Дело было в конце января; мела страшная метель; снег вихрем крутил по улицам и переулкам; окна были залеплены снежными хлопьями, снег сугробами обрушивался с крыш, немудрено, что люди спасались бегством, они мчались и неслись и, угодив друг дружке в объятья, мгновенье стояли, ухватясь один за другого, и только так и удерживались на ногах. Кареты с лошадьми были словно припорошены пудрою, лакеи на запятках ехали задом наперед, поворотясь спиною к карете и ветру, пешеход же неизменно подвигался под прикрытием экипажа, который еле-еле полз, увязая в снегу; ну а когда метель наконец улеглась и вдоль домов были прочищены узкие тропки, люди, встретившись, останавливались; никому не хотелось сделать первый шаг и сойти с тропки в глубокий снег, уступая дорогу. Так они и стояли, не говоря ни слова, до тех пор пока оба вдруг, будто по молчаливому соглашению, не решались пожертвовать одною ногою, коей и ступали в сугроб.
К вечеру настало полное затишье, небо точно вымели, сделали выше и прозрачнее, звезды, казалось, были как с иголочки, новенькие, некоторые до того голубые и ясные! Ударил трескучий мороз. На поверхности снега образовался такой крепкий наст, что поутру он уже держал воробьев; они перепрыгивали с места на место, то на сугроб, то на прокопанную тропинку, но особенно поживиться им было нечем, вдобавок они порядком закоченели.
— Чирик! — сказал один воробей другому. — И это называется Новый год! Да он еще хуже старого! Уж лучше б мы оставили все как есть! Я недоволен и имею на то причину!
— А вот люди бегали по улицам и пускали в честь Нового года шутихи! — сказал продрогший воробышек. — Они били горшки о двери1 и были вне себя от радости, потому что старый год кончился! И я тоже радовался, ведь я ожидал, что теперь у нас наступит тепло, да какое там! Морозит еще пуще прежнего; люди ошиблись временем!
— Это уж точно! — сказал третий воробей, старый, с седою макушкою. — У них есть такая штука, которая называется календарь, это их собственное изобретение, и все должно выходить по этому календарю, да только не выходит. Как придет весна, год и начнется, таков закон природы, его-то я и придерживаюсь!
— А когда придет весна? — спросили остальные.
— Она придет, когда прилетит аист, но с ним все так неопределенно, к тому же здесь, в городе, об этом никто ничего не знает, не то что в деревне; что, если мы полетим туда поджидать весну? Все будем к ней поближе!
— Оно, может, и хорошо бы, — заметила воробьиха, которая все расхаживала да чирикала, но высказываться не высказывалась, — только здесь, в городе, у меня есть удобства, каковых, я боюсь, мне в деревне будет недоставать. Тут за углом в одном дворе живет человеческая семья, которой не откажешь в сообразительности: они догадались прибить к стене три или четыре цветочных горшка, большим отверстием внутрь, а дном наружу, и проделали в нем большую дырку, чтобы я могла влетать и вылетать; там у нас с мужем гнездо, оттуда повылетали все наши птенцы. Разумеется, человеческая семья устроила все это для собственного удовольствия, чтобы глядеть на нас, иначе они этого делать не стали бы. Они бросают нам хлебные крошки, опять же для собственного удовольствия, зато у нас есть корм! Стало быть, мы обеспечены!.. Я думаю, что я останусь и муж мой тоже останется! Хотя мы очень недовольны... мы остаемся!
— А мы полетим в деревню, посмотреть, не идет ли весна!
И они улетели.
А в деревне стояла самая настоящая зима, и было там на несколько градусов студеней, чем в городе. Над заснеженными полями дул резкий ветер. Крестьянин, в больших рукавицах, сидел в санях и похлопывал себя, чтоб не застыть; кнут лежал у него на коленях, тощие лошаденки бежали так, что от них валил пар, снег хрустел, воробьи прыгали по санному следу и зябли.
— Чирик! Когда же придет весна! Зима длится так долго!
— Так долго! — раздалось над полями с самого высокого холма, занесенного снегом; может, то было эхо, а может, это отозвался диковинного вида старик, восседавший на сугробе, на самом ветру; он был белый-пребелый, в зипуне из крестьянского белого сукна, с длинными белыми волосами и белою бородой, с бледным-пребледным лицом и большими ясными глазами.
— Что это за старик? — спросили воробьи.
