Крестный был большой мастер рассказывать истории и знал их великое множество, и длинных, и коротких; еще он умел вырезать да рисовать картинки и, когда близилось Рождество, доставал толстую тетрадь с чистыми белыми страницами и вклеивал туда картинки из книг и газет, а если для рассказа их не хватало, сам брался за карандаш. Ребенком я получил в подарок несколько таких тетрадей, и самой любопытной из всех, бесспорно, была та, где речь шла о «достопамятном годе, когда в Копенгагене вместо старых ворванных фонарей установили газовые», как сообщалось на первой странице.
— Эту книгу непременно надо поберечь, — решили тетушка и мама, — ее впору только по праздникам открывать. Правда, на переплете крестный написал:
Книжку порвать — велика ли беда,
Дети творили похуже дела.
Занятней всего бывало, когда крестный сам открывал книгу, читал стихи и прочие записи, а вдобавок еще много чего рассказывал, — вот тогда история получалась преувлекательная.
На первой странице он наклеил картинку, вырезанную из «Летучей почты» и изображавшую Копенгаген с Круглой башнею и собором Пресвятой Богородицы. Картинка на соседней странице представляла старый фонарь, на котором виднелась надпись «ворвань», а справа от него — другой, с надписью «газ».
— Присмотрись хорошенько! — сказал крестный. — Здесь начало истории. Об этом можно бы разыграть целый спектакль под названием «Ворвань и газ, или Житье-бытье Копенгагена». Отличное название! А вот тут, в самом низу, есть еще одна маленькая картинка, не очень-то понятная, так что лучше я объясню: это — Адский Конь. Сперва я хотел поместить его в конце книги, однако он забежал наперед, чтобы сказать: ни начало, ни середина, ни конец никуда не годятся, уж он-то сделал бы все намного лучше, если б мог. Адский Конь, скажу я тебе, днем на привязи, в газете, бродит по так называемым рубрикам, но вечером удирает на волю — станет у дверей поэта и ржет: мол, скоро умрешь! Да только не умрет он, коли жив по-настоящему. Адский Конь почитай что всегда сущий горемыка, сам в себе разобраться не может, не знает, чем бы на жизнь заработать, вот и перебивается кое-как — шастает по округе да ржет. Я уверен, книга моя со всеми ее картинками совершенно ему не нравится, но, что ни говори, она стоит хотя бы той бумаги, на которой написана... Ну вот, стало быть, перед тобой первая, заглавная страница!
* * *
В самый последний раз ворванные фонари зажгли тем вечером, когда весь город озарился газовыми огнями, которые совершенно затмили блеском тусклый свет своих старых товарищей.
— Я и сам в тот вечер дома не усидел, — рассказывал крестный. — Народ гулял по городу, любовался новым и старым освещением. Людей множество, прямо-таки море голов, а ног еще вдвое больше. Ночные сторожа вовсе приуныли, потому что не знали, когда им дадут отставку, как дали отставку старым фонарям. Сами же фонари между тем размышляли о прошлом — о будущем-то они думать не решались. Несчетными тихими вечерами и темными ночами освещали они город, и воспоминаний им было не занимать. Я прислонился к такому фонарю, он шипел и потрескивал, и я услыхал, о чем он рассказывает. Сейчас и ты об этом узнаешь.
«Мы сделали что смогли, — говорил фонарь. — В свое время нас хватало, мы светили и в радости, и в печали, повидали много удивительного, были, как говорится, ночными глазами Копенгагена. Ну что ж, пора уступить место новым огням, теперь их черед нести службу, а уж сколько годов им доведется светить и что освещать — время покажет! Конечно, они чуток поярче нас, стариков, и немудрено, коли они имеют по нескольку горелок и все связаны меж собою. Трубки от них тянутся в разные стороны, и они могут черпать силу как в городе, так и за его пределами. Зато мы, ворванные фонари, светим каждый своими силами, а не семейными. Мы и наши предки с давних незапамятных времен освещали Копенгаген. И если уж нынче выпало нам светить в последний раз, вместе с вами, яркие наши товарищи, но вроде как во второй шеренге, мы не станем ни роптать, ни завидовать, нет-нет, будем веселы и добры. Нас, стариков-часовых, сменяет новый караул в красивых новеньких мундирах. И мы расскажем вам обо всем, что в далекие, давно минувшие времена повидало наше племя, — поведаем всю историю Копенгагена. А когда и вы отправитесь в отставку — увы, это неизбежно! — глядишь, у вас и у ваших потомков, вплоть до последнего газового фонаря, тоже найдется о чем порассказать, вы тоже повидаете на своем веку немало удивительного. Да, как ни жаль, отставка и вас не минует, люди наверняка придумают освещение получше газового. Я вот слыхал, как один студент говорил, будто бы жечь станут морскую воду». При этих словах фонарь зашипел-затрещал, точно в него впрямь попала вода.
Крестный еще некоторое время прислушивался, а поразмыслив, решил, что старые фонари подали ему отличную идею — в этот вечер перехода от ворвани к газу рассказать и показать всю историю Копенгагена.
— Хорошую идею упускать негоже, — сказал крестный, — и я сей же час поспешил домой и сделал для тебя эту самую книжку с картинками, которая заглядывает в прошлое еще дальше, чем фонари... Вот тебе книжка, вот тебе история: «Житье-бытье Копенгагена». Начинается все с кромешного мрака, с аспидно-черной страницы, с темных времен.
* * *
— А теперь перевернем страницу! — сказал крестный. — Видишь картинку? Бурное море да неистовый норд-ост, холодный северо-восточный ветер! Он гонит тяжелые льдины, живности на них никакой, только огромные каменные глыбы, что далеко на севере рухнули на лед с норвежских круч. Норд-ост уносит льды прочь, хочет показать немецким горам, какие утесы есть в северных краях. Ледяной флот уже в проливе Эресунн, у побережья Зеландии, где ныне стоит Копенгаген, тогда-то Копенгагена еще не было. Под водой таились большие песчаные наносы, в один такой и уткнулись льдины с огромными каменными обломками — весь ледяной флот замер, ветер никак не мог сдвинуть его с места, а оттого изрядно рассвирепел и, осыпая песчаную отмель проклятиями (он называл ее «разбойничье логово»), твердил, что если она когда-нибудь поднимется над волнами, то станет прибежищем разбойников и лобным местом.
Однако меж тем как он яростно изрыгал проклятия, выглянуло солнце, а на лучах его качались-катались добрые, ясные духи, дети света. Они принялись танцевать на дышащих холодом льдинах, те растаяли, и огромные каменные глыбы опустились на песчаное дно.
«Солнечный сброд! — вскричал норд-ост. — Хорошенькое дружество и родство! Я вам это попомню, я вам отомщу! Проклинаю!»
«А мы благословляем! — пели дети света. — Песчаная отмель встанет из волн, и мы ее защитим! Здесь будут жить истина, добро и красота!»
«Вздор! Пустая болтовня!» — откликнулся ветер.
