим. Теперь я понимаю, каким эгоистичным я был. И все равно я хочу, чтобы ты вернулась в Оденсе, потому что так будет лучше для тебя. Я это знаю, Карен. Я ходил по улицам Копенгагена холодный и голодный. Поверь мне, Карен, я знаю, какие они широкие и длинные. Достаточно широкие, чтобы ты не нашла убежища от дождя и снега, достаточно длинные, чтобы разбить твое сердце от разочарования, прежде чем ты дойдешь до конца! Скажи мне, что ты поедешь домой, Карен, пожалуйста!
Девушка смотрела на его безобразное и в то же время прекрасное лицо сквозь пелену слез. Его откровенные, исходящие из самого сердца слова так глубоко тронули ее, что начала рушиться оборона, которую она сооружала, готовясь к встрече с братом еще с самого детства.
— Ханс Кристиан, разве тебе не наплевать на меня?
На его глаза также накатились слезы. Единоутробные брат и сестра стояли, обняв друг друга, и рыдали.
Человек, который столкнулся с Карен в дверях и уронил свое пальмовое дерево, услышал плач и в спешке побежал прочь. «Пусть парень поплачет», — подумал он. Его жена говорила, что хороший плач помогает успокоить нервы.
Карен отошла от Ханса и вытерла глаза чистым носовым платком. Затем, увидев мокрые разводы на носу и щеках брата, вытерла и его лицо.
— Ты уже слишком большой, чтобы плакать, — мягко произнесла она. И ему показалось, что с ним говорит Анна-Мария. — Больше никаких слез, Ханс Кристиан. Возможно, я вернусь в Оденсе, а может, и нет. Ты ведь не знаешь, что я оставила там, в прошлом. Но самое главное, что это осталось позади.
Ханс Кристиан присел на краешек стола и улыбнулся.
— Ты слышала о моей пьесе, Карен?
— Да, афиши расклеены по всем улицам. Почему ты не сходишь с ума от радости?
Он покачал головой.
— Всю свою жизнь я ждал этого дня, и теперь, когда он наступил, этот день, моя радость не столь неистова, как я думал. Как будто по белому снегу кто-то провел полосу сажи, испортившей его первозданную чистоту.
— Ты так думаешь только потому, что ты устал, Ханс Кристиан. Почему бы тебе не пойти домой и не отдохнуть?
— Для меня не будет отдыха, пока все это не закончится.
— Жаль, что я не увижу ее. Я бы хлопала и кричала! Если бы у меня только были деньги на билет!
Ханс Кристиан порылся в своем кармане.
— Возьми этот. Садись в первый ряд и аплодируй так громко, как только сможешь.
— Конечно же, — пообещала Карен, и ее пухлые губы озарила улыбка. — Ты так добр ко мне, Ханс Кристиан. Ты мне нравишься. Я думаю, что ты мне нравился даже тогда, когда я с завистью следила, как ты с отцом гуляешь среди буков. Я живу на чердаке, на котором ты когда-то жил. На чердаке с портретом покойного мужа, пристально глядящего на меня, и мышкой, танцующей на полу. Но это просто случайное совпадение. Я там не задержусь. Я добьюсь большего, как и ты.
— Карен, если бы я только мог тебе помочь...
— Нет, ты и так достаточно сделал. Я больше не приду к тебе, и тогда ты узнаешь, как много значило для меня то, что ты был со мной так добр.
— Но если что-то...
— Прощай, Ханс Кристиан!
Мелькнула синяя юбка в направлении к двери, и он услышал шаги девушки, бегущие вниз по лестнице.
Ханс закрыл дверь. Мрачное состояние, которое угнетало его весь этот день, вновь охватило его душу. Карен была его прошлым. И он понял, что прошлое никогда не отпустит его. Оно будет идти за ним по пятам, преследуя его всю жизнь, отказывая в роскоши забвения.
Он застонал и упал в кресло. Затем взял в руки перо. Оно посерело от долгого использования. Но были ли написаны им счастливые слова? Так много теней ложилось на страницу: критики, готовые наброситься на него, как ястребы на свои жертвы; Эдвард и его жена, поглощенные счастьем, что нашли друг друга; и старик, который продолжал умирать.
Ханс опустил перо в чернильницу. Когда он поднял его, с пера на бумагу упала чернильная капля в форме слезы. Он уронил голову на сложенные руки, поддавшись отчаянию.
За его спиной распахнулась дверь, но он не пошевелился. Какая разница, кто пришел. Шаги незнакомца были очень легкими. Ханс услышал, что они остановились позади него, и почувствовал, как на его плечо легла рука.
— Для тебя нет разницы между радостью и горем, Ханс Кристиан, — произнесла Генриетта. — Или ты на самом деле страдаешь? Что случилось?
