Ветер шумит в листве старой ивы!
Шум этот подобен песне. Ветер поет ее, а дерево повторяет вслед. Если же ты не понимаешь песню, спроси старую Йоханну из богадельни, она все знает, она ведь родилась в этом приходе.
Много лет назад, когда здесь пролегала королевская дорога, ива была уже большим, раскидистым деревом. Стояла она на том же месте, возле беленого фахверкового домика портного, близ пруда, который в прошлом был так велик, что сюда пригоняли на водопой скот, а жарким летом в нем плескались голышом крестьянские ребятишки. Под самой ивой был установлен тесаный камень: он служил верстовым столбом. Теперь он просто валяется на земле, зарастая кустиками ежевики.
Новую королевскую дорогу проложили по ту сторону богатой крестьянской усадьбы, а прежняя стала полевой, пруд же превратился в покрытую ряской лужицу. Плюхнется в нее лягушка — разойдется зеленая ряска и покажется черная вода. А вокруг все поросло рогозом, трилистником и желтыми ирисами.
Домик портного покосился от старости, крыша поросла мхом и диким чесноком. Голубятня обрушилась, в ней свил себе гнездо скворец. Ласточкины гнезда лепились под крышей дома, словно он — обитель счастья.
Когда-то так и было, теперь же в нем поселились одиночество и тишина. Да и остался-то здесь лишь дурачок Расмус, как его прозвали. Он родился в этом доме, играл тут ребенком, лазил через изгородь, плескался в пруду, взбирался на старую иву.
Она и теперь простирает свои пышные, прекрасные большие ветви, но буря изогнула ствол дерева, время проделало в нем щель, и ветер занес туда землю, а потому из нее растут трава, зелень и даже маленькая рябинка.
Когда весной возвращаются ласточки, они летают вокруг дерева, кружат над крышей дома, чинят свои старые гнезда. Только у дурачка Расмуса ветшает его гнездо, не чинит он его, не следит за ним. «Какой в этом прок?» — вот какая у него была отговорка, унаследованная от отца.
Так он и жил в своем доме, а ласточки улетали и возвращались вновь — верные птички! Прилетал и скворец, насвистывая свою песенку. Когда-то и Расмус умел свистеть не хуже скворца, но теперь позабыл он про свист и про песни.
Ветер шумит в листве старой ивы, и шум этот подобен песне. Ветер поет ее, а дерево повторяет вслед. Если же ты не понимаешь песню, спроси старую Йоханну из богадельни, она все знает, ей ведома старина, да и сама она словно летопись, хранящая память о былом.
Дом был новым и прочным, когда в нем поселились сельский портной Ивар Эльсе с женой Марен, люди честные, работящие. Старая Йоханна, дочка башмачника, последнего бедняка в приходе, была в то время еще ребенком. Частенько перепадал девочке от Марен кусок хлеба с маслом, ведь у той-то еды было вдоволь. Жена портного ладила с помещицей, всегда была улыбчива и весела, никогда не унывала, болтала без умолку, но и трудилась не покладая рук. Иголкой она работала так же быстро, как и языком, а кроме того, ей приходилось следить за домом и детьми. Их у нее была почти дюжина — целых одиннадцать. Двенадцатый так и не появился.
— У бедняков вечно полно гнездо птенцов! — ворчал помещик. — Топить бы их, как котят, да оставлять одного-двух из тех, что покрепче, тогда знали бы меньше горя!
— Господи помилуй! — говорила жена портного. — Дети — благословение Божье, они радость в доме. За каждого ребенка еще раз прочтешь «Отче наш»! А если туго приходится, когда надо кормить столько ртов, то стоит поднапрячься и с честью найдешь выход! Господь не забудет нас, коли мы Его не забываем!
Помещица была согласна с Марен, ласково кивала ей в ответ и часто трепала ее по щеке. Иногда она даже целовала ее, но это бывало прежде, когда сама госпожа была маленькой девочкой, а Марен — ее нянькой. Обе они любили друг друга и сохраняли добрые отношения.
Каждый год, к Рождеству, из господской усадьбы перекочевывал в домик портного запас провизии на зиму: бочка муки, свиная туша, два гуся, четверть масла, сыр и яблоки. Все это было не лишнее в кладовой. Ивар Эльсе глядел тогда веселее, но вскоре опять приговаривал: «Какой в этом прок?»
В доме у портного было чисто и уютно, на окнах висели занавески, подоконники были украшены цветами: стояли тут и гвоздики, и бальзамины. На стене в раскрашенной рамке висел кусок ткани с вышитыми на ней именами, а рядом — стихотворение, сочиненное Марен Эльсе. Она сама умела подбирать рифмы и даже гордилась тем, что ее фамилия, Эльсе — единственное слово в датском языке, которое рифмуется с колбасой.
— Уж в этом-то с нами никто не сравнится! — смеялась она.
Она всегда была в духе, ни разу не повторила вслед за мужем: «Какой в этом прок?» У нее была своя поговорка: «Надейся на Бога и сам не плошай!» Так она и делала, и на ней держался весь дом. Дети подрастали, взрослели и набирались разума, им становилось тесно в родном гнезде. Расмус был младшим и таким прелестным ребенком, что один из лучших живописцев в городе написал с него портрет, изобразив мальчугана голеньким, в чем мать родила. Портрет этот висел теперь в королевском дворце, помещица видела его и тотчас признала маленького Расмуса, хотя тот и был без одежды.
Но вот настало тяжелое время. У портного разболелись руки, покрылись шишковатыми узлами. Ни один доктор не мог помочь ему, даже гадалка Стина, которая занималась и «врачеванием».
— Не нужно унывать! — сказала Марен. — Ни к чему вешать нос! Отцовские руки нам теперь не помощники, зато мои будут работать проворнее. Да и малыш Расмус умеет держать иголку!
А мальчик уже сидел на столе и насвистывал песенку — такой он был весельчак!
Но целыми днями ему не стоило сидеть за шитьем, говорила мать, грех это перед ребенком. Надо дать ему побегать и поиграть.
Дочка башмачника Йоханна стала его лучшим товарищем по играм. Она была из более бедной семьи, чем Расмус. Красотой она не отличалась, ходила босой и в лохмотьях, — некому было о ней позаботиться, а сама она не догадывалась починить свое платье. Она была еще ребенок и радовалась, как птичка, Божьему солнышку.
Расмус и Йоханна обычно играли у каменного столба, под раскидистой ивой.
Мальчик лелеял гордые мысли: однажды он станет отличным портным и поселится в городе, где живут такие мастера, что держат по десять подмастерьев, — он сам слышал это от отца. А в городе он собирался сделаться подмастерьем, а потом и мастером, и тогда Йоханна приедет к нему в гости. А если она научится стряпать, то останется у них и будет готовить им еду, ей даже отведут просторную комнатку.
Йоханна не смела поверить его словам, но Расмус не сомневался, что все сбудется.
Так и сидели они вместе под старым деревом, и ветер шумел в его листве, словно пел песню, а ива пересказывала ее.
Осенью листья опали, с голых ветвей закапал дождь.
— Придет время, и они снова зазеленеют! — говорила матушка Эльсе.
— Какой в этом прок? — откликался муж. — Новый год — новые заботы о пропитании!
— В кладовой хватает еды! — напоминала ему жена. — Спасибо за это нашей доброй госпоже! Я здорова, сил мне не занимать — грех нам жаловаться!
Рождество семья помещика праздновала в усадьбе, но через неделю после Нового года отправлялась в город, где в веселье и развлечениях проводила зиму, бывая даже на балу у самого короля.
Как-то госпожа получила из Франции два дорогих платья, из такой материи, такого покроя и шитья, что Марен-портниха сроду не видывала подобного великолепия. Она испросила у госпожи разрешения привести в усадьбу своего мужа, чтобы и он мог взглянуть на платья.
— Ни один сельский портной не видел ничего лучше! — воскликнула она.
Муж ее посмотрел на платья, но не вымолвил ни словечка, пока не вернулся к себе домой, а там он сказал лишь то, что говорил всегда: «Какой в этом прок?» На этот раз его слова оказались сущей правдой.
Господа переехали в город, начались балы и развлечения, как вдруг старый помещик умер прямо в разгар веселья, и жена его даже не успела пощеголять в роскошных платьях. Она очень горевала, оделась с ног до головы в траур. На черном ее наряде не выделялось ни единой белой ленточки. Все слуги тоже носили траур, даже парадную карету обили тонкой черной тканью.
Была морозная ночь, блестел снежный покров, а в небе сияли звезды. Тяжелый катафалк с телом помещика приехал из города и остановился возле усадебной церкви. Здесь покойнику было уготовано место в фамильном склепе. Управляющий и сельский староста, оба верхом, с факелами в руках, встретили гроб у калитки кладбища. Церковь была освещена, в дверях уже поджидал священник. Гроб внесли на хоры, его сопровождал весь приход. Произнес речь священник, затем пропели псалом. Госпожа тоже находилась в церкви. Она приехала в парадной траурной карете, обитой черной тканью и внутри, и снаружи, — такого в здешних краях сроду не видывали.
Всю зиму толковали об этом траурном великолепии. Да, поистине господские похороны!
— Сразу видно, какой важный был человек! — говорили прихожане. — Родился в почете и погребен с почетом!
— Какой в этом прок? — повторял портной. — Нет у него теперь ни жизни, ни имения. У нас-то хоть жизнь осталась!
— Не произноси таких слов! — внушала ему Марен. — Он обрел вечную жизнь в Царствии Небесном!
— Кто тебе это сказал? — возразил портной. — Покойник все равно что славное удобрение! А этот человек слишком знатен для того, чтобы принести земле пользу, — так и будет лежать в своем склепе!
— Не богохульствуй! — воскликнула Марен. — Говорю тебе: он обрел вечную жизнь!
— Кто сказал тебе это, Марен? — повторил портной.
Но жена набросила свой передник на голову маленького Расмуса — тому не следовало слушать подобные речи.
Увела она мальчика в торфяной сарай и там расплакалась.
— Те слова, что ты слышал, малыш Расмус, говорил не твой отец, а злой дух. Забрался он в комнату и овладел отцовским голосом! Прочти «Отче наш»! Прочтем молитву вместе!
И она сложила ручки ребенка.
— Прямо душе полегчало! — сказала она. — Надейся на Бога и сам не плошай!
Скорбный год приближался к концу, вдова ходила уже в полутрауре, и в сердце ее воцарилась радость.
Поговаривали о том, что к ней посватались, что скоро быть свадьбе. Марен знала кое-что об этом, а священник и того больше.
В Вербное воскресенье, после проповеди, должно было совершиться оглашение предстоящего бракосочетания вдовы и ее жениха. Он был то ли каменотесом, то ли ваятелем — никто в точности не знал, как называется его занятие. В те времена Торвальдсен и его искусство еще не были знакомы народу. Новый помещик был не знатного рода, но имел важный вид. И занимался он чем-то таким, чего никто не разумел, но говорили, что он ваяет скульптуры, что он мастер своего дела да к тому же молод и красив.
— Какой в этом прок? — приговаривал портной Эльсе.
И вот в Вербное воскресенье после проповеди состоялось оглашение, затем пропели псалмы и причастились. Портной с женой и маленьким Расмусом были в церкви. Родители подошли к причастию, а Расмус остался сидеть на скамье — он был еще не конфирмован. В последнее время в доме портного стало не хватать одежды: старая вся износилась, ее уже не раз латали и перешивали. Но сегодня все трое были в новых платьях из черной материи, словно оделись на похороны: им пригодилась траурная обивка кареты. Мужу вышел сюртук и штаны, Марен — платье с глухим воротничком, а Расмусу — полный костюм, да еще на вырост, как раз к конфирмации. На одежду пошла и наружная, и внутренняя обивка траурной кареты. Никому не было нужды знать, откуда взялась эта ткань, но люди быстро сообразили, что к чему, и умная Стина да еще парочка таких же умниц, которые, впрочем, не жили своим умом, заявили, что одежда эта принесет в дом несчастье: «Негоже одеваться в обивку траурной кареты — сам отправишься в могилу!»
Дочка башмачника Йоханна заплакала, услыхав такие речи. И когда случилось, что с того самого дня портной совсем расхворался, то оставалось только ждать, к кому придет беда. И она пришла.
В первое же воскресенье после Троицы портной Эльсе умер, и Марен осталась одна, тянуть дом и детей. Она и тянула, надеялась на Бога и сама не плошала.
Год спустя Расмус подготовился к конфирмации. Пришла пора отдать его в город на учение к настоящему портному, хотя у того и было не двенадцать подмастерьев, а всего один. Расмуса можно было считать за половину. Расмус нарадоваться не мог, а Йоханна плакала. Она любила его больше, чем сама догадывалась об этом. Вдова портного осталась в старом доме и продолжала заниматься своим ремеслом.
В те времена проложили новую королевскую дорогу. Старая, что шла мимо ивы и дома портного, стала полевой, пруд зарос, и ряска подернула жалкую лужицу. Верстовой столб свалился, ему незачем больше было стоять, но дерево по-прежнему высилось к небу, крепкое и прекрасное, и ветер шумел в его листве.