Об этом фонари никак не могли поведать, — заметил крестный, — зато я могу, ведь это очень важно для житья-бытья Копенгагена.
* * *
— Давай-ка перевернем страницу! — сказал крестный. — Много-много лет прошло, песчаная отмель подросла, и однажды на самый большой камень, выступавший из воды, села морская птица. Вот она на картинке, видишь? И еще много-много лет миновало. Море выбрасывало на песок мертвую рыбу, цепкая, упорная трава-песчанка прорастала среди камней, увядала, гнила, истлевала; появилось много других трав и злаков — отмель стала зеленым островом. Викинги приставали к берегу. Островок возле Зеландии был хорошим местом для смертельных поединков и удобной якорной стоянкой. И вот зажглась первая плошка с ворванью. Я думаю, на ее огне жарили рыбу, а рыбы тут хватало с избытком. В проливе ходили громадные косяки сельди, и провести над ними суда было непросто, в воде будто зарницы сверкали, будто сполохи полярные играли. Да, рыбы в проливе впрямь хватало с избытком, оттого на зеландском берегу начали строить дома, с дубовыми стенами, крытые корой, ведь и дерева тут было сколько хочешь. В гавань заходили корабли; ворванный фонарь качался в снастях, а норд-ост свистал-завывал: «У-у-у-у!» Если на островке горел фонарь, то наверняка бандитский: контрабандисты и воры исправно навещали Разбойничий остров.
«Вижу, скверна-то растет, как я и хотел! — радовался норд-ост. — Скоро вырастет дерево, с которого я сниму урожай».
— Вот оно, дерево, — сказал крестный. — Гляди: это виселица на Разбойничьем острове. И висят на ней в железах разбойники и убийцы, в точности как висели тогда. Скелеты стучали костями на крепком ветру, но луна освещала их так же благосклонно, как и теперешний пикник в лесу. И солнце светило ласково, пробивалось меж качающихся скелетов, а на лучах пели дети света: «Мы знаем, мы знаем! В грядущие времена здесь станет красиво! Хорошо станет, замечательно!»
«Вздор! Чепуха!» — кричал норд-ост.
— А мы перевернем страницу! — сказал крестный.
* * *
Колокола звонили в Роскилле, где жил епископ Абсалон; он и Библию свою читал, и мечом ловко бился, имел и власть, и решимость. Хотелось Абсалону дать защиту от набегов усердным зеландским рыбакам, чей поселок рос себе помаленьку и уже стал торговым очагом. И повелел Абсалон окропить нечестивую землю святой водою, отпустил грехи Разбойничьему острову. Каменщики и плотники взялись там за работу, по приказу епископа начали строить. Солнечные лучи целовали красные стены, а те поднимались все выше.
Так воздвиглась Акселева твердыня.
Замок гордый!
Башни, шпили,
Лестницы, мосты!
У-у! Ху-у! —
Норд-ост холодный
Дует с высоты.
Надувает щеки ветер,
Воет и свистит,
Только замок не разрушить,
Крепко он стоит.
А перед замком был поселок Хаун, с пристанью, купеческой пристанью.
Русалок обитель с водами ясными
Воздвиглась в дубраве зеленой.1
Чужеземцы съезжались туда, скупали великое множество рыбы, строили торговые лавки и дома с окошками, затянутыми бычьим пузырем, стекло-то ценилось слишком дорого, строили пакгаузы с фронтонами и подъемниками. Видишь, в лавках сидят старики приказчики, жениться побоялись, вот и торгуют имбирем да перцем, старые бобыли!
Крепкий норд-ост гуляет по улицам и переулкам, гоняет пыль, а не то и соломенную крышу где-нибудь сорвет. В сточной канаве бродят коровы и свиньи.
«Буду всех угнетать-притеснять, — гудит ветер, — вихрем помчусь вокруг домов, вокруг Акселевой твердыни! Не могу я сплоховать! Даром, что ли, твердыню на Разбойничьем острове зовут замком казненных!»
И крестный показал картинку, которую нарисовал своей рукой. Вся стена утыкана кольями, а на кольях скалятся головы морских разбойников.
— Все это чистая правда, — сказал крестный, — и надобно знать ее и хорошенько уразуметь. Епископ Абсалон аккурат мылся в бане, когда сквозь тонкую стену услыхал, что к берегу подошло пиратское судно. Он тотчас бросился вон из бани, в считаные минуты был на своем корабле и затрубил в рог. Матросы высыпали на палубу, стрелы градом полетели в спину разбойникам, которые повернули вспять и изо всех сил налегали на весла. Стрелы впивались гребцам в руки, но выдергивать их было недосуг. Епископ Абсалон всех до единого взял в плен и казнил, а головы приказал насадить на колья и выставить на стене замка. Норд-ост ярился, надувая щеки, нагонял непогоду.
«Отдохну-ка я тут, — сказал он себе, — прилягу да погляжу, что и как».
Отдыхал он час-другой, а дул сутками. Так шли годы.
* * *
Дозорный вышел на башню, бросил взгляд на все четыре стороны света.
— Вот он на картинке, — сказал крестный, — видишь? А что он говорил, я сам тебе доложу.
От стен Акселевой твердыни далеко, до самой бухты Кёге, простирается открытое море, широкий пролив омывает берега Зеландии. В окрестностях Серритслева и Сольбьерга, на месте больших поселков, растет новый город — фахверковые дома со щипцом, целые улицы башмачников да кожевников, торговцев пряностями да пивоваров. Есть и рыночная площадь, и дом цеховых собраний, а возле берега, где прежде был островок, стоит великолепная церковь Святого Николая, с башней и шпилем, высоким-превыским, глядится в прозрачные воды! Неподалеку еще одна церковь — Пресвятой Богородицы; там служат мессы, поют псалмы, пахнет ладаном, горят свечи. Теперь Купеческая Гавань, то бишь Копенгаген, — город епископский, и правит здесь епископ из Роскилле.
Епископ Эрландсен сидит в Акселевой твердыне. На кухне жарят-парят, разливают по кубкам пиво и кларет, слышатся звуки скрипочки-фидлы и барабанов. Горят свечи и лампы, замок сияет огнями, будто всю страну осветить норовит. Норд-ост налетает на башни и стены, но они стоят как ни в чем не бывало; ветер мчится на запад, набрасывается на городские укрепления, на старый бревенчатый палисад, — он тоже держится прочно! А у ворот стоит датский король Кристофер I. Бунтовщики разбили его под Скельскёром, и он ищет приюта в епископском городе.
Ветер дует, повторяет за епископом: «Нет тебе входа! Ворота закрыты!»
* * *
Смутное время, тяжкие дни; всяк норовит сам править-хозяйничать. Голштинский стяг реет на башне замка. Утраты и вздохи — непроглядная ночь страха; раздоры в стране да черная смерть. Кромешная тьма — и вот пришел Аттердаг.
Епископский город стал королевским. Есть там дома со щипцом и узкие улочки, есть стража и ратуша, а у Западных ворот — каменная виселица. Нездешних на ней не вешают, только горожанин вправе болтаться на этой виселице, да так высоко, что мог бы увидать Кёге и тамошних кур.
«Хороша виселица! — радуется норд-ост. — Красоты прибывает!» И снова свищет-завывает.
Из Германии дохнуло враждою и бедствием.
— Ганзейцы явились, — сказал крестный, — явились из пакгаузов и от прилавков, богатые купцы из Ростока, Любека, Бремена, захотели урвать побольше, мало им золотого гуся с Вальдемаровой башни. Власти у них в королевском городе было куда больше, чем у самого датского короля, и явились они на вооруженных кораблях. Застали горожан врасплох. Правда, король Эрик и не помышлял сражаться с немецкими родичами, столь многочисленными и сильными. Вместе со своими придворными он спешно покинул город через Западные ворота, бежал в Сорё, к тихому озеру, в зеленые леса, к любовным балладам и звону кубков.
Но остался в Копенгагене один человек с подлинно королевским сердцем и душою. Посмотри на картинку. Видишь молодую женщину, красивую, хрупкую, с льняными волосами и синими, как море, глазами? Это королева Дании Филиппа, английская принцесса. Она осталась в перепуганном городе с его улочками и переулками, крутыми лестницами, сараями и лавчонками, где кишмя кишит народ, знать не зная, как быть. У нее храброе сердце воина, она обращается к горожанам и крестьянам, ободряет их, внушает мужество. И вот уже снаряжаются корабли, в блокгаузах размещаются защитники, щелкают кнуты возчиков; огонь и дым кругом, настроение приподнятое — Господь не оставит Данию! И солнце светит во все сердца, радостью победы горит в глазах. Благослови Господь Филиппу! Ее видят повсюду — и в хижинах, и в домах побогаче, и в королевском замке, где она ухаживает за ранеными и хворыми. Я вырезал венок и примостил его вокруг этой картинки, — сказал крестный. — Благослови Господь королеву Филиппу!
* * *
— Ну а теперь давай перенесемся подальше вперед! — сказал крестный. — И Копенгаген перенесется вместе с нами. Король Кристиан I побывал в Риме, получил папское благословение, и на долгом пути его встречали почестями и ликованием. В Копенгагене он строит кирпичное здание — здесь будет произрастать ученость, латинская ученость. Бедняцкие дети от сохи и ремесла тоже могут прийти сюда, испросить себе место, надеть длинное и просторное черное одеяние, петь у дверей горожан.
Рядышком с обителью учености, где кругом сплошь латынь, стоит маленький домик. В нем царят датские обычаи и датская речь. Завтракают здесь пивной похлебкой, а обедают в десять утра. Солнце заглядывает в оконца, освещает шкаф с провизией и шкаф с книгами. В нем-то и лежат письменные сокровища — Миккелевы «Дева Мария с четками» и возвышенные библейские стихи, «Лечебник» Хенрика Харпестренга и «Датская рифмованная хроника» брата Нильса из Сорё. Их должно знать каждому датчанину, говорит хозяин, а он-то как раз и может способствовать их известности. Ведь это датский первопечатник, голландец Готфред ван Гемен. Ему подвластно загадочное и благословенное искусство — печатание книг.
И книги приходят в королевский замок и в дом простого бюргера. Притчи и песни обретают вечную жизнь. Обо всем, что люди не решаются высказать в горе и в радости, поет птица народных песен, иносказательно и все же совершенно ясно; свободно стремит она свой полет, залетает и в людскую, и в покои знатных господ, соколом сидит и клекочет на руке благородной девицы, крохотной мышкой пробирается в убогую лачугу кабального крестьянина и тихонько пищит ему.
«Вздор! Чепуха!» — кричит неуемный норд-ост.
«Весна на дворе! — говорят солнечные лучи. — Глянь, как все распускается!»
* * *
— Перевернем еще несколько страниц! — сказал крестный.
Копенгаген полон блеска! Турниры, игры, роскошные процессии. Смотри, благородные рыцари в доспехах, знатные дамы в шелках и золоте. Король Ханс выдает свою дочь Элисабет за курфюрста Бранденбургского. Как она молода, как жизнерадостна! Ступает по бархатной дорожке, и все ее помыслы о грядущем — о счастливой семейной жизни. Рядом с нею — брат, его королевское высочество принц Кристиан, взгляд у него мрачный, горячая кровь кипит. Простой народ его любит, он знает тяготы простых людей, думает о будущем бедного человека.
Лишь Господь властен над счастьем!
* * *
— Перевернем еще страницу! — говорит крестный. — Ветер лютует, поет об остром мече, о тяжком времени, о смуте.
Студеный день в середине апреля. Отчего столько народу толпится подле замка, у старой таможни, где стоит королевский корабль под парусами и флагом? У окон и на крышах виднеются люди. Скорбь и печаль в городе, надежда и страх. Все смотрят на замок — прежде в его золоченых залах плясали огни факелов, теперь там пусто и темно. Все смотрят на эркерное окно, откуда король Кристиан так часто глядел на дворцовый мост и на узкую улочку, что ведет к его Голубке, девушке-голландке, которую он привез из города Бергена. Ставни закрыты. Все смотрят на замок — ворота открываются, опускается подъемный мост. Появляется король вместе с верной своей женою Элисабет, не желает она покинуть супруга и государя в годину жестоких испытаний.
Огонь горел в его крови, горел в его помыслах; он хотел порвать со старыми временами, сломать крестьянское ярмо, быть добрым для граждан, подрезать крылья «алчным ястребам», но тех было слишком много. И вот он покидает державу, чтобы искать друзей и родичей за ее пределами. Жена и верные люди сопровождают его; в час разлуки глаза у всех мокры от слез.
В песне времен сплетаются голоса «за» и «против» короля. Вот послушай голос знати, речи вельмож записаны и напечатаны: «Горе тебе, Кристиан Тиран! Кровь, пролитая на площадях Стокгольма, громко вопиет, призывая на тебя проклятия!»
И в голосе монахов тот же приговор: «Ты отринут Господом, отринут и нами! Ты призвал сюда Лютерово учение, отдал ему церковь и кафедру проповедника, позволил вести дьявольские речи. Горе тебе, Кристиан Тиран!»
Но крестьяне и бюргеры глубоко скорбели по нем: «Кристиан, любимец народа! Нельзя продавать крестьянина как скотину, нельзя выменивать его на охотничьего пса! Этот закон — главное свидетельство о тебе!» Но слова бедняка — что плевелы на ветру.
Корабль идет мимо замка, а горожане спешат на вал, чтобы оттуда еще раз увидеть королевскую ладью.
* * *
Время тягуче, время бегуче, на друга и родню не уповай!
Дядюшка Фридрих из Кильского замка дал согласие стать датским королем.
И вот король Фредерик обложил Копенгаген. Видишь эту картинку? «Стойкий Копенгаген». Вокруг сплошные черные тучи, ты только погляди! Картинка эта не простая, а звучащая, по сей день она звучит в сказаниях и песнях: тяжкое, скудное, горькое время в бескрайней череде годов.
Но как же король Кристиан, бесприютный скиталец? О нем пели птицы, а они летают далеко, над сушей и над морем. Ранней весной с юга, через германские земли, прилетел аист, он-то и видел все, о чем поведал ниже:
«Бежавшего короля Кристиана я видел на вересковой пустоши; он встретил там убогую конную повозку, в которой сидела женщина — его родная сестра, курфюрстина Бранденбургская. За верность лютеровскому учению муж прогнал ее из дома. На унылой пустоши встретились изгнанники — королевские дети2. Время бегуче, время тягуче, на друга и родню не уповай!»
Печальную весть принесла ласточка из замка Сённерборг. «Короля Кристиана предали! Он заточен в башне, в глубоком подземелье. От тяжких его шагов тянется по каменному полу борозда, пальцы оставляют след в твердом мраморе стен».
О, неизбывна скорбь тех слов,
Что бороздами камень сей изрыли3.
Из привольных морских просторов прилетела скопа, и видела она на волнах проворное суденышко, а плыл на нем храбрец Сёрен Норбю с острова Фюн. Удача сопутствует ему, но она капризна, как ветер.
В Ютландии и на Фюне каркает воронье: «Мы готовы в поход! Все идет наилучшим образом! Вон сколько здесь мертвечины — и коней, и человеков». Смутное время, Графская распря. Крестьяне взялись за дубинки, горожане — за ножи, закричали: «Перебьем волков, ни одного волчонка в живых не оставим!» Дым клубится над горящими селениями.
Король Кристиан томится в замке Сённерборг, не выйти ему на волю, не увидеть Копенгаген в жестокой беде. На том месте, где некогда стоял отец, стоит теперь Кристиан III. Город охвачен страхом, там свирепствуют голод и повальные болезни.
Возле церковной стены сидит оборванная истощенная женщина. Она мертва. Но два младенца у нее на руках живы, сосут кровь из груди покойницы.
Люди пали духом, сопротивление слабеет. О стойкий Копенгаген!
* * *
Гремят фанфары! Слышишь? Бьют барабаны, поют трубы!
Разодетые в шелк и бархат, с пышным плюмажем на шляпах, гарцуют верхом знатные господа, кони их блещут золоченой сбруей. Направляются они к площади Гаммельторв. Что там — карусели или ристания по давнему обычаю? Горожане и сельские жители в праздничных нарядах поспешают туда же. Что там происходит? Может, на площади сложили костер, чтобы спалить папские образа, или там стоит палач, как он стоял возле костра Слагхека? Его величество король Дании — лютеранин, и это надобно объявить во всеуслышание и признать.
Вельможные дамы и благородные девицы — все в платьях с высоким воротом, в шитых жемчугом головных уборах — сидят у открытых окон, любуясь великолепным зрелищем. На застланном сукном помосте, под суконным же балдахином, восседает неподалеку от королевского трона Государственный совет, все в старинных одеждах. Король безмолвен. И вот на датском языке оглашают его волю, волю Государственного совета. Горожане и крестьяне внемлют суровым речам, бичующим их непокорство высшей знати. Достоинство горожан попрано, крестьяне закабалены. Затем слова осуждения обрушиваются на датских епископов. Их власти пришел конец. Все имущество церкви и монастырей отходит королю и дворянству.
Гордыня и ненависть, роскошь и нищета.
Голытьба пешком ковыляет,
С устатку хромает...
Богачи в каретах катят,
Верхом поспешают!..
Время перемен — время тяжелых туч, хотя нет-нет да и солнце выглядывает. Вот только что свет осиял обитель учености, студенческий приют; блеск тех имен не угас и поныне. Назовем Ханса Таусена, сына бедного фюнского кузнеца:
Из Биркенде был мальчуган тот родом,
Чье имя в Дании передают из уст в уста.
Сей датский Лютер вел сраженья словом
И духом мощным покорил народные сердца4.
Лучится светом и имя Петр Палладиус — это на латинский манер, а по-датски Педер Пладе, Роскилльский епископ, тоже сын бедного кузнеца, только из Ютландии. Из знатных же имен ярко блещет Ханс Фриис, государственный канцлер. Он близко к сердцу принимал нужды студентов, всячески опекал их, а равно и учеников гимназий. Но славы и песен достоин прежде всего один:
Покуда в Акселевой гавани студент Пером и рифмою владеет,
Он имя Кристиана короля всегда Прославить и воспеть сумеет5.
Солнечные лучи пробивались-таки меж тяжелых туч во время перемен.
* * *
Перевернем страницу.
Что это плещется и поет в Большом Бельте у берегов острова Самсё? Русалка с зелеными, как тина, волосами поднимается из морских волн, пророчествует крестьянам о рождении принца, которому назначено стать королем, великим и могущественным.
В поле, под цветущим боярышником, явился на свет другой датчанин. Ныне именем его расцвечены сказания и песни, его славят в рыцарских усадьбах и замках окрест. Воздвиглась Биржа с ее башнями и шпилями; встал Росенборг, глядящий далеко по-над валом; даже студенты обзавелись собственным домом, совсем рядом с которым тянется ввысь столп Урании — Круглая башня, что смотрит на Вен, на Ураниенборг. Золотые его купола сияли под луною, и русалки пели о человеке, который там трудился, которого навещали короли и великие мыслители, о гении, что вышел из дворянства, — о Тихо Браге. Он вознес имя Дании в заоблачные выси, запечатлел средь звезд, возвеличив его в просвещенных странах всего мира. А Дания отринула своего сына.
Ища утешения в своей боли, он писал:
Небо есть везде и всюду —
Чего же боле мне желать?
Стихи его живут как народные песни, как песнь русалки о Кристиане Четвертом.
* * *
— А на эту страницу тебе надобно посмотреть очень внимательно! — сказал крестный. — Видишь? Картинка за картинкой, как в героической балладе строфа за строфой. У этой песни радостное начало и печальный конец.
Королевская дочка танцует в королевском замке — прелесть как она хороша! Леонора, любимая дочка Кристиана IV, сидит у отца на коленях. Подрастает, усваивает надлежащие манеры и женские добродетели. Благороднейшего вельможу из числа могущественной знати, Корфица Ульфельдта, прочат ей в мужья. Леонора еще ребенок, и строгая гофмейстерина порой угощает ее розгами; она жалуется жениху и совершенно права. Она и умна, и прекрасно воспитана, и начитанна, знает греческий и латынь, поет по-итальянски под лютню, умеет вести беседу о папстве и о Лютере.
Король Кристиан лежит в склепе Роскилльского собора, на троне теперь брат Леоноры. Копенгагенский замок полон блеска и роскоши, красоты и талантов, и первое место принадлежит, разумеется, королеве — Софии Амалии Люнебургской. Кто так умело, как она, правит лошадью? Кто так царствен в танце, кто с таким умом и знанием дела ведет беседу, как королева Дании?
«Леонора Кристина Ульфельдт! — провозглашает французский посланник. — Красою и умом она превосходит всех».
Из вощеного пола королевского бального зала проросли репьи зависти. Колючие, цепкие, они проникают повсюду, опутывая все вокруг глумливой насмешкой: «Отродье любовницы! Ее карету не должно пускать через замковый мост. Там, где королева едет в карете, этой женщине надлежит ходить пешком!» Сплошь сплетни, наветы, ложь.
И однажды тихой ночью Ульфельдт берет жену за руку. У него есть ключи от городских ворот, и одни он тайком отпирает. Там ждут лошади. Оба скачут по берегу, а потом отплывают в шведский край.
* * *
Перевернем страницу. Вот так же и удача перевернулась, изменила этим двоим.
Осень, дни коротки, ночи долги; пасмурно, сыро, холодный ветер все крепчает, шумит в кронах деревьев на валу. Листья дождем сыплются во двор Педера Оксе; усадьба пуста, покинута хозяевами. Ветер мчится над Кристиансхауном, кружит по усадьбе Кая Люкке, где теперь каторжная тюрьма. Сам Кай Люкке с позором изгнан из страны, герб его расколот, на самой высокой виселице повешено его изображение — так он наказан за свои шутливые, легкомысленные слова о достославной датской королеве. Громко воя, мчится ветер через пустырь, где прежде стояла усадьба королевского гофмейстера, от которой остался один-единственный камень. «Я принес сюда на льдине этот обломок, — свищет ветер, — в незапамятные времена, когда проклятый мною Разбойничий остров еще не успел подняться из моря. Много-много позже очутился этот камень в усадьбе господина Ульфельдта, где красавица Леонора пела под звуки лютни, читала по-гречески и по-латыни да тешила свою гордыню. Ныне же лишь камень тешит свою гордыню, кичится надписью:
«Изменнику Корфицу Ульфельдту
на вечный позор, стыд и глумленье».
А где она теперь, благородная Леонора? У-у-у-у!» — пронзительно воет ветер. В Синей башне позади королевского замка, где морские волны плещут об ослизлую стену, сидит она уже долгие годы. В узилище скорее дымно, чем тепло; крохотное оконце высоко, под самым потолком — наружу не выглянешь! Изнеженная дочка Кристиана IV, утонченная барышня и дама, — в каком убожестве она очутилась! Память облекает закопченные стены тюрьмы драпировками и шпалерами. Леонора вспоминает чудесное время детства, ласковый, светлый облик отца, вспоминает роскошный свадебный кортеж, вспоминает дни гордого величия и бедственные времена в Голландии, в Англии, на Борнхольме.
Для истинной любви все тяготы — ничто!
Но в ту пору они были вместе, теперь же она одна, навек одна! Неведомо ей, где его могила, как неведомо никому.
Супругу верность — вся ее вина.
Долгие-долгие годы провела Леонора в узилище, меж тем как за стенами продолжалась жизнь. Жизнь никогда не стоит на месте, а вот мы на мгновенье остановимся и поразмыслим над словами, что сказаны ею и песней:
Обет, супругу данный, верно я блюла,
В невзгодах и злосчастии великом!
* * *
— Видишь эту картинку? — спросил крестный.
Зима, мороз строит ледяной мост от Лолланна до Фюна, мост для Карла Густава, который неудержимо идет вперед. По всей стране мародерство, смертоубийство, страх и горе.
Шведы осаждают Копенгаген. Лютый холод, метель, но мужчины и женщины, верные своему королю и себе, готовы сражаться. Каждый крестьянин, каждый торговец, студент и магистр — все вышли на валы оборонять город. Никто не боится вражеских ядер. Король Фредерик поклялся умереть в родном гнезде. Верхом на коне он вместе с королевой объезжает валы, где властвуют мужество, и дисциплина, и патриотический дух. Пусть-ка шведы, закутавшись в белые саваны, подберутся по белому снегу поближе, пусть-ка попробуют пойти на штурм! На них обрушат бревна и камни, а женщины выплеснут на голову врагам кипящую смолу.
Этой ночью король и горожане — одна могучая сила. И приходит спасение, приходит победа. Звонят колокола, звучат благодарственные гимны. Простой народ, твоя заслуга в этом!
* * *
Что же будет дальше? Посмотри на картинку.
Супруга епископа Сване едет в закрытой карете, а такое дозволено лишь могущественной высшей знати. Гордые аристократы разбивают карету на куски — пусть епископова жена идет домой пешком.
И это вся история? Очень скоро будет разрушено кое-что поважнее — владычество гордой аристократии.
Бургомистр Ханс Нансен и епископ Сване рукопожатием скрепляют свою решимость к деянию во имя Господа. Их речи умны, правдивы и находят отклик как в церквах, так и в домах бюргеров. Рукопожатие единомышленников — и вход в гавань перекрывают, ворота запирают, бьют в набат, всю власть вручают единолично королю, который в тяжкую годину не покинул свое гнездо. Так пусть же он правит, пусть властвует над большими и малыми!
Настала пора абсолютизма.
* * *
Перевернем страницу и перейдем в другую эпоху.
«Улю-лю! Улю-лю!» Плуг лежит без дела, вереску дозволено расти на свободе, зато охота хороша. «Улю-лю! Улю-лю!» Слышишь звонкий рог и лай собак? Смотри, вот гурьба охотников, а вот и сам король, Кристиан V, молодой, жизнерадостный. В замке и в городе царит веселье. В залах горят восковые свечи, во дворе — факелы, на городских улицах появились фонари. Все блещет новизной! Бароны и графы — новое дворянство, призванное из Германии, — осыпаны милостями и дарами; ныне в чести титулы, звания и немецкий язык.
И тут раздается подлинно датский голос — голос сына ткача, а теперь епископа, голос Кинго, поющий чудесные псалмы.
А вот еще один горожанин, сын виночерпца, мысль его сообщает ясность законам и юриспруденции; его свод законов стал на все времена золотою основой, на которой блещет имя короля. Этот простолюдин, самый могущественный человек в стране, получает дворянское достоинство, а заодно и недругов, и вот уж Гриффенфельдт на эшафоте, палаческий меч занесен над его головой. Но казнь заменяют пожизненным заключением, высылают его на скалистый островок у тронхеймского побережья:
Мункхольм — Святой Елены остров для датчан.
А в замке по-прежнему веселье и балы, кругом блеск и роскошь, звучит прелестная музыка, придворные дамы и кавалеры танцуют.
* * *
Настала эпоха Фредерика IV!
Видишь горделивые корабли в победных флагах? Видишь пенное море? Оно может поведать о великих подвигах, о чести Дании. Мы помним имена Сехестеда и Гюльденлёве, опьяненных победой. Помним Витфельдта, который, спасая датский флот, взорвал свой корабль и вознесся с Даннеброгом в небесные выси. Размышляя о тех военных годах, мы вспоминаем и героя, что с норвежских гор устремился на защиту Дании, — Петера Торденскьольда. По спокойному и гневному морю гремит его имя от берега до берега:
Огонь небес пронизал персть земную,
Гром разорвал невнятный гул времен;
Портняжка-ученик оставил мастерскую —
От скал Норвегии челнок отплыл.
И викингов воскрес на море пыл,
Неся и меч, и юность удалую6.
От берегов Гренландии дохнуло ветерком, благоуханным, словно шел он из вифлеемской земли, и принес он весть о евангельском свете, что сияет в доме Ханса Эгеде и его супруги.
Потому-то на половине страницы здесь золотой фон, а вторая половина — в знак печали — пепельно-серая, в черных крапинах, словно от искр огня, словно от заразы и хвори.
В Копенгагене свирепствует чума. Улицы безлюдны, двери закрыты, всюду мелом начертаны кресты: в доме болезнь! А где стоит черный крест, там все умерли.
Ночью покойников увозят, без колокольного звона, подбирают заодно и полумертвых. Громыхают похоронные дроги, полные трупов. Меж тем из питейных домов долетают нестройные песни пьяных и дикие вопли. Люди пьют, стараясь забыть ужасное бедствие, забыть — и точка, конец! Ведь всему приходит конец, вот и здесь страница кончается очередным бедствием и тяжким испытанием для Копенгагена.
Король Фредерик IV еще жив, хотя годы посеребрили ему голову сединой. Из окна замка он смотрит, как бушует ненастье. Год на исходе.
А в маленьком домишке у Западных ворот мальчуган играет мячом и ненароком забрасывает его на чердак. С сальной свечкой малыш поднимается наверх поискать свой мяч и случайно учиняет в доме пожар, а скоро в огне уже вся улица. Зарево такое, что даже тучи светятся. Пламя все выше! Пищи для огня полным-полно: сено и солома, сало и деготь, поленницы дров, заготовленные на зиму. И все-все горит. Плач, крик, смятенье. В этой кутерьме — старый король на коне, отдает распоряжения, ободряет, приказывает. Пороховыми зарядами взрывают дома, а пожар перекинулся и на северную часть города, горят церкви — Святого Петра, Пресвятой Богородицы! Слышишь, напоследок звучит псалом: «Отврати гнев Твой, Боже милосердный!»
Уцелели только Круглая башня да королевский замок; все прочее окрест — дымное пожарище. Король Фредерик IV добр к своему народу, утешает его и кормит, он с народом, он друг бездомных. Благослови Господь Фредерика IV!
* * *
Взгляни-ка теперь на эту страницу!
Золоченая карета, окруженная слугами, с вооруженными всадниками впереди и позади, выезжает из замка, перед которым протянута железная цепь, чтобы народ не подходил слишком близко. Простолюдинам и через площадь дозволяется ходить только с непокрытой головой, поэтому там мало кто появляется, лучше сделать крюк. Но как раз сейчас прохожий со шляпой в руке, потупив взор, шагает по площади — назовем же во весь голос этого славного человека:
Он вихрем могучим обрушил глагол,
Чтоб солнце назавтра сияло
И чистило слово от въевшихся зол,
Их, как саранчу, выметало7.
Это гений и весельчак — Людвиг Хольберг. Датскую сцену, дворец его величия, закрыли, словно она гнездилище порока. Радость забыта; танцы, песни, музыка под запретом, в изгнании. В стране господствует христианское мракобесие.
* * *
«Der Dänenprinz8», как его звала мать, — пришло его время, солнечные дни с птичьим пением, радостью, весельем, полные датского духа: на троне король Фредерик V. Цепи с замковой площади убраны, и датская сцена открыта вновь, кругом смех, и забавы, и добрый настрой. Крестьяне празднуют приход лета. После сурового поста и уныния настала пора веселья. Прекрасное растет и развивается, цветет и приносит плоды — в напевах, красках, скульптурах. Слышишь музыку Гретри? Видишь игру Лондеманна? И королева Дании любит все датское, Луиза Английская, красивая, мягкая нравом, — благослови ее Господь! Солнечные лучи нежными голосами воспевают датских королев — Филиппу, Элисабет, Луизу.
* * *
Земная плоть давно в могиле, но души живут, и имена тоже. Снова приезжает из Англии королевская невеста — Матильда, такая юная, но уже вскоре такая одинокая! О тебе, Матильда, поэты будут слагать стихи во все времена, о юном сердце, о године испытаний. А у стихов и песен большая сила, неизъяснимая власть над временами и народами. Видишь? Королевский замок, твердыня короля Кристиана V, охвачен пожаром. Люди пытаются спасти хоть малую толику достояния. Тащат корзину с серебряной утварью и прочими ценностями, огромное богатство, как вдруг за открытой дверью, в огне, замечают бюст короля Кристиана IV. И они бросают корзину — бюст короля им дороже серебра! Надо спасти его, сколь он ни тяжел. Так велико их почтение к этому королю, воспетому стихами Эвальда и прекрасной музыкой Хартманна. Большая власть у слова и песен, и когда-нибудь во всю мощь воспоют они о несчастной королеве Матильде.
* * *
— Давай посмотрим, что было дальше.
На Ульфельдтовом пустыре стоял позорный камень — где еще на свете найдется такой? У Западных ворот воздвигнут столп — много ли на свете найдется подобных ему?
Солнечные лучи нежно целовали валун, постамент столпа Свободы. Звонили все церковные колокола, реяли флаги, народ ликовал, прославляя кронпринца Фредерика. У старых и малых в сердце и на устах имена Бернсторфа, Ревентлова, Кольбьёрнсена. С блеском в глазах и благодарностью в сердце читают люди благословенную надпись:
«По велению короля крепостная зависимость упраздняется, вступают в силу законы о крестьянском сословии: свободный крестьянин может стать безбоязненным и просвещенным, прилежным и добрым, честным и счастливым гражданином!»
Какой лучезарный день! Какое лето в городе!
Светлые духи пели: «Множится благое! Множится прекрасное! Скоро падет камень на Ульфельдтовом пустыре, но столп Свободы будет стоять осиянный солнцем, благословляемый Богом, королем и народом».
* * *
Старинная дорога есть у нас,
Ведет она до края света9.
Открытое море, открытое другу и недругу, и недруг не заставил себя ждать. Могучий английский флот подошел к датским берегам; великая держава ополчилась против малой. Бились жестоко, но народ духом не падал:
Твердо стояли и непреклонно,
Бились и смерти смотрели в лицо!10
Эта стойкость восхищала неприятеля и вдохновляла датских поэтов. В честь битвы той, в честь датской славы мы флаги поднимаем ныне: апреля день второй, Страстной четверг, сражение на рейде.
* * *
Шли годы. В Эресунне замечен флот. Кому угроза — России или Дании? Неизвестно. Даже на борту кораблей никто не знает.
В народе рассказывают, что тем утром в Эресунне, когда были сломаны печати и оглашен приказ захватить датский флот, один молодой капитан, благородный помыслами и делами сын Британии, шагнул вперед и сказал командующему: «Я присягал до самой смерти сражаться во имя английского флага, в открытом, честном бою, но не побеждать превосходящей силой». И с этими словами он бросился за борт, в море!
И флот на Копенгаген путь держал...
Вдали от места будущего боя
Безвестный капитан на дне лежал
Под черною холодною волною.
И в Стрёммен тело унесло водой,
И шведы-рыбаки его подняли,
Свезли на берег, темный и пустой,
И в кости эполеты разыграли11.
Неприятель стоял в виду Копенгагена; от зарева пожаров было светло как днем. Мы потеряли флот, но не утратили мужества и веры в Бога. Господь повергает в унижение, однако и возвышает вновь. Раны исцеляются как в битвах эйнхериев. В истории Копенгагена много утешного.
Наш верил издавна народ,
Что Данию Господь спасет.
Для стойких Он всегда оплот,
И засияет вновь восход12.
И скоро солнце озарило восставший из пепла город, тучные хлебные нивы, расцвет ума и талантов. И вот благословенным, мирным летним днем Поэзия явила в Эленшлегере свою дивную красу.
А в науке обнаружилось сокровище куда ценнее древнего золотого рога — поистине золотой мост:
...для молний мысли мост,
Что свяжет навсегда народы13.
Ханс Кристиан Эрстед запечатлел там свое имя.
Смотри! Неподалеку от королевского замка, ближе к дворцовой церкви, воздвигнуто большое здание; даже бедняки с радостью жертвовали на его постройку свои скудные гроши.
— Помнишь, в начале книги, — сказал крестный, — шла речь о древних каменных глыбах, что скатились с норвежских круч на лед и вместе с льдинами приплыли сюда. Так вот, они снова поднялись из донных песков и по воле Торвальдсена раскрыли свою мраморную красоту — глаз не отвесть!
Помни же обо всем, что я тебе показал и рассказал. Песчаная отмель поднялась, стала островом, защитой для гавани, на ней стояли и Акселева твердыня, и епископская усадьба, и королевский замок, а ныне высится храм красоты. Проклятие развеялось, сбылись, стали явью радостные песни, что дети света пели о грядущих временах.
Много бурь промчалось над этим краем, может статься, они налетят вновь и вновь развеются. Истинное, доброе, прекрасное всегда побеждает.
Вот книга и подошла к концу, но история Копенгагена отнюдь не завершилась. Кто знает, что суждено изведать в жизни тебе самому.
Да, нередко сгущались черные тучи, налетали бури, но солнечному свету бури нипочем, он вечен! А Господь еще сильнее самого сильного солнечного света! Не одним Копенгагеном властвует Господь, Его власть много больше.
С этими словами крестный отдал мне книгу. Глаза его сияли непоколебимой уверенностью. И я принял от него книгу с того же радостью, гордостью и благоговением, с какими впервые взял на руки маленькую сестренку.
А крестный добавил:
— Ты, разумеется, можешь показывать эту книгу другим людям и хвастать, что она целиком сделана, склеена и нарисована мною. Но самое-самое главное — сразу же объясни, где я почерпнул ее идею, ее замысел. Тебе это известно, вот и расскажи. Все началось со старых ворванных фонарей, ведь именно они в тот вечер, когда горели в последний раз, явили новым газовым фонарям картины минувшего — начиная с той поры, когда в гавани впервые зажегся огонь, и кончая тем вечером, когда Копенгаген освещался сразу и ворванью, и газом.
Показывай книгу кому угодно, то бишь людям с добрыми глазами и дружелюбным нравом, но коли придет Адский Конь — сей же час закрой Книгу крестного.
Примечания
«Книга крестного» (Gudfaders Billedbog) — впервые опубликована в 1868 г. в газете «Иллюстререт Тиденде». Идею этой истории подсказал Андерсену археолог Томсен. В Париже он смотрел народную комедию об истории французской столицы и посоветовал Андерсену написать что-то подобное, только «более поэтичное и на национальном материале». «Я долго трудился над пьесой, однако замысел оказался для меня слишком обширным, и вряд ли, даже если б я его осуществил, подобную пьесу можно было бы поставить на такой маленькой сцене, как в «Казино», и с такой небольшой актерской труппой. Поэтому я отказался от этого замысла, но позднее использовал саму идею для создания книги-альбома, в которую вклеивал рисунки, собранные отовсюду, и сопровождал их короткими надписями. Получилась связная история «Ворвань и газ, или Житье-бытье Копенгагена»». Позже эта история под названием «Книга крестного» без рисунков и в сокращенном виде была напечатана в «Иллюстререт Тиденде» (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 407.) Наряду с собственными стихотворениями, которые Андерсен использовал в качестве надписей к рисункам для своей книги, в истории цитируются стихотворения некоторых крупных датских поэтов.
«Летучая почта» (Den flyvende Post) — популярный еженедельный литературный журнал, который в 1827—1828 гг. и в 1830—1834 гг. редактировал Й.Л. Хейберг.
Адский конь — персонаж народных поверий (См. примеч. к сказке «Волшебный холм».)
Абсалон. — См. примеч. к сказке «Маленький Тук».
...Акселева твердыня. — Имеется в виду замок, воздвигнутый в 1167 г. Абсалоном и положивший начало строительства Копенгагена.
«Русалок обитель с водами ясными...» — строки из стихотворения Н.Ф.С. Грундтвига «Копенгаген» (1841).
Епископ Эрландсен (ум. в 1254) — епископ в Роскилле, настроенный враждебно по отношению к королю Кристоферу I.
Кристофер I — датский король, правивший с 1252 по 1259 г.
Вальдемар IV Аттердаг. — См. примеч. к сказке «Маленький Тук».
Ганзейцы — немецкие купцы. По преданию, ими был украден золотой флюгер (в форме гуся) с Вальдемаровой башни (близ города Вординборга), в котором они видели насмешку над ними: «Gans — Hanse».
Эрик VII Померанский — датский король, правивший с 1412 по 1439.
Филиппа Английская (ум. 1430) — королева Дании, жена короля Эрика VII Померанского.
Кристиан I — датский король, правивший с 1448 по 1481 г.
...Миккелевы «Дева Мария с четками» и возвышенные библейские стихи, «Лечебник» Хенрика Харпестренга и «Датская рифмованная хроника» брата Нильса из Сорё... — Миккель. — Речь идет, очевидно, о священнике и поэте Микаэле Николаи (ум. между 1596 и 1514), авторе религиозных стихов «Дева Мария с четками» (опубл. 1515), «О сотворении мира и человека» (опубл. 1515) и др. Харпестренг Хенрик — врач и священник в Роскилле, автор первого датского медицинского справочника «Лечебник» (1244). Брат Нильс — священник из Сорё, автор первого исторического описания Дании «Датская рифмованная хроника» (1477).
Гемен Готфред ван. — См. примеч. к сказке «Калоши счастья».
Ханс — датский король, правивший с 1481 по 1513.