— Ничего, Гетти. — Его голос был мрачным, и он еще сильнее уткнулся в свои руки. — Я просто, просто боюсь. Вот и все. Я всегда боюсь радости.
— Я знаю, но маленькая танцовщица очень гордится сегодня своим солдатом. Она тверда убеждена, что он выдающийся человек.
Ханс поднял голову. Его глаза горели лихорадочным блеском, а на щеках остался след от чернил.
— Он плохой объект для преданности. Он всего боится. Боится славы, боится бедности. Он шарахается от мира. Но больше всего он боится того, что находится в нем самом. Какое он слабое, жалкое существо!
Генриетта обошла вокруг стола и села в кресло напротив мужчины. Заглянув через его плечо, она прочла строчку: «Значит, я умру и стану морской пеной, не буду больше слышать музыки волн, не увижу чудесных цветов и красного солнца! Неужели же я никогда не смогу обрести бессмертную душу?». Он работал над сказкой о русалочке, самой печальной и изящной его истории, которая отражала потребности его души. Это была история, которая болью пронзила сердце Генриетты, но она смогла весело произнести:
— Вспомни, как отважно твой солдат проплыл мимо водяных крыс.
Как она и ожидала, Ханс улыбнулся.
— Ему пришлось быть отважным, так как он был влюблен в прекрасную танцовщицу. Он признал, что она была более важным персонажем, чем он, так как жила во дворце, а именно в этом и состояла вся разница.
— Как глупо с его стороны! Дворцы строятся из кирпича и цемента, как и простые дома.
— Да, но танцовщица носит голубою ленту. А солдат беден. Если они окажутся на улице, он никогда не сможет обеспечить ее. Ты знаешь, я так и не смог придумать правильного конца. Возможно, когда-нибудь меня и озарит. Солдат бы мог, конечно, жениться на танцовщице, но мне это кажется неправильным. Он мог бы вернуться в свою коробку и забыть о ней, но это не подобает достойному гражданину.
Гетти теребила свою муфту. Она чувствовала, что Ханс Кристиан смотрит на нее, но лишь надеялась, что он не заметит, как покраснели ее уши.
— Боюсь, что с этим я не смогу тебе помочь. Ты должен решить сам.
Затем она потрясла своими кудряшками и рассмеялась.
— Какой глупый способ проводить такой важный день, рассказывая друг другу сказки! Даже такие прекрасные истории, как твои, едва ли подходят для такого знаменательного события!
Молодой человек кивнул и медленно вернулся к столу, положив пальцы на строчки, которые только что написал.
— Гетти, ты действительно думаешь, что я, жалкий, отчаявшийся трус, достигну бессмертия?
Она подняла на него свои чистые синие глаза.
— Я верю, что именно так и будет. Верю всем своим сердцем.
— О, Гетти, как сильна твоя вера в меня! — со вздохом произнес он. Но от ее ободряющих слов в его душе поднималась радость.
— Вера? О да! — Ее ресницы опустились. — И ты сам должен верить в себя. Не позволяй ничему повернуть тебя назад.
— У тебя такие прекрасные глаза, Гетти. Такие глубокие, карие. Я так редко видел... — он замолчал.
Снизу раздавался шум голосов. Ханс распахнул окно и высунулся наружу. Генриетта подбежала к нему, запахивая на ходу плащ, чтобы спастись от ледяного ветра.
— Что это, Гетти? Ты не слышишь, о чем они говорят?
Генриетта покачала головой. Она повернулась назад и встретилась взглядом с Йонасом Коллином и Эдвардом, только что вошедшими в комнату. Их лица были горестными и печальными.
— Король? — тихо спросила она.
Слова повисли в воздухе. Никто из них не осмеливался раскрыть рта. Ханс вцепился в подоконник с такой силой, что его пальцы заболели. Комната поплыла у него перед глазами, и герр Коллин теперь представлялся ему невнятной тенью.
Из холла донесся возбужденный разговор, и в комнату вошли мадам Хейберг и балетмейстер. Она была одета в зеленый костюм из атласа и парчи, позируя в дверях, чтобы показать его красоту.
— Разве он не прекрасен. Портной послал его...
Она внезапно прервалась, осознав, что в комнате повисло гробовое молчание. Актриса сделала шаг в направлении Ханса. Цвет покинул ее лицо.
— Ханс, что случилось?
Он не ответил. Казалось, ему едва удавалось дышать.
Старый Коллин первый разрушил охватившее их оцепенение. Оперевшись о руку Эдварда, он подошел к столу и сел в кресло.
— Король скончался во сне четверть часа назад.
Белые руки мадам Хейберг упали на грудь.
