Лен стоял в цвету. У него такие чудесные голубые цветочки, нежные, как крылышки моли, даже еще нежнее.
Солнце согревало его, дождевые тучи поливали, и это было ему на пользу, совсем как маленьким детям, когда их выкупают, ну а потом мать возьмет их и поцелует, они же от этого хорошеют. Вот так хорошел и лен.
— Говорят, что я уродился на славу, — сказал лен, — и что я вытянусь еще больше, и из меня выйдет превосходный кусок холста! До чего же я счастлив! Я определенно счастливее всех! Тут просто благодать, к тому же из меня что-то получится! Солнце меня подбадривает, дождь сладко поит и освежает! Я бесконечно счастлив, я счастливее всех на свете!
— Да ладно тебе! — отозвались колья изгороди. — Ты еще не знаешь жизни, а вот мы знаем, оттого и корявые!
И они преуныло заскрипели:
Разлетелся удалец,
Тут и песенке конец!
— Ничего подобного! — сказал лен. — Завтра засияет солнце, прольется дождь, я слышу, как я расту, чувствую, что цвету! Я счастливее всех на свете.
Но в один прекрасный день пришли люди, ухватили лен за макушку и вырвали с комлем, это было пребольно; потом его окунули в воду, словно задумали утопить, а после держали над огнем, словно хотели изжарить, это было ужасно.
— Всегда хорошо не бывает! — сказал лен. — Ничего не попробуешь — ничему не научишься!
Но только ему и досталось! Его и мяли, и тискали, трепали и чесали, бог знает что делали; тут он попал на прялку — жж-ж! — мысли у него так и разбежались.
«Каким же я был счастливцем! — думал лен, претерпевая все эти муки. — Надо радоваться всему, что было хорошего! Радоваться, радоваться, ох!..» Он твердил это, даже когда попал на ткацкий станок... И вот из него вышел большущий чудесный холст. Весь лен, до единого стебля, стал цельным куском холста!
— Но это же бесподобно! Вот уж бы никогда не поверил! Нет, ну до чего мне везет! А колья-то изгороди, много они понимали со своим:
Разлетелся удалец!
Песенке вовсе не конец! Она только и начинается! Это бесподобно! Да, мне пришлось пострадать, зато из меня кое-что получилось; я счастливее всех!.. Какой же я крепкий и мягкий, белый и длинный! Это совсем не то, что быть просто растением, пускай даже и с цветами! В поле о тебе не заботятся и напиться можно лишь в дождь. А теперь за мной ухаживают! Каждое утро служанка переворачивает меня, каждый вечер меня поливают водой из лейки. Сама пасторша держала надо мной речь и сказала, что лучше холста нету во всем приходе. Это ли не высшее счастье!
И вот холст принесли в дом, он попал под ножницы. И как же его резали, и кроили, и кололи иголками — правда-правда! Довольствия тут было мало. Зато из холста вышло двенадцать пар белья, о которых не принято говорить вслух, но которые необходимы всем людям, — целых двенадцать пар!
— Надо же, это только теперь из меня что-то да получилось! Вот оно, мое назначение! Так это же прекрасно! Теперь я приношу миру пользу, как оно и следует, и это истинное удовольствие! Нас вышло двенадцать пар, но все мы — единое целое, мы — дюжина! Вот счастье-то!
Прошли годы... Они совсем износились.
— Всему когда-нибудь да приходит конец! — сказала каждая пара в отдельности. — Я бы и рада продержаться подольше, но нельзя же требовать невозможного!
И их порвали на клочья и лоскутья, они уж было решили, что им и вправду пришел конец — ведь их рубили, мололи, варили, бог знает что делали! — но они превратились в чудесную тонкую белую бумагу!
— Вот так неожиданность! Да еще приятная неожиданность! — сказала бумага. — Я стала тоньше и благородней, чем прежде, и теперь на мне будут писать! Чего только на мне не напишут! Какое невероятное счастье!
