Вот мы и в Ютландии, севернее Дикого болота; здесь можно услышать, как воет морской прибой, ведь море совсем рядом. Но прямо перед нами высится большой песчаный холм; он виден издалека, и мы еще не доехали до него, медленно продвигаясь вперед по глубокому песку. На холме стоит большое старинное здание: это Бёрглумский монастырь; в его самом большом флигеле до сих пор церковь. Мы доберемся туда лишь поздно вечером, но погода ясная, ночи светлые, так что можно видеть далеко вокруг; с холма открывается вид на поля и болота, на Ольборгский фьорд, на вересковое пустоши и луга, до самого темно-синего моря.
И вот мы на холме, с грохотом катимся между гумном и овином, а потом поворачиваем и въезжаем в ворота старого замка. Вдоль его стен растут липы; они нашли здесь защиту от ветра и непогоды и разрослись так, что почти закрыли все окна.
Мы поднимаемся по каменной винтовой лестнице, проходим по длинным коридорам под балками потолка. Как странно гудит здесь ветер: не знаешь точно — снаружи или внутри... И потом, все эти рассказы... Да, рассказывают всякое и видят всякое, когда сами боятся или хотят напугать других. Говорят, что давно умершие монахи бесшумно скользят мимо нас в церковь, где служат мессу, и пение их доносится сквозь шум ветра. Душой овладевают странные чувства, задумываешься о старине, да так, что невольно переносишься в былые времена.
* * *
О берег разбился корабль; слуги епископа уже на берегу; они не щадят тех, кого пощадило море. Волны смывают алую кровь, струящуюся из проломленных черепов. Выброшенный морем груз принадлежит теперь епископу, а добра тут немало. На берег выкатываются бочки и бочонки поменьше, с дорогим вином. Все идет в монастырские погреба, и без того набитые бочками с пивом и медом. В кухне полным-полно убоины, колбас и окороков; в прудах плавают жирные лещи и лакомые караси. Епископ Бёрглумский — могущественный человек, велики его владения, но ему все мало! Все вокруг должно склониться перед Олуфом Глобом!
В Тю умер его богатый родич. «Родич родичу хуже врага» — справедливость этой пословицы пришлось признать вдове умершего. Муж ее владел всеми землями в этих краях, кроме монастырских; сын находился в чужой стране; еще мальчиком он был послан туда, чтобы познакомиться с местными нравами и обычаями, к чему так лежала его душа; но вот уже несколько лет от него не было вестей. Может, он лежит в могиле и никогда больше не вернется домой, хозяйничать там, где хозяйничает его мать.
— Разве женщине дано смыслить в хозяйстве? — сказал епископ и послал ей вызов на тинг. Но что толку? Ведь она никогда не преступала закона и право на ее стороне.
Епископ Олуф Бёрглумский, что замышляешь ты? Что пишешь на чистом пергаменте? Что запечатываешь печатью и перевязываешь шнуром? Что за тайное послание вручаешь ты всаднику и оруженосцу, с которым они поскачут далеко-далеко, в папскую столицу?
Пришло время листопада, настала осень, время кораблекрушений. И вот дохнула холодом зима.
Дважды приходила она, и на второй раз вернулись долгожданные гонец с оруженосцем. Они привезли из Рима домой папскую буллу с анафемой бедной вдове, осмелившейся оскорбить благочестивого епископа. «Да будет предана анафеме она сама и все, чем она владеет! Она отлучается от Церкви и прихода! Да не протянет ей никто руки помощи; да бегут от нее друзья и родные как от чумы и проказы!»
— Не гнется, так сломаем! — сказал епископ Бёрглумский.
Все отвернулись от вдовы; но она не отвернулась от Бога,
Он был ей защитой и опорой.
Только одна служанка, старая дева, осталась ей верна. Они вместе ходили за плугом, и хлеб уродился, хотя земля была проклята Папой и епископом.
— Ах ты, исчадие ада! Все равно будет по-моему! — сказал епископ Бёрглумский. — С помощью Папы я привлеку тебя к суду!