— Значит, театр будет закрыт! Сегодня вечером не будет никакого представления!
— И нам не понадобятся красные туфли, — сказал Бурнонвилль, и никто не счел его неуместное замечание странным.
— Они уже вешают вывеску на дверях, — ответил Эдвард. Его слова, как и слова всех остальных, звучали блекло и безжизненно.
Внезапно Ханса Кристиана охватил бунтарский дух. Как могут они стоять здесь так спокойно, заявляя своими безжизненными голосами факты, разрушающие его надежды своим холодным безразличием? Он побежал на середину комнаты, весь дрожа.
— Какое имеет значение, что король мертв? — с яростью крикнул он. — Он был стариком! Его смерть не может помешать моей пьесе! Если вы, конечно, не позволите этому случиться, герр Коллин! Вы советник. Пошлите сообщение, что пьеса состоится!
Йонас Коллин не поднял глаз. Его голова и плечи были опущены.
— Я не могу сделать этого. Театр должен быть закрыт на месяц. Короля Фредерика очень любили.
— Значит, и вы против меня, герр Коллин? Вы отказываете мне в вечере, которого я ждал всю свою жизнь? Спектакль состоится, я говорю вам! Люди собрались на улице, актеры готовы и ждут!
— Люди расходятся по домам, — сказал Эдвард, стоявший у окна. Он произнес эту фразу без всяких эмоций, словно одного лишь голого факта было достаточно.
— Прикажите своим танцорам идти на сцену, Бурнонвилль, — завизжал Ханс Кристиан. Вены на его висках так напряглись, что были готовы лопнуть. — Идите, я сказал! Занавес должен быть поднят вовремя! Мы не сдадимся! Идите, Бурнонвилль!
Балетмейстер поклонился, но не двинулся с места. Генриетта подошла к Хансу и сжала его руку.
Обезумевшей молодой человек грубо оттолкнул ее.
— Ну, и где та вера, о которой мы говорили, Гетти? Ты же сказала мне не сдаваться!
Лицо девушки было белее смерти. Спазм боли прошелся по ее спине, но она спокойно ответила:
— Это не отступление, а только задержка. Ты и так уже слишком долго ждал, Ханс Кристиан, тебе больше нечего бояться.
— Значит, вы против меня, вы все против меня, единственные люди, которых я считаю друзьями в этом мире! — Его лицо было таким ужасным в этот момент, что даже Гетти отвела глаза.
— Вы думаете, что можете остановить меня? Но это не так! Я буду идти дальше и дальше без сна и отдыха! Буду взбираться все выше и выше! Я стану поэтом, которым будет гордиться Дания! Вы пытаетесь затоптать меня в грязь, но я буду жить и тогда, когда от Королевского театра останется лишь одно воспоминание! Вы поклонитесь мне, как луна и солнце во сне Иосифа!
С улицы донеслось печальное пение во славу почившего короля. Генриетта произнесла:
— Для солдата наступил период войн. Он потерял свою оловянную ногу, и его краска облупилась, но он продолжает держать на своем плече ружье и кричать: «Вперед!»
Они услышали, как Ханс тяжело вздохнул. Затем гнев покинул его, и он упал в кресло. Из его глаз водопадом хлынули слезы.
— О, Гетти, почему они поют? Это предвестники смерти всех моих мечтаний! Пусть они замолчат, Господи, пусть они замолчат!
Генриетта присела на краешек кресла и взяла его голову в свои руки. Мадам Хейберг всхлипывала, и даже спокойный Эдвард отвернулся к окну, чтобы скрыть свои чувства. Старый Йонас спрятал лицо в руках.
Из дверей раздался голос Карен:
— Мой билет. Я думала, что мне нужно вернуть его Хансу Кристиану.
Она посмотрела на плачущего мужчину, а затем окинула взглядом всю печальную компанию.
— Ему плохо, да? Я не думала, что для такого великого поэта, как он, временная неудача имеет какое-нибудь значение. Одно разочарование не может причинить ему долгой боли. Но, с другой стороны, наверное, нужно быть очень великим, чтобы вообще не придавать этому никакого значения.
Она протянула билет Бурнонвиллю. Все настолько были охвачены горем, что никому не пришло в голову задуматься над тем, кто она такая и каким образом получила билет из рук самого автора. Карен так же бесшумно, как и вошла, выскочила в дверь.
Постепенно разошлись и все остальные. Вместе с Хансом остался старый Йонас и Гетти. Через некоторое время и они ушли, оставив его одного в темнеющей комнате. Это было самое лучшее, что они могли сделать. В спускающихся сумерках слова, которые он написал недавно, были четко видны: «Неужели же я никогда не смогу обрести бессмертную душу?»
Ответа на этот вопрос он еще не придумал.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |