Была Анна Лисбет ровно кровь с молоком, молодая, веселая, пригожая, зубки белые, глаза ясные, ноги легкие — в танце так и порхают, а нрав еще того легче! И что же из этого вышло? «Противный какой мальчишка!» Да, не красавец, что и говорить! Отдали его на воспитание жене землекопа, а Анна Лисбет оказалась в графском замке. Сидела в нарядной комнате, разодетая в шелк и бархат, никакой ветерок не смел подуть на нее, никто не смел сказать ей резкого слова — вдруг навредишь, а это совершенно недопустимо. Она ведь была кормилицей графского чада, нежного, как принц, красивого, как ангелок, и надышаться не могла на этого младенца! Родной ее сынок жил у землекопа, где в горшках не густо, а во рту пусто, зачастую мальчонку оставляли дома одного, он плакал, но чего никто не слышит, то никого и не колышет. Наплакавшись, он засыпал, а во сне не чувствуется ни голода, ни жажды, сон — замечательная штука! Шли годы — н-да, время идет, и сорняки растут, и мальчонка Анны Лисбет подрос, правда, ростом не вышел, говорил народ, но к землекопову семейству прирос целиком и полностью, тем более что им за это деньги заплатили. Анна Лисбет про сына своего вовсе думать забыла, горожанкой заделалась, жила себе в тепле да уюте, а выходя из дому, надевала шляпку. Но землекопово семейство она никогда не навещала, очень уж далеко от города, да и делать ей там нечего. Мальчонка стал им как свой, говорила землекопова жена, и едок из него будь здоров, так что пускай зарабатывает на пропитание; вот он и пас рыжую корову Мадса Йенсена, за скотиной-то ходить умел, ну и получал кое-что взамен...
Цепной пес на господском белильном лугу в солнечные дни гордо сидит на крыше своей будки и лает на прохожих, в дождь он прячется в конуру, благо там сухо и тепло. Мальчонка Анны Лисбет в солнечные дни сидел на краю канавы, вырезая ножиком привязной колышек; по весне он приметил три цветущих кустика земляники, на них наверняка созреют ягоды, думал он с превеликой радостью, однако ж ягод не дождался. Так сидел он и в дождь, и в слякоть, вымокнув до нитки, а после хлесткий ветер высушивал одежонку прямо на плечах; когда бедолага приходил в усадьбу, все знай его шпыняли. Противный, гадкий мальчишка, твердили служанки и работники, и он не удивлялся, привык, что никто его не любит.
Вот как жилось мальчонке Анны Лисбет! Что же с ним будет? Его удел — быть нелюбимым.
На суше места для него не нашлось, и отправился он в море, на утлом суденышке, стоял у руля, а шкипер меж тем пьянствовал. Грязный, уродливый, мальчонка вечно мерз, вечно хотел есть, можно подумать, никогда не ел досыта, и ведь так оно и было.
Год близился к концу, погода стояла ненастная, ветреная, промозглая, ветер до костей пробирал, несмотря на теплую одежду, особенно в открытом море, а утлое суденышко, где всей команды два человека, если не сказать полтора — шкипер да матрос, — аккурат вышло в плавание. День выдался сумрачный, а ввечеру вовсе стемнело и захолодало пуще прежнего. Шкипер для сугреву тяпнул рюмочку. Фляжка была старая, рюмка тоже, верхушка у нее сохранилась в целости, а вот ножка отбилась, и вместо нее приспособили деревянный чурбачок, выкрашенный в синий цвет. Одна рюмочка хорошо, а две еще лучше, решил шкипер. Матрос стоял у руля, сжимал его грязыми мозолистыми руками; лицом неказистый, волосы дыбом торчат, забытый горемыка — землекопов парнишка, записанный в церковной книге как сын Анны Лисбет.
Ветер резал глаза, суденышко резало волны. Парус наполнился, ветер подхватил суденышко, помчал вперед — кругом буруны да ледяные брызги, но то ли еще будет! Стоп! Что такое? Что за толчок? Что-то словно схватило их посудину и держит, не отпускает! Она только кружится на одном месте! Неужто ливень, неужто волна поднялась? Парнишка у руля закричал: «Господи Иисусе!» Суденышко напоролось на огромную подводную скалу и теперь шло ко дну, как рваный башмак в сточной канаве, шло ко дну, что называется, с мышами и с людьми; мышей там хватало, а вот людей было всего-то полтора человека — шкипер да землекопов парнишка. Никто этого не видел, кроме крикливых чаек и морских рыб, впрочем, и те ничего толком не разглядели, потому что, когда вода хлынула внутрь тонущего суденышка, с перепугу бросились врассыпную. Оно и погрузилось-то неглубоко, всего на морскую сажень, но люди погибли, пропали оба, пропали! Только рюмка с синим деревянным чурбачком вместо ножки не утонула, чурбачок удержал ее на поверхности; волны унесли рюмку прочь, выбросили на берег и разбили вдребезги — где и когда? А что тут удивительного — она свое отслужила, ее любили, не то что мальчонку Анны Лисбет! Однако ж в царстве небесном ни одна душа не сможет более сказать, что ее никогда не любили.
* * *
Анна Лисбет уже много лет жила в провинциальном городке, все называли ее «сударыня», и она особенно задирала нос, рассуждая о давних воспоминаниях, о графских временах, когда разъезжала в карете и беседовала с графинями да баронессами. Ее милое графское чадо было-де прелестнейшим Божиим ангелочком, уж такой ласковой душенькой, он крепко любил ее, а она — его. И целовали-то они друг друга, и в ладушки играли, графский сынок был ей отрадой, счастьем жизни. Теперь он вырос, четырнадцать лет уже, красавец, светлая голова! Правда, она не видела его с тех пор, как носила на руках, долгие годы не бывала в графском замке, дорога дальняя — так просто не доберешься.
— Когда-никогда съездить все же надобно! — говорила Анна Лисбет. — Не мешало бы навестить мое сокровище, милого моего графеночка! Он, поди, тоже скучает по мне, думает обо мне, любит меня, как раньше, когда обнимал за шею ангельскими ручонками и лепетал: «Ан-Лис!» — ровно скрипочка пел. Нет, надобно съездить повидать его.
Сперва она ехала в телеге, потом шла пешком и добралась в конце концов до графского замка, большого, роскошного, как в давние времена, сад вокруг, как раньше, но челядь в доме сплошь незнакомая, никто слыхом не слыхал про Анну Лисбет, не ведал, какой важной персоной она была тут когда-то, но уж графиня их просветит, да и сынишка ее тоже. Ах, как она по нем соскучилась!
Стало быть, добралась Анна Лисбет до замка, но там пришлось ей ждать, а в ожидании время тянется долго! И вот перед тем, как господа сели за стол, призвали ее к графине, которая говорила с нею очень благосклонно. Любимца своего она увидит после трапезы. Наконец ее призвали снова.
Как он вырос — высокий, худенький, но глаза прежние, красивые, и ротик, словно у ангелочка! Мальчик смотрел на нее, однако не говорил ни слова. По всему видать, не узнал. Отвернулся, хотел уйти, но она схватила его руку, прижала к губам.
— Ну будет, будет! — сказал мальчик и вышел из комнаты, сокровище ее ненаглядное, единственное, свет в окошке, гордость ее жизни.
Вышла Анна Лисбет из замка на проезжий тракт, и было ей очень грустно: мальчик встретил ее как чужой, не вспомнил ее, словечка для нее не нашел, а она-то и прежде, и теперь только о нем и думала.
Тут большущий черный ворон слетел впереди нее на дорогу и закаркал.
— Ах ты, паскудник! — воскликнула она. — Беду накличешь!
Путь ее лежал мимо землекопова дома, хозяйка аккурат вышла на порог, и они завели беседу.
— Эк ты раздобрела! — сказала жена землекопа. — Гладкая да пышная. Видать, хорошо тебе живется!
— Да уж, грех жаловаться, — отвечала Анна Лисбет.
— Суденышко-то их вместе с ними и сгинуло! — сообщила землекопова жена. — И шкипер Ларс, и мальчонка, оба утопли. Приказали долго жить. Я-то думала, мальчонка когда-нибудь пособит мне, подкинет скиллинг-другой. Тебе ведь он ни гроша не стоил, Анна Лисбет!
— Утопли, значит! — сказала Анна Лисбет, и больше они про это словом не обмолвились.
Анна Лисбет крепко горевала, что питомец ее, графский сынок, даже говорить с нею не стал, а ведь она так его любила, такую долгую дорогу одолела, чтоб сюда добраться, да и денег это стоило. Удовольствия ей досталось, прямо скажем, не много, но об этом она промолчала, не захотела облегчить душу землекоповой жене, вдруг та, чего доброго, решит, что она, Анна Лисбет, у графов боле не в чести. И опять ворон каркнул над нею.
— Этот черный крикун вздумал нынче нагнать на меня страху! — воскликнула Анна Лисбет.
Она захватила с собою кофе и цикорий; для землекоповой жены, поди, большой подарок — угоститься чашечкой, пусть сварит, да и сама Анна Лисбет от кофейку не откажется. Жена землекопа пошла на кухню, а Анна Лисбет села на стул и ненароком задремала. И во сне привиделся ей тот, о ком она никогда раньше не думала, вот что странно. Снился ей родной сын, который голодал в этом доме и плакал, бедовал и холодал, а теперь упокоился в пучине морской, Бог весть где. Снилось ей, будто сидит она на этом самом месте, будто землекопова жена варит на кухне кофе и она чует запах кофейных зерен, в дверях же стоит мальчонка, пригожий, не хуже графского чада, и говорит:
«Мир погибает! Держись за меня, крепко-крепко, ведь как-никак ты мне мать! Есть у тебя ангел в Царстве Небесном! Держись за меня!»
Он схватил ее за рукав, и в тот же миг раздался страшный грохот — видно, и впрямь миру пришел конец, — ангел воспарил ввысь, крепко держа ее за рукав, так крепко, что ей почудилось, будто она тоже оторвалась от земли, однако на ногах и на спине словно повис тяжкий груз, словно сотни женщин цеплялись за нее, повторяя: «Коли тебе спасение, то и нам! И нам! Хватайтесь! Хватайтесь!» И все они цеплялись за нее, но было их слишком много. Рукав с треском порвался, Анна Лисбет полетела наземь — и проснулась. Она едва не упала вместе со стулом, а в голове стоял такой туман, что всякую память о сне отшибло, только и помнилось, что был он дурной.
Женщины выпили кофе, поговорили о том о сем, и Анна Лисбет пошла дальше, в ближний городок, чтобы нанять возчика и этим же вечером выехать домой, однако возчик сказал, что до завтрашнего вечера ехать никак нельзя. Тут она призадумалась, во что ей обойдется этакая задержка, призадумалась о долгой дороге и решила, что, если идти берегом, а не проезжим трактом, путь-то будет мили на две покороче. Погода прекрасная, к тому же полнолуние — в общем, надо идти пешком, и назавтра она доберется до дому.
Солнце село, еще звонили вечерние колокола — нет, не колокола, лягушки квакали в болотах. Потом и они умолкли, все затихло, даже птиц не слыхать, отдыхают, ну а сова улетела куда-то. Ни звука в лесу, ни звука на берегу, где она шла, слышны только ее собственные шаги по песку. На море был штиль, оно тоже молчало, и в пучине его все безмолвствовали, и живые, и мертвые.
Анна Лисбет шла, ни о чем, как говорится, не думая, отрешилась она от своих мыслей, но мысли никуда не ушли, они всегда при нас, просто иной раз дремлют — и уже воскресшие, и те, что еще не народились. Однако ж они проснутся, зашевелятся в сердце, в мозгу, а не то и набросятся на нас.
«Доброе дело приносит благостный плод!» — написано в книгах. И еще: «Во грехе — смерть!» Много чего написано, много чего сказано, только люди этого не знают, не помнят, так было и с Анной Лисбет. Но у человека могут открыться глаза, бывает и так!
Все пороки, все добродетели сокрыты в нашем сердце — в моем, в твоем! Лежат там, словно крохотные невидимые зернышки, потом снаружи является солнечный луч или недоброе прикосновение, ты сворачиваешь за угол, направо или налево — да-да, порой достаточно и этого, — зернышко вздрагивает, набухает, лопается, выпускает тебе в кровь свои соки, и ты лишаешься покоя. Пугающие мысли, они отступают, когда шагаешь в забытьи, но шевелятся! Анна Лисбет шагала в забытьи, мысли шевелись! От Сретенья до Сретенья на сердце много чего накапливается, итог целого года, многое забыто, грехи в словах и в мыслях против Бога, против ближнего, против собственной совести; мы об этом не думаем, и Анна Лисбет не думала, законов она не нарушала, знала, что люди ее уважают, считают честной и порядочной. Вот так она шла по берегу... Но что это там? Она остановилась. Волны никак вынесли что-то на песок? Перед нею лежала старая мужская шляпа — видно, упала где-то за борт. Анна Лисбет подошла ближе, присмотрелась — ой, а это что? Она не на шутку перепугалась, хотя пугаться было нечего — водоросли да камыш обвились вокруг большого продолговатого камня, и все вместе очень напоминало человека, но эти водоросли и камыш изрядно нагнали на нее страху. И когда Анна Лисбет продолжила путь, ей вдруг вспомнилось многое из того, что она слыхала в детстве, всяческие поверья про береговой призрак, призрак непогребенного, которого волны вынесли на пустынный берег. Утопленник, то бишь само мертвое тело, никакой опасности не представляет, а вот призрак его преследует одинокого путника, крепко хватается за него, требует, чтобы тот отнес его на кладбище и похоронил в освященной земле. «Хватайся! Хватайся!» — твердил он. И едва только Анна Лисбет вспомнила эти слова, в ней сей же час ожил давешний сон, ожил ярко, будто наяву: как другие матери цеплялись за нее с этим самым криком «Хватайтесь! Хватайтесь!», как весь мир полетел в тартарары, как рукав ее платья порвался и она упала, не удержало ее родное дитя, желавшее в урочный час унести ее ввысь, спасти. Родное дитя, плоть от плоти ее, дитя, которого она никогда не любила, о котором даже не думала, — это дитя лежало теперь на дне морском и вполне могло явиться призраком на берегу и крикнуть: «Хватайся! Хватайся! Похорони меня в освященной земле!» От этих мыслей у Анны Лисбет мороз по спине пробежал, душа ушла в пятки, и она невольно ускорила шаг; холодная, влажная рука ужаса больно стиснула сердце. А когда Анна Лисбет глянула на море, оно словно бы нахмурилось, почернело, густой туман поднялся над волнами, обвил кусты и деревья, причудливо изменив их облик. Перепуганная женщина обернулась, чтобы посмотреть на луну за спиною, и луна была как бледный диск без лучей. Бедняге почудилось, будто тяжкий груз бременит ее существо; хватайтесь! хватайтесь! — мелькнуло в голове. Когда же она снова глянула на луну, показалось ей, что бледный лунный лик совсем рядом, а туман саваном обнимает плечи. «Хватайся! Положи меня в освященную землю!» — вроде бы услышала она, и на самом деле до нее донесся голос, звучал он гулко и совсем рядом, но и лягушки болотные, и воронье тут ни при чем, их здесь не было. «Похорони меня! Похорони!» — эти слова звучали так отчетливо! Да, призрак сына, лежавшего на дне морском, не найдет покоя, пока не упокоится на кладбище, в освященной земле. Туда-то Анна Лисбет и пойдет, там выроет могилу. И едва она зашагала в сторону церкви, как тяжкий груз словно бы начал убывать и вовсе пропал; может, все ж таки повернуть и кратчайшею дорогой вернуться домой? Но не тут-то было: ее вновь придавила неимоверная тяжесть: хватайся! Хватайся! Точно кваканье лягушек, точно птичий клик, так отчетливо: «Похорони меня! Похорони!»
Туман дышал холодом и сыростью, лицо и руки у нее похолодели и взмокли от страха; снаружи она вся скорчилась, внутри же распахнулось бесконечное пространство для мыслей, каких прежде никогда не бывало.
Здесь, в северных краях, буковый лес способен за одну вешнюю ночь раскрыть все свои почки и утром, при свете солнца, явиться в яркой юной красе — вот так же, в одну секунду, способно прорасти и раскрыться помыслом, словом и делом зерно греха, посеянное нами раньше; оно оживает и вырастает в одну секунду, едва лишь пробуждается совесть, а Господь будит ее, когда мы ожидаем этого менее всего. И в оправданьях нет смысла, поступок говорит сам за себя, мысли облекаются в слова, и слова эти отчетливо звучат над миром. Мы ужасаемся тому, что, не терзаясь, носили в себе, ужасаемся тому, что натворили в заносчивости и бездумье. Сердце таит все добродетели, но и все пороки, и произрастать они могут даже на самой бесплодной почве.
Все, что мы здесь облекли в слова, роилось в мыслях Анны Лисбет и вконец ее сокрушило. Она пала наземь, поползла. «Похорони меня! Похорони!» — звучало в ушах, а она бы с радостью похоронила себя, ведь могила — вечное забвение всего... В этот миг она и вправду всерьез пробудилась, с ужасом и страхом. Суеверный трепет бился в крови холодом и жаром; столько всего нахлынуло, о чем она никогда говорить не желала. Беззвучно, словно тень облака в ярком лунном свете, промчалось мимо видение, знакомое ей по рассказам. Совсем рядом во весь опор пронеслась четверка храпящих рысаков, огонь пыхал у них из глаз и ноздрей, и везли они раскаленную карету, а в ней сидел злодей помещик, который лет этак сто с лишним назад хозяйничал в здешней округе. В народе говорили, что каждую полночь он приезжает в свою усадьбу и сразу же поворачивает обратно, только был он не бледный, как все мертвецы, нет, черный точно уголь, жженый уголь. Он кивнул Анне Лисбет и помахал рукой: дескать, хватайся! Хватайся! Снова прокатишься в графской карете и забудешь свое дитя!
Опрометью устремилась она прочь и добралась наконец до кладбища, но черные кресты и черные вороны мельтешили перед глазами, вороны кричали в точности, как тот ворон днем, и теперь она понимала, о чем он кричал: «Я бросил свое дитя! Я бросил свое дитя! Жестокий я родитель!» Так наперебой кричали они все, и Анна Лисбет знала, это и про нее тоже, верно, превратится она в такую же черную птицу и будет кричать, как они, — если не выроет могилу.
Она пала наземь, принялась руками рыть твердую землю, все пальцы раскровенила.
«Похорони меня! Похорони!» — без умолку звучало в ушах, она страшилась петушиного крика и первой алой полоски на востоке, ведь, если не успеет она до тех пор закончить работу, все пропало. И петух закричал, и на востоке заалело... Могила была вырыта лишь наполовину, ледяная рука скользнула по ее волосам, по лицу — под сердце. «Только половина!» — прошелестел вздох и улетел прочь, на морское дно, да-да, то был береговой призрак. Сама не своя, совершенно без сил, Анна Лисбет рухнула на землю и потеряла сознание.
Очнулась она уже днем. Двое парней подняли ее с земли, а лежала она не на кладбище, нет, на морском берегу, где выкопала в песке глубокую яму, до крови изранив пальцы об острые стекляшки, торчащие из синего деревянного чурбачка. Анна Лисбет захворала. Совесть перетасовала карты суеверий, разложила их, и сказали они, что теперь у Анны Лисбет только половина души, вторую половину сын ее унес с собою на морское дно и не взлететь ей к милости Царства Небесного, пока не вернет она себе эту вторую половину, что спрятана в пучине. Домой Анна Лисбет воротилась совсем другим человеком, мысли у нее перепутались, как путается пряжа, лишь одна из них была ясной, отчетливой и не оставляла ее ни на миг: надобно отнести берегового призрака на кладбище, вырыть могилу и так снова обрести цельность души.
В иные ночи она пропадала из дому, и находили ее всегда на берегу, где она ждала призрака. Так продолжалось целый год, и вот однажды ночью Анна Лисбет снова пропала, и найти ее не сумели, хотя весь следующий день потратили на тщетные поиски.
Под вечер пономарь пришел в церковь, чтоб колокольным звоном возвестить о заходе солнца, и увидел перед алтарем Анну Лисбет — она была здесь с раннего утра и лежала сейчас почти без сил, но глаза сияли, лицо порозовело; последние солнечные лучи озаряли ее, озаряли алтарь и блестящие застежки Библии, раскрытой на странице, где записаны слова пророка Иоила: «Раздирайте сердца ваши, а не одежды ваши, и обратитесь к Господу Богу нашему!» — «Ну, это все случайность!» — сказали люди, случайностей-то на свете великое множество.
На лице Анны Лисбет, озаренном солнцем, читались умиротворение и блаженство. С нею все хорошо, сказала она. Свершилось! Нынешней ночью береговой призрак, родной ее сын, навестил ее и сказал: «Могилу ты мне вырыла лишь наполовину, зато ровно год назад целиком приняла меня в свое сердце, схоронила в нем, а для ребенка нет приюта лучше, чем сердце матери!» И он вернул ей утраченную половину души и отвел в церковь.
— Наконец-то я в доме Господнем! — воскликнула она. — И здесь на человека нисходит благодать!
Когда солнце опустилось совсем низко, душа Анны Лисбет вознеслась ввысь, туда, где нет страха, коли ты победил его на земле. Анна Лисбет его победила.
Примечания
«Анне Лисбет» (Anne Lisbeth) — впервые опубликована в 1859 г. (См. примеч. к истории «Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях».) «В «Анне Лисбет» я хотел показать, как семена добра в душе человека, пусть даже окольными путями, прорастают и пускают побеги; здесь это материнская любовь, которая побеждает страх и обретает жизненную силу». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 398.)
«Раздирайте сердца ваши, а не одежды ваши, и обратитесь к Господу Богу нашему!» — Цитата из Библии (Кн. пророка Иоила 2, 13.)