— Я знаю, кто это! — сказал старый ворон, который сидел на калитке; памятуя, что все мы лишь малые птахи пред Господом, он снизошел до того, что вступил с воробьями в разговор и принялся объяснять: — Я знаю, кто этот старик. Это Зима, старик из прошедшего года, он не умер, как утверждает календарь, нет, ведь он же опекун маленького принца Весны, который в пути! Да, теперь всем заправляет Зима. Ух! Что, мелюзга, небось мороз так и пробирает!
— Вот и я говорю то же самое! — сказал самый маленький воробышек. — Календарь просто-напросто — придумка людей, он не сообразован с природой! Уж лучше бы они предоставили это нам, как более совершенным созданиям!
Прошло без малого две недели; лес чернел, замерзшее озеро лежало до того неподвижно, что напоминало застывший свинец; над землею висели и не облака даже, а сырые, леденящие туманы; большие черные вороны летали беззвучными стаями, все будто спало... Но вот по озеру скользнул солнечный луч, и оно блеснуло расплавленным оловом; снег, покрывавший поля и вершину холма, уже не искрился, как прежде, однако же белый старик, Зима, по-прежнему сидел там, обратив взор к югу; он не замечал, что снег оседает, что там и сям зеленеют проталинки, на которых так и кишат воробьи.
— Чирик-чирик! Это уже весна?
— Весна! — пронеслось над полями и лугами, и через леса, где на черно-коричневых древесных стволах свежо поблескивал зеленый мох; и в воздухе показались два аиста, что первыми прилетели с юга; каждый нес на спине прелестного маленького ребенка, то были мальчик и девочка; в знак приветствия они поцеловали землю, и там, куда они ступали, из-под снега вырастали белые цветы; взявшись за руки, они подошли к ледяному старику Зиме, чтобы поприветствовать и его, и прильнули к его груди, и в тот же самый миг все трое скрылись из виду, и окрестность тоже — все заволокло плотным сырым туманом, до того густым и тяжелым!.. Чуть погодя задуло... Налетел ветер и сильными порывами разогнал туман, начало пригревать солнце; Зима исчезла, а на троне года восседали чудесные дети Весны.
— Вот это мы понимаем, вот это и есть Новый год! — сказали воробьи. — Теперь нас, наверно, восстановят в правах и выплатят возмещение за суровую зиму!
И куда бы дети ни повернулись, там на кустах и деревьях набухали почки, поднималась трава, роскошнее зеленела пашня. И маленькая девочка повсюду разбрасывала цветы, которых у нее был полный подол, но сколько она ни старалась и ни кидала, их как будто не убавлялось; заторопившись, она разом осыпала яблоневые и персиковые деревья снежно-белым цветом, и вот они уже стояли во всей красе, не успев еще толком одеться зелеными листьями.
Девочка захлопала в ладоши, и мальчик тоже, и тут слетелись птицы невесть откуда, и все они щебетали и пели:
— Пришла весна!
Любо-дорого посмотреть! И не одна старенькая бабушка выходила, трясясь, за порог, на солнце, и глядела на луг, усеянный желтыми цветами, ну точь-в-точь как во дни ее молодости; мир снова помолодел, и она говорила:
— Какая сегодня на дворе благодать!
Лес был еще коричневато-зеленый, весь в почках, но уже распустился ясменник, до того пахучий и нежный, во множестве цвели фиалки, а еще анемоны и примулы, да что там, каждая травинка была налита соком, то был поистине пышный ковер, на нем-то и сидела, держась за руки, юная пара: дети Весны распевали песни, и улыбались, и продолжали расти.
С неба на них брызнул теплый дождь, они его не заметили, капли дождя слились со слезами радости. Невеста и жених поцеловались, и в тот же миг в лесу распустились деревья... Когда взошло солнце, леса уже зеленели!
Рука об руку молодые вступили под низкий свод дерев, одетых свежей листвою, где солнечные лучи и резкие тени одни лишь и выхватывали переливы зеленых красок. От нежных древесных листов веяло девственной чистотой и освежающим запахом! Меж бархатисто-зеленых камышей и по пестрым камням струились с веселым журчаньем прозрачные ручьи и речки. «Да пребудет обилие отныне и навеки!» — говорила природа. И звонко куковала кукушка, и пускал трели жаворонок — стояла дивная весна! Правда, ивы понадевали на свои цветы шерстяные варежки, они были до ужаса осмотрительные, а это так скучно!
Шли дни и недели, землю обдавал жар; волнуемая горячим ветром, все больше желтела нива. Белый лотос Севера в лесных озерах раскинул на водной глади свои широкие зеленые листья, и в тени их держались рыбы; а на опушке леса, в заветрии, там, где солнце пекло стену крестьянского дома и прожаривало распустившиеся розы, а вишенные деревья были густо покрыты сочными, черными, чуть ли не калеными ягодами, сидела прекрасная жена Лета, та, которую мы видели девочкой и невестою; она смотрела, как собираются тучи, как они, клубясь, вздымаются, наподобие гор, все выше и выше, исчерна-синие и тяжелые; они надвинулись с трех сторон, напоминая опрокинутое окаменевшее море, все ниже и ниже нависали они над лесом, где все, словно по волшебству, стихло: ни ветерка, ни щебета — вся природа посерьезнела, застыла в ожидании; лишь по дорогам и тропинкам, в повозках, верхом и пешком поспешали люди, чтоб успеть выбраться из лесу прежде, чем их захватит ненастье. Вдруг все озарилось светом, как будто сквозь тучи пробилось солнце, сверкающее, слепящее, всеопаляющее, — и вновь потонуло во тьме при громовом раскате; на землю хлынули потоки воды; наступала то ночь, то день, то опускалась тишина, то раздавался грохот. Высокий молодой тростник с коричневыми метелками ходил на болоте волнами, древесных ветвей в лесу было не видно за водяной завесою, тьма сменялась светом, тишина — грохотом. Травы и хлеба прибило к земле, затопило, казалось, они никогда не подымутся... Внезапно дождь поредел, засияло солнце, на каждой былинке и каждом листке, как перлы, сверкали капли, пели птицы, выскакивали из ручья рыбы, кружились мошки, а поодаль, на камне, поднимающемся из соленых вспененных морских вод, сидело само Лето, крепкий, дородный мужчина, с волос которого струями стекала вода, — он сидел на солнечном припеке, освеженный купанием, омоложенный. И природа вокруг тоже омолодилась, все пошло в рост, стало пышнее, крепче, красивее; стояло лето, теплое, чудесное лето.
И упоителен, и сладок был запах, доносившийся с поля, где буйно разросся клевер, пчелы жужжали там про древнее вече; ежевичный стебель оплетал жертвенный камень, омытый дождем и блестевший на солнце; к нему-то и полетела пчелиная матка со своим роем, они принесли туда воск и мед. Никто этого не видел, кроме Лета и его крепкой и сильной подруги; это для них был поставлен жертвенник, на который природа возлагала свои дары.
И вечернее небо золотилось жарче любого церковного купола, а от вечерней зари до утренней светил месяц. То была летняя пора.
Шли недели и дни... На хлебных полях засверкали серпы и светлые косы, яблоневые ветви гнулись под тяжестью красных и желтых плодов; душистый хмель был увешан большими шишками, а под орешником, на котором тяжелыми гранками сидели орехи, отдыхали муж с женою, Лето со своею задумчивою подругой.
— Какое изобилие! — сказала она. — Все кругом благословенно, мило сердцу и хорошо, и, однако же, сама не знаю отчего, мне хочется... отдохновенья... покоя!.. Даже не подберу слова!.. Вот они опять распахивают поле! Людям все мало, и так всегда!.. Гляди, как слетаются аисты и на расстоянии ходят следом за плугом, — египетские птицы, что перенесли нас по воздуху! Помнишь, как мы детьми прилетели сюда, на Север?.. Мы принесли с собою цветы, чудесный солнечный цвет и зеленый убор для леса, а теперь его треплет ветер, деревья буреют, темнеют, в точности как на юге, только на них нету золотистых плодов!
— Ты хочешь их видеть? — сказало Лето. — Так смотри же и радуйся!
И по мановению его руки листья в лесу окрасились багрянцем и золотом и все леса расцветились яркими красками; кусты шиповника пламенели красными шиповинами, ветви бузины покрылись крупными, тяжелыми черно-коричневыми ягодами, спелые дикие каштаны выпадали из темно-зеленых створок, а в лесной чаще вновь зацвели фиалки.
Но царица года становилась все молчаливее и молчаливее, и бледнее.
— Свежеет! — сказала она. — Ночью стоят сырые туманы!.. Я тоскую... по стране нашего детства!
И она увидела, как улетают аисты, все до единого! И простерла вослед им руки. А потом окинула взглядом опустевшие аистиные гнезда, в одном вырос василек на длинном стебле, в другом желтела полевая редька, словно гнездо было свито для того лишь, чтоб служить ей защитой и оградой; туда же вселились и воробьи.
— Чирик! А куда ж подевались хозяева? Им, верно, не по нраву холодное обращение, вот они и подались в чужие края! Скатертью дорога!
А деревья в лесу все больше и больше желтели, листья осыпались один за другим, зашумели осенние бури — стояла поздняя осень.
На ковре из желтой листвы возлежала царица года, устремив нежный взор на мерцающую звезду, а супруг ее стоял подле. Налетел ветер и закрутил листья — и вновь опустил на землю, но царица уже исчезла, лишь бабочка, последняя в этом году, промелькнула в холодном воздухе.
И наползли сырые туманы, задул леденящий ветер, наступили темные, длинные-предлинные ночи. Повелитель года стоял с распущенными по плечам белоснежными волосами, ему было и невдомек, что он поседел, он думал, его убелили падающие с неба снежинки; зеленое поле покрылось тонкой пеленой снега.
Зазвонили церковные колокола, возвещая приближение Рождества.
— Звонят рождественские колокола! — сказал повелитель года. — Скоро появится на свет новая царственная чета; а я последую за нею и обрету покой! Покой на мерцающей звезде!
А в душистом зеленом еловом лесу, где навалило снегу, стоял рождественский ангел и освящал молодые деревца, которым предстояло попасть на праздник.
— Радость в доме и под зелеными лапами! — сказал старый повелитель года, за несколько недель он превратился в белого как лунь старика. — Мне пора на покой, корона и скипетр перейдут теперь к юной чете.
— Но власть все еще у тебя! — сказал рождественский ангел. — Власть, а не покой! Укутай же снегом молодые всходы! Учись сносить, что чествуют другого, хотя правишь ты, учись сносить забвение и жить дальше! Час твоего освобожденья наступит с приходом весны!
— А когда придет весна? — спросила Зима.
— Она придет, когда прилетит аист!
С белыми кудрями, с белою, как снег, бородою, студеная, старая и согбенная, но сильная, как снежная буря и хватка льда, Зима восседала на сугробе на вершине холма, обратив взор к югу, подобно предыдущей Зиме. Лед поскрипывал, снег похрустывал, на сверкающей глади озер скользили конькобежцы, вороны с воронами хорошо смотрелись на белом, стояло полное затишье. В этом безветрии Зима сжала кулаки, и проливы между странами сковал саженный лед.
И из города снова прилетели воробьи и спросили:
— Что это за старик?
И ворон, сидевший на том же месте, а может, и его сын, что, впрочем, не важно, отвечал:
— Это Зима! Старик из прошедшего года! Он не умер, как утверждает календарь, он опекун Весны, что в пути!
— Вот когда придет весна, — сказали воробьи, — настанут лучшие времена и другие порядки! Старый режим никуда не годен.
А Зима, погрузившись в тихие думы, кивала безлистому черному лесу, где каждое дерево выставляло напоказ красивые очертанья и изгибы ветвей, потом она задремала, и на землю опустились ледяные туманы... Повелитель года грезил о поре своей юности и возмужалости, и на рассвете весь лес серебрился инеем, то была зимняя греза о лете; солнечные же лучи смахнули иней с ветвей.
— Когда же придет весна? — спросили воробьи.
— Весна! — откликнулись эхом заснеженные холмы. А солнце пригревало все больше и больше, снег таял, птицы щебетали:
— Весна идет!
И высоко в небе показался первый аист, а за ним и второй; на спине у каждого сидел прелестный ребенок, и, опустившись посреди поля, дети поцеловали землю, поцеловали и притихшего старика, и, как Моисей на горе, тот скрылся в туманном облаке.
История года окончилась.
— Все это очень правильно! — сказали воробьи. — И очень красиво! Но не по календарю, а стало быть, неверно!
Примечания
«История года» (Aarets Historie) — впервые опубликована в 1852 г. в первом выпуске «Историй» вместе с историями «Прекраснейшая из роз», «В наипоследнейший день», «Сущая правда», «Лебединое гнездо», «Хорошее настроение», «С крепостного вала».
...как Моисей на горе... — Согласно ветхозаветному преданию, на горе Синае пророк Моисей получил от бога Яхве скрижали с «десятью заповедями».
1. Старинный обычай: под Новый год люди швыряли о входные двери глиняные горшки с золой, чтобы отогнать нечисть.