Тогда вдова впрягла в телегу двух последних волов, которые у нее остались, села на нее со своей служанкой и поехала через пустошь прочь из датской земли; и оказалась она пришельцем в чужой стране, где иной язык, иные быт и нравы; далеко-далеко, где зеленеют склоны гор и зреет виноград. Там путешествуют купцы со своим товаром, они боязливо посматривают со своих нагруженных возов на дорогу, опасаясь нападения разбойников. Но бедные женщины на жалкой телеге, запряженной двумя черными волами, спокойно ехали по опасной дороге, через густые леса. Они очутились во Франции и встретили по пути знатного рыцаря в сопровождении двенадцати оруженосцев. Остановился он, завидев странную повозку, и спросил женщин, куда они едут и из какой страны они сами. Младшая из них назвала датский город Тю и поведала о своем горе. Но тут и конец ее бедам, Господь устроил ее судьбу! Чужеземный рыцарь оказался ее сыном! Он протягивает к ней руки, обнимает ее, и мать плачет от радости! Она не плакала много лет, только кусала себе губы до крови.
Наступила осень, время листопада, время кораблекрушений; море катит бочки с вином на берег, в погреба и на кухню к епископу. Там жарится на вертелах дичь, там теплота за дверью так и кусает мороз. Но вот разносится весть: Йенс Глоб из Тю вернулся домой вместе с матерью: Йенс Глоб вызывает епископа на суд Божий и суд людской!
— Это ему не поможет! — сказал епископ. — Лучше не ссорься со мной, рыцарь Йенс!
Снова пришла осень, время листопада, время кораблекрушений, дохнула холодом зима. Зароились белые пчелы, жалят в лицо, пока сами не растают.
«Холодно сегодня!» — говорят люди, побывав на дворе. Йенс Глоб стоит у огня, задумавшись, и прожигает на платье дыру.
— Так вот, епископ Бёрглумский! Я одолею тебя! Папская мантия скрывает тебя от закона, но ты не скроешься от Йенса Глоба!
И он пишет письмо свояку, господину Олуфу Хасе из Саллинга, просит прибыть его в сочельник к заутрене в Видбергскую церковь. Там будет служить епископ, ради этого он приедет из Бёрглума в Тюланд. Йенсу Глобу это известно.
Луга и болота покрыты льдом и снегом, так что по ним можно проехать лошадям со всадниками, целой процессии — то едет епископ с пасторами и слугами. Они скачут кратчайшей дорогой, средь хрупкого тростника; печально шумит в нем ветер.
Труби в свою медную трубу, музыкант в лисьей шубе! Звонко поет труба в ясном, морозном воздухе. Скачут они через пустоши и болота, где в жаркий летний день чудятся сады Фата-Морганы; едут они на юг, к Видбергской церкви.
Ветер дует в свою трубу все сильнее; поднялась буря, она становится все страшнее. Епископ едет к Божьему дому. А дом Божий стоит прочно, как ни свирепствует буря над полями и болотами, над фьордом и морем. Епископ Бёрглумский подъезжает к церкви, а Олуф Хасе вряд ли опередит его, хотя и гонит коня из последних сил. Он спешит со своими людьми на ту сторону фьорда, чтобы помочь Йенсу Глобу, чтобы вызвать епископа на суд Всевышнего.
Дом Божий — зал суда, алтарь — судейский стол; в тяжелых медных подсвечниках зажигаются свечи. Буря зачитает жалобу и приговор. Свершится суд, разнесется весть о нем по воздуху, над болотами, пустошами, над волнами морскими. Но нет переправы через фьорд в такую непогоду!
Олуф Хасе стоит у Оттесунна; он отпускает там своих людей, дарит им коней и латы, дает им охранные грамоты, чтобы вернуться домой, велит поклониться своей супруге. Один будет он искушать судьбу в бушующих водах, а слуги пусть засвидетельствуют, что не его вина, если Йенс Глоб окажется в Видбергской церкви без подкрепления. Но верные слуги не хотят оставить своего господина и бросаются вслед за ним в глубокие воды. Десятеро из них тонут, но сам Олуф Хасе и еще двое юношей доплывают до противоположного берега; им скакать еще четыре мили.
Прошла полночь, наступило Рождество. Ветер улегся; церковь освещена. Яркий свет льется сквозь окна на луг и пустошь. Заутреня отошла, в Божьем доме тихо; слышно, как капает воск со свечей на каменный пол. И вот появляется Олуф Хасе.
В притворе встречает его Йенс Глоб.
— Здравствуй! Я помирился с епископом!
— Вот как! — говорит Олуф. — Тогда ни ты, ни епископ не выйдете живыми из церкви!
Сверкнул меч из ножен, и Олуф Хасе нанес им удар, да так, что дверь расщепилась; только Енс Глоб успел ее захлопнуть между собой и свояком.
