Ты же знаешь историю про Хольгера Датчанина; ее мы тебе не станем рассказывать, а вот помнишь ли ты, как в этой истории Хольгер Датчанин «завоевал большую страну Индийскую, что лежит на востоке и тянется до края земли, до дерева, кое прозывается древом солнца», — так говорит Кристен Педерсен; знаешь, кто такой Кристен Педерсен? Впрочем, это неважно, знаешь ты его или нет. Править страной Индийской Хольгер Датчанин поставил пресвитера Иоанна. Знаешь, кто такой пресвитер Иоанн? А впрочем, это тоже неважно, знаешь ты его или нет, потому что в нашей истории он никак не участвует; сейчас ты услышишь о древе солнца в «стране Индийской, что лежит на востоке и тянется до края земли», как полагали в старину люди, они ведь не учили географии, как учили мы; ну да, впрочем, это тоже неважно!
Древо солнца было величественным деревом, равного которому мы не видали, а тебе и подавно не видать; оно раскинулось на много верст, собственно, это был целый лес, где каждая малюсенькая веточка сама была целым деревом; пальма, бук, платан, да все деревья, какие только произрастают на свете, были малыми ветками на его огромных сучьях, последние же, с их изгибами и узлами, образовывали долины и холмы, одетые зеленым бархатом, который пестрел цветами; каждая ветвь являла собою долгий цветущий луг или же прелестнейший сад; солнце озаряло его своими благословенными лучами, ведь это же было древо солнца, и сюда слетались пернатые со всех концов света — из девственных лесов далекой Америки, из розовых садов Дамаска, из дебрей Африки, где слон и лев мнят себя единственными владыками; прилетали и полярные птицы, и, конечно же, аист с ласточкой; но птицы были здесь не единственной живой тварью, тут обитали олень, и белка, и антилопа, и еще сотня других быстроногих и красивых зверей; крона же дерева представляла собою огромный душистый сад, и в нем, там, где зелеными холмами возносились самые высокие ветви, стоял хрустальный дворец с видом на все четыре стороны света; каждая башня походила на лилию, по ее стеблю можно было подняться наверх, ибо внутри была лестница, — теперь тебе понятно, как; с лестницы можно было выйти на листья, то бишь балконы, а в чашечке цветка была чудеснейшая сверкающая круглая зала, купол которой заменял синий небосвод с солнцем и звездами; по-своему великолепны были и длинные дворцовые залы внизу, стены их отражали весь окружающий мир; здесь показывалось все, что происходило на белом свете, так что и газеты читать не надо было, да они тут и не водились. И все это можно было увидеть в живых картинах, были бы только охота и время; ибо чересчур — это чересчур, даже для величайшего из мудрецов, а здесь величайший мудрец и жил. Имя его выговорить ужас как трудно, тебе нипочем не выговорить, поэтому не все ли равно, как его зовут. Он знал все, что только может знать человек и что человеку еще предстоит узнать в этой жизни; ему было известно каждое изобретение, которое было сделано и которое еще предстояло сделать, — но не более того, ведь всему есть предел. Царь Соломон был лишь вполовину таким премудрым, а он был великий мудрец; он повелевал стихиями, могущественными духами, даже смерть и та обязана была что ни утро являться к нему с донесением и списком тех, кто в тот день должен был умереть, но царь Соломон и сам умер, и вот эта-то мысль нередко посещала и живейшим образом занимала ученого и могущественного властелина дворца на древе солнца. Он знал: пускай он и превзошел мудростью всех людей, но и ему суждено когда-нибудь умереть, детям его суждено умереть; как лесная листва, сотлеют они и обратятся в прах. Он видел: поколение за поколением люди исчезали, как с дерева листья, а на их место являлись новые, но опавшие листья никогда не прорастали заново, они превращались в прах и питали другие растения. Что случалось с людьми, когда за ними приходил ангел смерти? Что это значило — умереть? Тело разлагалось, а душа... что такое душа? Что с нею становилось? Куда она уходила? «В жизнь вечную», — утешала религия; да, но как переход этот совершался? Где она пребывала и каково? «На небесах! — говорили праведники. — Мы вознесемся вверх!» — «Вверх!» — повторял мудрец, устремляя глаза на солнце и звезды. Вверх! — но с круглого земного шара ему было видно, что верх и низ — это одно и то же, если ты стоишь на парящей сфере; когда же он взбирался на пики самых высоких на свете гор, то воздух, который мы внизу называем ясным и прозрачным и зовем «чистым небом», оборачивался кромешным мраком, тугим, как платье, раскаленное солнце не испускало лучей, а земля наша лежала, окутанная оранжевой мглою. Немногое можно было высмотреть простым глазом, а глазам души открывалось и того меньше; сколь ничтожно наше ведение, даже величайшему мудрецу и тому была ведома лишь толика самого для нас важного.
Во дворце имелась потайная комната, где хранилось величайшее на земле сокровище: «Книга истины». Он читал ее страница за страницею, то была книга, которую в состоянии прочитать всякий, но только по частям, — у многих письмена прыгают перед глазами и не складываются в слова; на отдельных же страницах они становятся до того бледными, что в конце концов исчезают, оставляя пробелы; чем мудрее человек, тем больше он сумеет прочесть, а мудрейший прочтет больше всех. К тому же он умел собирать звездный свет и солнечный свет, свет таинственных сил и духовный свет, и при этом усиленном освещении на страницах книги проступало немалое число строк, но когда он доходил до раздела под заглавием «Жизнь после смерти», там ровным счетом ничего нельзя было различить. Это его печалило... Ужели он неспособен найти в этой жизни свет, при котором ему открылось бы, что же написано в «Книге истины»!
Подобно премудрому царю Соломону, он понимал язык зверей и птиц, он слушал их песни и разговоры, но толку от этого было чуть; в растениях и металлах он обнаруживал силы, способные устранять болезни, отдалять смерть — но не превозмочь ее. Во всех сотворенных вещах, что были ему доступны, искал он свет, под лучами которого прояснилась бы достоверность вечной жизни, — и не находил его. «Книга истины» лежала перед ним, словно сплошной белый лист. Христианство явило ему в Библии слово утешения о вечной жизни, но он хотел прочесть это в своей книге, а в ней он ничего не видел.
Было у него пятеро детей, четверо сыновей, обученных всему, чему только может обучить своих детей мудрейший отец, и одна дочь, красивая, кроткая и умная, но слепая, хотя она, похоже, от этого не страдала; отец с братьями были ее глазами, а сердце — лучшим советчиком.
Если сыновья и покидали дворцовые залы, то заходили не дальше, чем простирались ветви древа, а сестра и вовсе держалась поближе к дому, они были счастливы в доме своего детства, в стране своего детства, на чудесном, благоухающем древе солнца. Как и все дети, они очень любили слушать, как им рассказывают; и отец рассказывал им много такого, чего другие дети не поняли бы, но эти были такими умными, какими у нас бывают в большинстве своем старики; он разъяснял им все, что они видели в живых картинах на стенах дворца, дела людей и ход событий на всем белом свете, и нередко сыновья выражали желание отправиться туда и принять участие в сих великих свершениях, на что отец говорил: жизнь на белом свете тяжела и горька, она совсем не такая, какой представляется им отсюда, из чудесного мира детства. Он поведал им о красоте, истине и добре, сказал, что это три вещи, на коих держится мир, и что под давлением, которому они подвергались, они превратились в драгоценный камень, прозрачнее, чем алмаз чистейшей воды; его сияние было приятно Господу, своим блеском он затмевал все и вся, он-то и называется камнем мудрости. Точно так же, сказал отец, как, познавая творения Божии, человек убедился в существовании Бога, так, познавая самих людей, человек пришел к убеждению, что камень такой существует; а больше о нем он сказать ничего не может, это все, что ему известно. Другим детям было бы трудно понять рассказанное, но эти — поняли, ну а со временем поймут и все остальные.
Они принялись расспрашивать отца о красоте, истине и добре, и он им все это объяснил, он говорил пространно, в том числе он сказал, что когда Бог создал человека из праха земного, то запечатлел свое создание пятью поцелуями; эти огненные, сердечные, сокровенные поцелуи Творца и есть то, что мы называем ныне пятью чувствами; благодаря им человек может видеть, воспринимать и постигать красоту, истину и добро, может ценить их, отстаивать и проповедовать; притом человек наделен способностью чувствовать всем своим существом — и телом, и душою.
Дети над этим немало раздумывали, они размышляли об этом денно и нощно; и вот старшему из братьев приснился чудесный сон, и, что удивительно, в точности тот же самый сон приснился второму брату, и третьему, и четвертому — каждому снилось, будто он отправился странствовать по белу свету и отыскал камень мудрости; тот, как жар, горел у него во лбу, когда по утренней заре он возвращался на резвом своем коне зелеными бархатными лугами, родным садом в отцовский дворец, и драгоценный камень излил на страницы книги божественный свет и сияние, отчего стало зримым все, что было написано о жизни за гробом. Сестре же никакие дальние странствия не снились, она об этом не помышляла, ее миром был отчий дом.
— Поскачу-ка я по белу свету! — сказал старший брат. — Должен же я узнать его свычаи и обычаи и потереться среди людей; я хочу лишь добра и истины, а уж с их помощью я буду оберегать красоту. С моим появлением много чего переменится!
Да, замыслы у него были дерзкие и обширные, как у всех у нас, кто посиживает в углу возле печки, не изведав еще, что такое дождь, и ветер, и тернии.
Пять помянутых чувств были у него прямо-таки исключительные, так же как и у остальных братьев, но у каждого какое-нибудь одно из пяти было особенно сильно развито и превосходило другие! У старшего это было зрение, оно-то и могло ему пригодиться больше всего. Взгляд его, утверждал он, обнимал все времена, охватывал все народы, он видел, где под землею лежат сокровища и что творится в душе человеческой, будто она — за оконным стеклом, иными словами, глядя, как краснеют или бледнеют щеки, плачут или смеются глаза, он видел более, нежели бы увидели мы. До западной границы его провожали олень с антилопою, там ему встретились дикие лебеди, летевшие на северо-запад, и он отправился вслед за ними, и вот уже он ехал по белу свету, далеко-далеко от родимой страны, что «лежала на востоке и тянулась до края земли».
Ну и таращил же он глаза! Там было на что посмотреть, а ведь увидеть места и вещи воочию — это совершенно иное дело, нежели рассматривать картины, как бы хороши они ни были, а они были необычайно хороши, живые картины дома, в отцовском дворце. От удивления глаза у него в первый момент чуть было напрочь не выскочили изо лба, столько хлама, столько мишуры выдавалось за красоту, но они все ж таки не выскочили, они должны были ему еще послужить.
Серьезно и добросовестно приступил он к познанию красоты, истины и добра, и что же он обнаружил? Он увидел, что чаще всего букет вручали уродству, вместо того чтобы преподнести его красоте, доброту сплошь и рядом не замечали, зато посредственность вместо шлепков и щелчков награждали одобрительными хлопками. Люди смотрели на кличку, а не на птичку, на платье, а не на ум, им важней было звание, чем призвание. Так уж оно повелось на свете.
«Что ж, придется мне основательно потрудиться!» — подумал он и засучил рукава; но пока он искал истину, явился дьявол, отец лжи и олицетворение лжи; он бы с удовольствием сразу вышиб Видящему оба глаза, но это было бы слишком грубой работой; у дьявола есть приемы потоньше, он позволил Видящему искать истину и созерцать ее, вкупе с добром, а когда тот увлекся, дунул и загнал ему в глаз сучок, и во второй глаз тоже, сперва один сучок, а после — другой, а это вредит зрению, даже самому лучшему; затем дьявол раздул каждый сучок в целое бревно, и с глазами было все кончено; Видящий стоял посреди бела света, ровно слепец, он ни на кого и ни на что уже не полагался; он переменил свое доброе мнение о белом свете и самом себе, а стоит человеку махнуть рукою на белый свет и на себя, что ж, тогда с этим человеком все кончено.
«Кончено!» — кричали дикие лебеди, улетая за море, на восток; «Кончено!» — щебетали ласточки, летевшие на восток, к древу солнца, то были худые вести для его близких.
— Видящему, похоже, не повезло! — сказал второй брат. — Но, может статься, Слышащему повезет больше!
Этот брат отличался редкостным слухом, он слышал, как трава растет, вот как он его изощрил.
И он сердечно со всеми простился и ускакал, прихватив в путь-дорогу свои способности и благие намерения. Его провожали ласточки, а отправился он вслед за дикими лебедями, и вот уже он ехал по белу свету, далеко-далеко от дома.
Бывает, что и избыток — помеха, и он в этом удостоверился, слишком уж тонок был его слух, он же слышал, как трава растет, но он слышал также, как бьется от радости и боли сердце каждого человека, весь мир для него стал наподобие огромной часовой мастерской, где все часы стучали: «Тик-так!», а башенные били: «Бим-бом!» — нет, это было невыносимо! И все-таки он пытался держать ухо востро, только сколько же мог один-единственный человек выдерживать всю эту какофонию! Там были уличные мальчишки лет этак под шестьдесят, хотя возраст тут ни при чем; и вопили же они! Ну, над этим можно было еще посмеяться, зато следом явилась сплетня, и поползла с шипеньем из дома в дом, по переулкам и улицам, и выбралась прямо на большую дорогу; крикливая кривда строила из себя барыню, а бубенчик на шутовском колпаке раззвонил, что он церковный колокол, этого уже Слышащий перенести не мог, он заткнул себе уши пальцами — и все равно до него доносились фальшивое пение и поношение, трескотня и трезвон; самоуверенные заявления, коим грош цена, не сходили у людей с языка, отчего учтивость — крак-крак! — дала трещину. Вокруг стояли такой шум и гам и тарарам, что не приведи господи! Это было нестерпимо, это было ужас что такое! Слышащий засовывал пальцы в уши все глубже и глубже, пока у него не лопнула барабанная перепонка, теперь он был глух даже к красоте, истине и добру, а ведь слух должен был служить мостиком между ними и его мыслью. Слышащий притих, он сделался подозрительным, никому не верил, под конец перестал верить и самому себе, а это очень прискорбно; отчаявшись найти и привезти домой дивный камень, он махнул рукой на поиски — и на себя, что было хуже всего. Весть об этом разнесли птицы, летевшие на восток, и вот она достигла отцовского дворца на древе солнца; писем они не получали, там вообще не было почтового сообщения.
— Попробую-ка теперь я! — сказал третий брат. — Я этакого еще не нюхивал!
Сказано грубовато, но так уж он выражался, и надо принимать его таким как есть, он был само добродушие, и он был поэт, настоящий поэт, он мог излить в песне все, что не умел выговорить, и многое угадывал прежде, чем до этого додумывались другие. «Я чую, куда ветер дует!» — говаривал он, а у него как раз в высшей степени было развито обоняние, которому он отводил в царстве красоты видное место. «Кому нравится яблоневый аромат, а кому — и запах конюшни! — рассуждал он. — У каждой сферы запахов в царстве красоты — своя публика. Иные чувствуют себя, как дома, в погребке, где коптят сальные свечки, а водочный перегар мешается с едким табачным дымом, другие предпочитают сидеть под удушливо-пахучим жасмином или натираются крепким гвоздичным маслом, да так, что шибает по носу. Некоторых тянет подышать свежим морским воздухом, постоять на бодрящем ветру или же взобраться на горную вершину и взирать оттуда на житейскую суету!» Вот так он рассуждал — как будто уже повидал мир, пожил среди людей и успел их узнать, но это было у него с колыбели, это была прозорливость поэта, что Господь подарил ему на зубок.
И он простился с отчим домом на древе солнца, он проследовал через чудесные покои, а выйдя, оседлал страуса, который бегает куда быстрее, чем конь, ну а после, завидя диких лебедей, вспрыгнул на спину самому из них сильному; он чрезвычайно любил перемены, и вот он полетел за море, в чужие страны с большими лесами, глубокими озерами, могучими горами и величественными городами, и где бы он ни появлялся, все окрест словно бы озарялось солнцем; каждый цветок и куст благоухали еще сильнее, чувствуя, что рядом друг и защитник, который ценит и понимает их, даже хилая розовая изгородь подняла свои ветви, развернула листья и произвела на свет очаровательнейшую розу, которую нельзя было не заметить, — черная, склизкая лесная улитка и та обратила на нее внимание.
— Отмечу-ка я этот цветок! — сказала улитка. — Ну вот я на него и плюнула, это все, что я могу!
— Таков, видно, удел красоты в этом мире! — сказал поэт и сложил об этом песню, он пел на свой лад, и никто его не слушал; тогда он дал барабанщику два скиллинга и павлинье перо, тот переложил ее на барабан и пошел отбарабанивать по городу, по улицам да переулкам; тут только люди ее и услышали и сказали, что поняли ее, она такая глубокая! Теперь поэт мог и дальше петь свои песни, он воспевал красоту, истину и добро, и песни его звучали в погребке с коптящими свечками, на лугу, поросшем душистой кашкою, в лесу и открытом море; похоже было, что этому брату повезло больше, чем тем двоим; но дьяволу это не понравилось, и он не замедлил явиться и принялся кадить ему и курить фимиам и тому подобные благовония, на перегонку которых он большой мастер; это были такие забористые фимиамы, что они забивали все прочие запахи, от них закружилась бы голова и у ангела, что уж тут говорить о бедном поэте; дьявол умеет-таки улавливать подобных людей; поэта он уловил фимиамами, тот попался и позабыл о своей миссии и родимом доме... Он ничего не помнил, даже себя не помнил и ходил, как в чаду.
Прослышав об этом, все пташки загоревали и три дня не пели. Черная улитка почернела еще больше, только не от горя — от зависти.
— Это меня, — сказала она, — надо было окуривать, ведь это я подала ему идею самой известной песни, той, что для барабана, про жизнь и судьбу! Это я оплевала розу, я могу представить свидетелей!
Дома же, в стране Индийской, об этом ничего не слыхали, ведь все пташки горевали и молчали три дня, ну а по окончании траура обнаружилось: горе их было так велико, что они позабыли, о ком горевали. Вот так-то!
— Придется, верно, и мне повидать белый свет! И сгинуть, как другим! — сказал четвертый из братьев. Он был такого же добродушного нрава, что и третий, но — не поэт, почему и имел все основания быть добродушным; эти двое вносили во дворец веселье; теперь же все веселье ушло.
Зрение и слух всегда считались у людей важнейшими чувствами, и чем они острее и тоньше, тем оно лучше, три же других считаются не такими существенными, с этим младший сын никак не мог согласиться, у него как раз необычайно был развит вкус, в полном значении этого слова, а ведь именно вкус повелевает и верховодит. Он распоряжается как телесною, так и духовною пищей, вот младший сын и пробовал содержимое сковород и горшков, бутылок и жбанов — обязанность не из легких, как говорил он сам; каждый человек был для него горшком, в котором что-то кипело, каждая страна — огромнейшей кухней, в духовном смысле, ну а это уже в удовольствие, ему и захотелось его отведать.
— Быть может, мне посчастливится больше, чем братьям! — сказал он. — Я отправляюсь в путь! Но какой же мне избрать способ передвижения? Что, воздушные шары еще не изобрели? — спросил он у своего отца, ибо тому были известны все изобретения, которые уже появились или еще должны были появиться. Однако воздушных шаров на свете пока что не было, а тем паче пароходов и железных дорог. — Ладно, полечу тогда на воздушном шаре! — сказал он. — Отец, ты знаешь, как их делать и как ими управлять, ты меня научишь! Это изобретение никому не известно, все подумают, будто это мираж; а когда шар мне будет уже не нужен, я его сожгу, поэтому ты должен дать мне несколько штук предстоящего открытия в области химии, которое называется серными спичками.
Он получил все, что нужно, и улетел, и птицы провожали его дольше, чем других братьев, наверно, им хотелось посмотреть, как пройдет полет, их становилось все больше и больше, им же было любопытно, они приняли воздушный шар за новую птицу; он летел с целой свитою! Небо было черно от птиц, они неслись громадной тучей, словно саранча над землею Египетской, и вот он уже очутился далеко-далеко от дома.
— Восточный ветер был мне добрым товарищем и помощником, — заключил он.
— Ты хочешь сказать, восточный и западный! — отозвались ветры. — Мы переменялись, иначе ты не попал бы на северо-восток!
Он не слышал, что говорили ветры, ну да это неважно. Птицы провожать его бросили; когда их налетела тьма-тьмущая, двум или трем прискучило путешествовать. И надо было все это так раздувать! — сказали они. Он о себе возомнил, «лететь тут совершенно не за чем, это пшик! это пошло!», и они отстали, отстали все до одной — ну раз это пшик!
А воздушный шар снизился над одним из самых больших городов, и воздухоплаватель уселся на самом высоком месте, то был шпиль колокольни. Шар снова поднялся ввысь, чего ему делать не следовало; куда он подевался, сказать трудно, ну да какая разница, его же еще не изобрели.
И вот младший брат сидел на шпиле колокольни; птицы и не думали к нему подлетать, он им надоел, и они ему надоели. Изо всех городских труб шел ароматный дым.
— Это алтари, воздвигнутые в твою честь! — произнес ветер, желая сказать ему что-то приятное.
Он и впрямь сидел с молодецким видом и оглядывал сверху уличный люд; кто шел, гордый своею толстой мошною, кто гордился тем, что сзади у него ключ1, пусть даже им нечего отпирать; один тщеславился своим платьем, в котором завелась моль, другой — своей плотью, в которой завелся червь.
— Суета сует! Да, пора мне уже спуститься, чтоб помешать в этом горшке и попробовать на вкус варево! — сказал младший брат. — А впрочем, посижу-ка я чуток здесь, ветер так приятно щекочет спину, благодать да и только! Пока ветер дует, я буду здесь. Мне хочется немного покоя; коли дел невпроворот, надобно сперва выспаться, говорит ленивый; но лень — мать всех пороков, а пороков в нашей семье не водится, это говорю я, так скажет и любой сын. Пока этот ветер дует, я буду здесь, мне это по вкусу!
И он остался сидеть, а сидел он на флюгере, который вертелся-поворачивался вместе с ним, почему он и думал, что дует все тот же ветер; он остался сидеть и мог просидеть там еще невесть сколько, смакуя приятные ощущения.
Ну а в стране Индийской, во дворце на древе солнца, стало пусто и тихо после того, как братья вот так вот один за другим уехали.
— Дела их плохи! — сказал отец. — Им не привезти домой светозарный камень; мне его не обресть, они пропали, погибли!.. — И он нагнулся над «Книгой истины» и вперился в страницу, где должно было быть написано про жизнь после смерти, но увидеть там ничего не увидел и ничего не узнал.
Слепая дочь была его утешением и отрадой; она прилепилась к нему всей душою; ради его спокойствия и счастья желала она, чтобы драгоценный камень был найден и привезен домой. С грустью и тоской думала она о своих братьях: куда они подевались? Где-то они сейчас? Она мечтала увидеть их хотя бы во сне, но, странное дело, даже и во сне она не могла с ними соединиться. Но вот однажды ночью ей приснилось, будто они окликают ее, зовут ее, взывают к ней из своего далека, и ей пришлось отправиться в дальний-предальний путь — и вместе с тем она будто бы и не покидала отчего дома, братьев она не встретила, зато почувствовала: в руке у нее что-то горит, как огонь, хотя и не жжется, — она держала светозарный камень, который и принесла отцу. Проснувшись, она подумала было, что все еще его держит; но рука ее сжимала веретено. Ведь долгими ночами она неустанно пряла, пряжа на веретене была тоньше, чем паутина, нить простым глазом не различить; она смачивала пряжу своими слезами, и та выходила прочною, как якорный канат. Она поднялась, решение было принято, сон должен обернуться явью. Стояла ночь, отец ее спал, она поцеловала ему руку, а после взяла свое веретено и крепко-накрепко привязала конец нити к отчему дому, иначе ей, слепой, никогда не сыскать дорогу назад; теперь ей было за что держаться, на нить она полагалась, а больше ни на кого, даже на себя. Она сорвала с древа солнца четыре листка, то были весточка и привет, которые ветер должен был отнести ее братьям, если ей не суждено будет с ними свидеться. Что-то она встретит на своем пути, бедное слепое дитя! Правда, ей служила подспорьем незримая нить; и в отличие от братьев она была наделена тем, что зовут душевностью, и благодаря этому умела видеть даже кончиками пальцев и слышать сердцем.
И вот она побрела по белу свету, удивительному своею сутолокой, шумом и гамом, и куда бы она ни приходила, небо прояснялось и светило солнце, она чувствовала тепло его лучей, и от черной тучи в голубом воздухе перекидывалась радуга; она слышала пение птиц, вдыхала ароматы, которыми веяло из апельсинных рощ и яблоневых садов, до того густые, что ей казалось, на губах у нее остается привкус. До нее доносились нежные мелодии и чудесное пение, но также завыванья и крики; мысли и мнения вели друг с другом прегромкий спор. Во все уголки души ее проникали голоса человеческих сердец и умов; они грянули хором:
Земная жизнь — темнее туч,
Поток дождя и слез.
Но тут зазвучала другая песнь:
Земная жизнь — как солнца луч
И куст душистых роз.
И в ответ на горестное:
Всяк помышляет о себе,
Забыв беду чужую, —
раздалось:
Река любви течет к тебе
Чрез нашу жизнь земную.
Слышала она и такие слова:
Во всем — изъян, порок, пробел,
Все мелко и убого.
Но она постигла также, что
Великих дел и добрых дел
Свершается так много!
И если хор продолжал греметь:
Насмешкой всех и вся встречай,
И камень первым кинь! —
то сердце слепой девушки отзывалось:
На волю Божью уповай!
И твердым будь! Аминь!
И где бы она ни оказывалась, в кругу ли мужчин и женщин, стариков или молодежи, в душу людям проникал свет истины, добра и красоты; и повсюду, где бы она ни появлялась, будь то мастерская художника, пышная, праздничная гостиная или фабрика с жужжащими колесами, — там словно бы проглядывал солнечный луч, звенела струна, благоухал цветок, а на изнывающий от жажды лист падала живительная росинка.
Но дьявол был не намерен это терпеть; а поскольку ума у него больше, чем у десяти тысяч людей, вместе взятых, то он придумал, как поправить дело. Он сходил на болото, набрал в гнилой воде пузырей и обдал их семикратным эхом речей отъявленного лжеца — для пущей крепости; он растолок в порошок заказные дифирамбы и лицемерные надгробные речи, какие только сумел найти, сварил их в слезах, пролитых от зависти, и сдобрил румянами, которые соскреб со щеки поблекшей барышни, — и из всего этого сотворил девицу, что обличьем и повадками была как две капли воды похожа на слепую девушку, благословленную добродетелями; в народе ее прозвали «кроткий, отзывчивый ангел», а дьяволу только того и надо. Люди не знали, которая из них двоих была настоящей, да и откуда им было знать!
На волю Божью уповай!
И твердым будь! Аминь! —
пела исполненная веры слепая девушка. Четыре зеленых листка с древа солнца она пустила по ветру, то были весточка и привет, которые он должен был отнести ее братьям; она была убеждена, это сбудется, а еще и то сбудется, что драгоценный камень отыщется, тот самый камень, который затмевает все земное великолепие; он сияет на челе человечества, и лучи его достигнут ее отчего дома.
— Моего отчего дома! — повторила она вслух. — Да, драгоценный камень обретается на земле, и я принесу нечто большее, чем простую в этом уверенность; я ощущаю его жар, он словно бы разбухает в моей зажатой ладони. Мельчайшие чистейшие крупицы истины, что подхватил и унес резкий ветер, я все до единой поймала и сберегла; я дала им пропитаться ароматом всего, что есть красота, в мире ее так много, даже и для слепца; я вложила туда биенье человеческого сердца, движимого добротой; все это — лишь прах, но прах искомого драгоценного камня, притом в избытке, у меня его полная горсть!
И она протянула ее... отцу. Она была дома; она перенеслась туда на крыльях мысли, ибо ни на миг не выпускала незримую нить, связывавшую ее с отчим кровом.
Злые силы обрушились ураганом на древо солнца, вихрем ворвались в отворенные ворота, во дворец, в потайную комнату.
— Он развеется! — вскричал отец и схватил ее за руку, которую она было разжала.
— Нет! — воскликнула она проникновенно. — Он не может развеяться! Я чувствую, как его лучи согревают мне душу!
Искрящийся прах слетел с ее ладони на белую страницу книги, призванную удостоверить о вечной жизни, и отец увидал там яркое пламя; и в ослепительном сиянии проступили письмена, то было слово, одно-единственное зримое слово:
Вера.
И четверо братьев снова были с ними; их одолела и привела назад тоска по дому, недаром каждому на грудь упал зеленый листок; они вернулись в сопровождении перелетных птиц, оленя и антилопы и прочих лесных зверей; тем тоже хотелось разделить общую радость, а если звери на такое способны, неужели же им в этом отказывать?
И, подобно не раз виденной нами картине: в солнечном луче, пробивающемся сквозь дверную щелку в пыльную комнату, вьются столбом сверкающие пылинки, — но не так грубо и убого, радуга, и та громоздка и тускла в сравнении с представшим здесь зрелищем, — над книжной страницей с пылающим словом «Вера» поднялись роем все до единой крупицы истины, осиянные красотой, пронизанные добром, и был он ярче огненного столпа, светившего в ту ночь, когда Моисей и сыны Израилевы двинулись в землю Ханаанскую; от слова «Вера» перекинулся мост Надежды ко всеобъемлющей Любви, в бесконечность.
Примечания
«Камень мудрости» (De Vises Steen) — впервые опубликована в 1859 г. в альманахе «Фолькекалендер фор Данмарк». Развивает мотивы сказок «Райские кущи» и «Снежная королева». «В течение этих лет я испытал свои силы, если можно так выразиться, во всех радиусах сказочного круга и поэтому нередко обращался к идеям или мотивам, которые звучали в моих произведениях и раньше, однако я в таких случаях либо совсем отказывался от них, либо пытался облечь их в новую форму. Так, «Камень мудрости» приобрел восточный колорит и ярко выраженные черты аллегории». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 402.)
Кристен Педерсен. — Имеется в виду Кристьерн Педерсен (1475—1554) — выдающийся датский филолог, переводчик Библии и трудов Саксона Грамматика; предание о Хольгере Датчанине в его свободном пересказе (1534) стало народной книгой в Дании.
...пресвитер Иоанн... — Согласно преданию, Хольгер Датчанин вручил власть в стране Индийской пресвитеру Иоанну.
...когда Моисей и сыны Израилевы двинулись в землю Ханаанскую... — Согласно ветхозаветному повествованию, в первую пасхальную ночь пророк Моисей начал вывод израильтян из фараоновского рабства (Исход. Гл. 12.)
1. Прикрепленный к правой фалде мундира позолоченный ключ — знак достоинства камергера.