Король Кристиан. — Имеется в виду датский король Кристиан II. — См. примеч. к истории «Тернистый путь славы». Попытки ограничить власть крупных феодалов и провести в стране реформы, а также неверные внешнеполитические действия привели Кристиана II к потере короны.
Фредерик I Кильский — датский король, правивший с 1523 по 1533.
Курфюрстина Бранденбургская (1487—1514) — жена короля Дании Фредерика I Кильского.
«О, неизбывна скорбь тех слов...» — строки из стихотворения Ф. Палудана-Мюллера «Король Кристиан» (1832).
Сёрен Норбю (ум. 1530) — адмирал, один из сподвижников короля Кристиана II.
Кристиан III — датский король, правивший с 1534 по 1559.
Дидрик Слагхек — священник, один из советников короля Кристиана II, казненный в 1522 г.
Таусен Х. (1495—1561) — деятель Реформации в Дании, переведший на датский язык Ветхий Завет и издавший сборник лютеранских проповедей.
«Из Биркенде был мальчуган тот родом...» — строки из стихотворения Ингеманна «Ханс Таусен» (1864).
Палладиус Петр (Педер Пладе) (1503—1560) — первый протестантский епископ Зеландии, профессор теологии Копенгагенского университета.
«Покуда в Акселевой гавани студент...» — строки из стихотворения П.М. Мёллера «Студенческая песня» (1821).
Кристиан IV — датский король, правивший с 1588 по 1648 г. (См. примеч. к сказке «Хольгер Датчанин»)
...Леонора, любимая дочка Кристиана IV ... — См. примеч. к сказке «Хольгер Датчанин».
Оксе Педер (1520—1575) — государственный деятель, министр финансов в кабинете Кристиана III, изгнанный из страны и вернувшийся на родину лишь при Фредерике II.
Люкке Кай (1625—1699) — знатный дворянин, приговоренный к смерти за оскорбление королевы Софии Амалии (1628—1685), бежавший из страны и вернувшийся в Данию в 1685 г.
«Обет, супругу данный, верно я блюла...» — строки из стихотворения К. Вильстера «Элеонора Ульфельдт» (1827).
Карл X Густав — король Швеции, пытавшийся в Первую северную войну (1655—1660) разгромить Данию и присоединить ее к Швеции.
Кристиан V — датский король, правивший с 1670 по 1699.
Кинго Т. (1634—1703) — крупнейший поэт датского барокко.
Гриффенфельдт. — См. примеч. к истории «Тернистый путь славы».
«Мункхольм — Святой Елены остров для датчан». — Строка из заключительного четверостишья стихотворения К. Плоуга «Педер Гриффенфельдт» (1868).
Фредерик IV — датский король, правивший с 1699—1730.
...имена Сехестеда и Гюлденлёве... — Речь идет о датских адмиралах Сехестеде Кристиане Томесене (1664—1736) и Ульрике Кристиане Гюльденлёве (1678—1719), прославившихся в сражениях времен Великой северной войны (1700—1721).
...Витфельдта ...Торденскьольда — Витфельдт И. — См. примем. к «Сказкам и историям» Андерсена. Торденскьольд П.Я. (1691—1720) — морской офицер норвежского происхождения, герой сражения со шведами в заливе Дюнекилен 8 июля 1716 г.
«Огонь небес пронизал персть земную...» — строки из стихотворения К. Плоуга «Педер Торденскьольд» (1868).
«Он вихрем могучим обрушил глагол...» — строки из стихотворения К. Вильстера «Людвиг Хольберг» (1827.)
Фредерик V — датский король, правивший с 1746 по 1766 г.
Гретри А.Э.М. (1741 или 1744—1813) — французский композитор бельгийского происхождения, мастер французской комической оперы XVIII в.
Лондеманн Г. (1718—1734) — датский актер-комик.
Луиза Английская (1724—1751) — королева Дании, жена короля Фрелдерика V.
Эвальд Й. (1743—1781) — поэт датского предромантизма.
Хартманн И.П.Э. (1805—1900) — датский композитор, продолжавший музыкальные традиции К.Э.Ф. Вайсе. В своих сочинениях не раз обращался к текстам Андерсена.
Каролина Матильда Английская (1751—1775) — жена короля Кристиана VII (1749—1808), с которым была разведена в 1772 г. Последние три года жизни провела в тюрьме.
...стоял позорный камень... — речь идет об установленном в 1663 г. на месте разрушенного дома У. Корфица (см. примеч. к сказке «Хольгер Датчанин») позорном столбе, который был убран в 1842 г.
...был воздвигнут столп... — Речь идет о «Столпе свободы» — монументе, воздвигнутом в Копенгагене в 1792 г. в ознаменование отмены крепостного права.
Кронпринц Фредерик — впоследствии король Дании Фредерик VI, правивший с 1808 по 1839 г.
...имена Бернсторфа, Ревентлова, Кольбьёрнсена... — Бернсторф А.П. (1735—1797) — министр иностранных дел, Ревентлов К.Д. (1748—1827) — глава налоговой палаты, Кольбьёрнсен К. (1749—1814) — генеральный прокурор, юридический советник Датской канцелярии — государственные деятели Дании, с именами которых в первую очередь связано проведение «великих реформ» 1784—1800 гг.
«Старинная дорога есть у нас...» — строки из стихотворения Н.Ф.С. Грундтвига «Второе апреля» (1801).
«Твердо стояли и непреклонно...» — строки из стихотворения В.Х.Ф. Абрахамсона «Покойтесь в мире», посвященного павшим в сражении 2.4.1801 г. (1801).
«И флот на Копенгаген путь держал...» — строки из стихотворения К. Баггера «Английский капитан» (1830).
Эйнхерии — любимые сыны Одина, развлекающиеся в Валгалле единоборствами, в которых ранят и даже убивают друг друга, но потом опять воскресают.
«Наш верил издавна народ...» — строки из стихотворения Андерсена «Утешение в вере» (1864).
«...Для молний мысли мост...» — строки из стихотворения Андерсена, посвященного Х.К. Эрстеду. Опубликовано посмертно в 12 т. «Собрания сочинений» Андерсена (1876—1880).
1. Николай Фредерик Северин Грундтвиг. (Прим. автора)
2. «Только подумать, что детям такого набожного, доброго и благородного монарха, как король Ханс, выпало на свете столь мало счастья». — Арильд Витфельд. (Прим. автора)
3. Фредерик Палудан-Мюллер. (Прим. автора)
4. Бернхард Северин Ингеман. (Прим. автора)
5. Поуль Мартин Мёллер. (Прим. автора)
6. Карл Плоуг. (Прим. автора). Перевод В. Бакусева.
7. Кристиан Вильстер. (Прим. автора). Перевод В. Бакусева.
8. Датский принц (нем.).
9. Н.Ф.С. Грундтвиг. (Прим. автора)
10. В.Х.Ф. Абрахамсон. (Прим. автора)
11. Карл Баггер. (Прим. автора) Перевод В. Бакусева.
12. Перевод В. Бакусева.
13. Перевод В. Бакусева.