И на ней написали чудеснейшие истории, и люди их слушали, они были написаны до того дельно и хорошо, что люди от этого становились умнее и лучше; то было истинное благословение, излившееся в словах на листы бумаги.
— Это превосходит все, о чем я мечтала, когда цвела в поле голубыми цветочками! Могла ли я думать, что мне доведется нести людям радость и знания? Я до сих пор не могу опомниться! Но так оно на самом деле и есть! Господу ведомо, сама я для этого ровно ничего не сделала, разве что старалась по мере возможности жить! А Он возносит меня от одной радости и почести к другой; всякий раз, как я подумаю: «песенке конец», — мне именно что и открывается нечто высшее и лучшее; теперь я, верно, отправлюсь в кругосветное путешествие, дабы меня могли прочитать все люди! А как же иначе! Прежде у меня были голубые цветы, теперь на каждый цветок у меня по чудесной мысли! Я счастливее всех на свете!
Однако ни в какое путешествие бумага не отправилась, а попала к печатнику, и все, что на ней было написано, тиснули в книгу, да что там — в сотни и сотни книг, ведь они могли принести пользу и радость бесконечно большему числу людей, чем одна-единственная рукопись — странствуя по свету, она успела бы истрепаться на полпути.
«Да, так оно разумнее всего! — подумала исписанная бумага. — Мне это даже не приходило в голову! Я останусь дома, и меня будут почитать, будто старую бабушку! Ведь это же на мне писано, слова лились с пера прямо на меня! Я останусь, а книги пускай странствуют по свету! Так выйдет больше проку! Нет, ну до чего же я рада и счастлива!»
Тут бумагу собрали в кипу и положили на полку.
— Оно неплохо и отдохнуть от своих трудов! — сказала бумага. — Это очень важно — сосредоточиться и разобраться в самой себе. Только теперь я вполне поняла, что на мне написано! А познать самое себя, собственно, и есть шаг вперед. Что-то меня ждет впереди? Пожалуй, я продвинусь еще дальше, до сих пор так оно и было!
В один прекрасный день бумагу взяли и положили на очаг: раз ее нельзя было продать лавочнику, чтоб заворачивать масло и коричневый сахар, то решено было ее сжечь. Очаг обступили хозяйские ребятишки, им хотелось поглядеть, как она будет гореть, хотелось поглядеть, как из пепла будут выскакивать, одна за другою, и гаснуть красные искры, быстро-пребыстро, — это дети, что выбегают из школы, а самая последняя искра — учитель; частенько думаешь, он ушел уже, а он возьми вдруг и появись.
И вот вся кипа очутилась на огне. Ух ты, как она вспыхнула!
— Пых! — сказала бумага и тут же превратилась в целое пламя; оно взметнулось так высоко, как льну и не снилось поднять свои голубые цветочки, и засияло так ослепительно, как никогда бы не засиял белый холст; все буквы, написанные на ней, сделались на мгновенье огненно-красными, и все слова и мысли объяло пламя.
— Теперь я полечу к самому солнцу! — послышалось из пламени, где тысяча голосов, казалось, слились в один, и пламя вырвалось из дымохода наружу... И, нежнее пламени, невидимые простому глазу, в воздухе запорхали крошечные существа, их было столько же, сколько у льна цветочков. Они были еще легче пламени, которое их родило, и, когда оно погасло, а от бумаги остался лишь черный пепел, они все еще вились над ним и, касаясь его, рассыпали свои следы, красные искры. «Дети вышли из школы, и учитель — последним!» — смотреть на это было одно удовольствие, и ребятишки стояли и пели над мертвым пеплом:
Разлетелся удалец,
Тут и песенке конец!
Но невидимые крошечные существа сказали, каждое за себя:
— Песенка никогда не кончается! Вот что самое чудесное! Я знаю это, потому-то я и счастливее всех на свете!
Только ребятишкам этого было не услышать — и не понять, да оно и ни к чему, ведь детям все знать не положено.
Примечания
«Лен» (Horren) — впервые опубликована в 1848 г. в журнале «Den nye Borneven».