— Постой, дорогой родич, взгляни сначала на это примирение! Я убил епископа и всех его людей. Они больше не скажут ни слова в суде, да и я тоже не стану поминать о том, как несправедливо обошлись с моей матерью!
Свечи в алтаре горят красным пламенем, но еще алее свет разливается по полу. Там лежит в крови епископ с раздробленным черепом; убиты и все его люди. Тихо, безмолвно там в святую Рождественскую ночь.
Но на третий день после Рождества разнесся печальный вечерний звон из Бёрглумского монастыря. Убитый епископ и его слуги покоятся в церкви под черным балдахином; подсвечники вокруг увиты крепом. В парчовой ризе, с посохом в бессильной руке, лежит покойник, некогда могущественный властитель. Курится ладан, поют монахи. В их пении звучат жалоба, гнев и осуждение; ветер поет вместе с ними и разносит их звуки по всей стране. Ветер утихает на время, но не навеки; он вновь поднимается и поет свои песни, поет их и в наше время, поет здесь, на севере, о епископе Берглумском и его жестоком родиче. Песни слышны в ночной тьме, слышит их робкий крестьянин, едущий по крутой песчаной дороге мимо Берглумского монастыря; внемлет им и не спящий обитатель Берглума из-за толстых стен своих покоев. Вот почему слышен шелест в длинных гулких коридорах, ведущих к церкви, — вход в нее давно замурован, но не для суеверных очей. Им видится открытая дверь: горят свечи в паникадилах, курится ладан, церковь сияет прежним великолепием, монахи отпевают убитого епископа, а он лежит в парчовой ризе, с посохом в бессильной руке; на его бледном гордом челе зияет кровавая рана; она горит, как огонь, что выжигает мирские страсти и дурные желания.
Скройтесь в могиле, скройтесь во мраке забвения, страшные воспоминания былых времен!
* * *
Прислушайся к порывам ветра, они заглушают шум моря! Разыгралась буря; многим людям она будет стоить жизни! И в новое время море все неизменно. Этой ночью оно словно всепоглощающая пасть, а завтра, может быть, станет ясным оком, в котором все отразится, как в зеркале. Так было и в старину, которую мы только что схоронили. Спи же спокойно, если уснешь!
Вот и утро.
Новое время светит в комнату вместе с лучами солнца! Ветер еще бушует. Приходит весть о кораблекрушении, как в старые времена.
Ночью возле Лёккена, маленького рыбачьего поселка с красными черепичными крышами — его видно отсюда из окон, — разбился корабль. Он сел на мель, но спасательная ракета перебросила мост между тонущим судном и сушей. Все, кто был на борту, спаслись; они выбрались на берег и нашли себе ночлег. Сегодня их пригласили в Бёрглумский монастырь. В уютных покоях их встретил радушный прием, их приветствуют на родном языке. Звучит клавесин, льются мелодии родного края, и не успевали они замереть, как зазвенела другая струна, безмолвная и все же столь звучная: мысленная весть летит к дому потерпевших крушение, в чужую землю, и родные узнают о спасении. Теперь на душе легко, теперь можно пуститься в пляс, пировать вечером в Бёрглумском замке. Мы будем танцевать вальс, споем песни о Дании и «храбром солдате» нового времени.
Будь же благословенно, новое время! Лети с потоками чистого воздуха, празднуй приход лета! Пусть свет твоих лучей проникнет в мысли и сердца людей! На твоем светлом фоне поблекнут мрачные предания суровых, жестоких времен.
Примечания
«Епископ Бёрглумский и его родич» (Bispen paa Børglum og hans Fraende) — впервые опубликована в 1861 г. в газете «Иллюстререт Тиденде». Написана после посещения Андерсеном в 1859 г. Берглумского монастыря, основанного в начале 13 в. и пользовавшегося большим влиянием в Средние века. «Это известное историческое предание о мрачной, жестокой эпохе, которая до сих пор, однако, считается многими прекрасной и желанной, противопоставляющейся здесь нашему, без всяких сомнений, более светлому и счастливому времени». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 405.)
Епископ Бёрглумский — исторический персонаж, епископ Глоб Олуф, живший в 13 в.
Глоб Енс — герой народного предания.
...но спасательная ракета перебросила мост между тонущим судном и сушей... — Имеется в виду приспособление, которое во времена Андерсена использовали для переброски спасательного линя.