Динь-дон, динь-дон!» — раздается звон из колокольной бездны, со дна реки Оденсе. Что это за река? Ее знает каждый ребенок в городе Оденсе: она огибает сады и течет под деревянными мостами, устремляясь через шлюзы к водяной мельнице. Река поросла желтыми кувшинками, коричневым камышом, черным бархатистым рогозом, высоким и крепким. Над водой свесились старые, дуплистые, кривобокие ивы, растущие возле монастырского болота и белильного луга. По другому берегу тянутся сады, и все они разные. В одних растут прекрасные цветы, красуются чистенькие, словно игрушечные, беседки; в других виднеется одна капуста, а иных и вовсе не видно: раскидистые кусты бузины заполонили весь сад и свешиваются над самой рекой, которая местами так глубока, что веслом не достать до дна. Самое глубокое место — возле Девичьего монастыря, зовется оно колокольной бездной, и живет там водяной. Днем, когда солнечные лучи проникают в воду, он спит, а ночью, при свете луны и звезд, выплывает на берег. Он очень стар. Моя бабушка слышала еще от своей бабушки, что водяной живет в одиночестве и нет у него другого собеседника, кроме огромного старого церковного колокола. Когда-то колокол висел на колокольне, но теперь не осталось и следа ни от нее, ни от самой церкви, которая называлась Санкт-Альбани.
«Динь-дон! Динь-дон!» — звонил колокол, когда еще висел на колокольне, и однажды вечером, на закате, сильно раскачавшись, он сорвался и полетел вниз... Блестящая медь так и засверкала в пурпурных лучах заходящего солнца.
«Динь-дон! Динь-дон! Иду спать!» — запел колокол и упал прямо в реку Оденсе, на самую глубину, потому и зовется то место колокольной бездной. Но не стало колоколу ни сна, ни покоя! Он звонит на дне у водяного так, что иной раз слышно на берегу, и люди говорят, будто звон предвещает чью-нибудь смерть. Но это неверно, ведь колокол звонит, беседуя с водяным, который больше не одинок.
О чем же рассказывает колокол? Он очень старый, такой старый, что, как говорят, был еще до рождения бабушкиной бабушки, и все-таки он ребенок в сравнении с водяным, тихим диковинным стариком, в штанах из угриной кожи и в куртке из рыбьей чешуи, застегнутой вместо пуговиц на желтые кувшинки; его волосы опутаны тростником, борода вся в тине, и красавцем его не назовешь.
Чтобы пересказать все, о чем звонит колокол, понадобились бы годы. Говорит он обо всем, часто повторяет одно и то же, иногда вкратце, иногда подробно — как ему вздумается. Он рассказывает о былом, о мрачных, суровых временах.
— На колокольню церкви Санкт-Альбани, под самый колокол, взбирался монах, молодой, красивый, самый задумчивый из всех остальных. Он смотрел в слуховое оконце на реку Оденсе, русло которой было тогда гораздо шире, на озеро, впоследствии ставшее болотом, на зеленый холм, где возвышался Девичий монастырь; в келье одной монахини светился огонек... Он знавал ее раньше... И сердце его билось сильнее при воспоминании о ней: «Динь-дон! Динь-дон!»
Вот о чем рассказывает колокол.
— Поднимался на колокольню и слабоумный послушник епископа. Когда я, медный колокол, тяжело раскачивался, я мог бы разбить ему лоб: он садился как раз подо мною и играл на двух палочках, словно на струнах, напевая при этом: «Теперь я громко спою о том, о чем не смею и шептать, спою обо всем, что скрыто за замками и запорами! Там холод и сырость! Крысы пожирают людей живьем! Никто о том не ведает, не слышит! Даже сейчас — ведь колокол звонит: «Динь-дон! Динь-дон!»
Жил-был король, его звали Кнуд. Он кланялся и епископам, и монахам, но когда стал обижать ютландцев тяжелыми поборами да грубым словом, они взялись за оружие, а то и просто за палки и прогнали его, как дикого зверя. Он укрылся в церкви, запер ворота и двери. Разъяренная толпа окружила церковь, я слышал, что там творилось; сороки, вороны и галки испугались криков и воплей, они то взлетали на колокольню, то улетали прочь, видя внизу толпу, заглядывали в окна церкви и громко кричали о том, что видели. Король Кнуд лежал, распростершись, перед алтарем и молился; братья его, Эрик и Бенедикт, стояли на страже с обнаженными мечами; но королевский слуга, вероломный Блаке, предал своего господина. Толпа узнала, где находится король, и в окно был брошен камень, убивший его на месте... Ревела дикая толпа, кричали птицы, и я гудел и звонил: «Динь-дон! Динь-дон!»
Церковный колокол висит высоко, видит далеко вокруг! Его навещают птицы, и он понимает их язык; для него шумит ветер, врываясь в слуховые оконца, во все отверстия и щели, а ветер знает обо всем от воздуха: воздух окружает собой все живое, проникает в легкие человека, и ему ведомы каждый звук, каждое слово, каждый вздох... Воздуху ведомо все, ветер рассказывает об этом, а колокол внимает его речам и звонит на весь мир: «Динь-дон! Динь-дон!»
— Но слишком уж много пришлось мне выслушать и узнать, сил совсем не осталось звонить обо всем! Я устал, отяжелел, балка обломилась, и я полетел сквозь сияющий воздух вниз, прямо в речную глубину, где живет водяной! Он одинок, и я рассказываю ему из года в год о том, что слышал и знаю: «Динь-дон! Динь-дон!»
Вот и звонит колокол из колокольной бездны реки Оденсе, как рассказывала о том бабушка.
Но наш школьный учитель говорит: «Как может звонить на дне колокол? Нет там никакого колокола!.. И водяного там нет — их не бывает!» Когда же так славно звонят церковные колокола, он говорит, что мы слышим не их, а сам воздух; воздух рождает звук...
То же говорила и бабушка со слов церковного колокола; в этом они единодушны — значит, так оно и есть. «Будь внимателен, не зевай!» — говорят они оба — и бабушка, и учитель.
Воздуху все известно! Он вокруг нас и в нас, он разглашает наши мысли и наши деяния, разносит весть о них дальше, чем колокол, что лежит на дне реки Оденсе, где живет водяной. Воздух разглашает все в бескрайней небесной выси, далеко-далеко, в веках, пока не раздастся колокольный звон из Царства Небесного: «Динь-дон! Динь-дон!»