Подле фабрики высоченными штабелями громоздились тюки тряпичных лоскутьев, собранных со всего света. У каждого — собственная история, каждый рассказывал свое, но ведь всех разом слушать невозможно. Иные лоскутья были здешние, иные — из чужих краев. Датский лоскут соседствовал с норвежским, да-да, исконно датский с исконно норвежским, то-то и занятно, как скажет любой здравомыслящий норвежец и датчанин.
Друг друга они признали по выговору, хоть лоскут-норвежец и твердил, что языки их разнятся не меньше, чем французский и древнееврейский:
— Мы поднимаемся в горы, чтоб язык наш сделался чист и прозрачен, датчане же варганят себе язык сюсюкающе пошлый, пресный, банальный.
Они разговаривали между собой, да ведь лоскут везде и всюду не более чем лоскут и кое-что значит разве только в тряпичном тюке.
— Я норвежец! — объявил норвежский лоскут. — И, по-моему, этим все сказано! Я крепок волокнами, словно древние скалы Норвегии, страны, где есть конституция, как в свободной Америке! Дрожь меня пробирает, едва подумаю, кто я таков, и дам этой мысли гулом отозваться в граните слов!
— Зато у нас есть литература! — вставил лоскут-датчанин. — Вы хоть представляете себе, что это?
— А как же! — отвечал норвежец. — Равнинного жителя вроде вас надо поднять в горы да хорошенько просветить северным сиянием! Когда под лучами норвежского солнца тает лед, маленькие датские шхуны приходят к нам, привозят масло и сыр, то бишь весьма благородный груз, а датская литература у них заместо балласта. Мы в ней не нуждаемся! Кто станет пить худое, застоявшееся пиво, коли есть свежий источник, а у нас не просто источник, а сущая криница, притом нерукотворная, не бахвалящаяся европейской газетной известностью, кумовством да поездками автора за границу. Я вот говорю на свободном дыхании, а вам, датчанину, придется привыкать к свободным звукам, и никуда вы от этого не денетесь при вашей-то скандинавской привязанности к нашему гордому скалистому краю, первооснове мира!
— Датский лоскут никогда бы не стал так разговаривать! — сказал лоскут-датчанин. — Это чуждо нашей природе. Я ведь знаю себя, а все наши лоскутья точь-в-точь как я, добродушные да скромные, уверенности в себе у нас маловато, оттого-то ни на что особо рассчитывать не приходится, но меня это вполне устраивает — на мой взгляд, так очень даже хорошо! Кстати, смею вас уверить, я отлично сознаю свою добротность, однако ж не хвастаюсь ею, в этаком изъяне меня не упрекнешь. Я мягкий, послушный, все терплю, никому не завидую, ни о ком худого не скажу, хоть и мало найдется таких, что вправду заслуживают доброго слова, ну да хватит об этом! По-моему, всегда лучше посмеяться, вот таковский у меня характер!
— Не говори со мной на этой дурацкой равнинной тарабарщине, меня тошнит от нее! — вскричал лоскут-норвежец, отцепился на ветру от своего тюка и пристал к другому.
Оба они стали бумагой, и по воле случая лоскут-норвежец превратился в тот самый лист, на котором юноша-норвежец написал письмо, где клялся в любви датской девушке, а лоскут-датчанин — в рукопись датской оды во славу мощи и величия Норвегии.
Из лоскутьев, стало быть, вполне способно выйти кое-что хорошее: когда их извлекут из тюка и свершится превращение в истину и красоту, они блещут добрым согласием, а что может быть лучше?
Вот и вся история, весьма занятная и ни для кого не обидная — кроме лоскутьев.
Примечания
«Лоскутья» (Laserne) — впервые напечатана в альманахе «Фолькекалендер фор Данмарк». «Сказка «Лоскутья» написана гораздо раньше «Книги крестного». Норвежская литература тогда еще не отличалась такой свежестью, значением и разнообразием, как сейчас. Мунк только начал писать. Бьернсон, Ибсен, Юнас Ли, Магдалене Торесен еще не были известны. Но норвежцы уже стали с пренебрежением отзываться о датских писателях, даже таких, как Эленшлегер. Это рассердило меня, и мне захотелось тоже высказаться в каком-нибудь небольшом произведении. Так я и поступил следующим летом во время длительного пребывания в Силькеборге в гостях у бумажного фабриканта Микаэля Древсена. Там я ежедневно видел перед фабрикой большие тюки тряпичных лоскутьев, которые привозили отовсюду. Я написал сказку «Лоскутья». Ее сочли забавной, однако сам я находил в ней больше пчелиного яда, чем меда поэзии, и поэтому отложил ее в сторону. Много лет спустя, когда сатира — если таковая там есть — утратила свою актуальность, я снова вернулся к этой сказке». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 407—408.)