Ласточки улетели, улетел и скворец, но весной все они вернулись, и когда пришло время им прилететь в четвертый раз, вернулся домой и Расмус. Он выучился на подмастерье, стал привлекательным, хотя и тщедушным парнем. Хотел он было отправиться в странствие, поглядеть на чужие страны, да мать удержала — дома лучше! Все остальные дети разлетелись из гнезда кто куда, он же был младшим, дом должен достаться ему. Работы и здесь хватает, пусть станет бродячим портным, ходит себе по окрестностям, пару недель обшивает один двор, пару недель — другой. Чем не странствия? И Расмус последовал материнскому совету.
Он опять спал под крышей родного дома, опять сидел под старой ивой и слушал, как шумит ее листва.
Был он пригожим, насвистывал, как птица, распевал и новые, и старые песни. Его охотно встречали в больших зажиточных домах, особенно у Клауса Хансена, чуть ли не самого богатого в приходе.
Дочь Клауса, Эльса, походила на нежный цветок. Смех ее звенел непрестанно. Но находились злые люди, которые утверждали, что она смеется только для того, чтобы показать свои красивые зубки. Такой уж она была смешливой, вечно готовой шутить, и все ей шло.
Она полюбила Расмуса, а он полюбил ее, но никто из них не проронил о том ни слова.
Расмус ходил теперь мрачный, характером он напоминал скорее отца, а не мать. Радовался он только в присутствии Эльсы. Тогда оба они смеялись, шутили и веселились, и хотя при этом представлялся удобный случай, Расмус так и не сказал ей о своей любви. «Какой в этом прок? — думал он. — Родители подыскивают ей богатого жениха, а у меня ничего нет. Лучше расстаться с ней!» Но он был не в силах порвать с этим домом, Эльса как будто держала его на привязи, он стал длиннее ручной птичкой, пел и насвистывал по ее желанию.
Йоханна, дочь башмачника, батрачила на богача: ездила в поле на телеге для молока и доила с другими батрачками коров, возила навоз. Она не входила в хозяйский дом и нечасто видела Расмуса с Эльсой, но слышала, что они чуть ли не помолвлены.
— Расмус теперь разбогатеет! — говорила она. — Желаю ему счастья! — И ее глаза наполнялись слезами, хотя плакать-то было не о чем!
В городе устроили ярмарку. Клаус Хансен отправился туда, а с ним и Расмус: он сидел рядом с Эльсой всю дорогу, и туда, и обратно. Сердце его наполняла любовь, но он ни словом не обмолвился об этом.
«Должен же он объясниться со мной! — думала Эльса, и она была права. — Не заговорит, так я его напугаю!»
И вскоре дома прошел слух, что к Эльсе посватался самый богатый крестьянин в округе. Так-то оно так, но никто не знал, каков был дан ответ.
У Расмуса голова загудела от тяжких мыслей.
Однажды вечером Эльса надела на пальчик золотое кольцо и спросила у Расмуса, что оно означает.
— Обручение! — ответил он.
— А с кем, как ты думаешь? — снова спросила она.
— С тем богачом!
— Угадал! — сказала она и, кивнув ему, убежала.
Убежал и он, пришел домой к матери и в отчаянии стал завязывать свою котомку. Он желал поскорее пуститься в путь, прочь отсюда. Не помогли и слезы матери.
Он вырезал себе палку из ветви старой ивы, да так насвистывал при этом, словно у него весело на душе. Теперь-то он посмотрит на белый свет!
— Для меня это большое горе! — сказала мать. — Но тебе-то лучше всего уехать, придется мне с этим смириться. Надейся на Бога и сам не плошай, тогда я обниму тебя снова!
Он пошел по новой дороге и увидел Йоханну, которая везла на телеге навоз. Она не успела заметить его, а он не хотел этого и потому спрятался, присев за изгородью у канавы. Йоханна проехала мимо.
* * *
Расмус отправился бродить по свету, но никто не знал, где он. Мать его думала, что он вернется домой до конца года. «Пусть он увидит столько нового, будет над чем поразмыслить, но все равно вернется к старому, — а его-то ничем не вытравить. Конечно, мальчик унаследовал отцовский характер, лучше бы он был в меня, бедное дитятко! Но он все-таки вернется, — не может же он бросить и меня, и дом!»
Мать собиралась ждать год. Эльса прождала только месяц, а потом отправилась тайком к мудрой Стине Мадсдаттер — та и «врачевала», и гадала на картах и кофейной гуще, — в общем, знала еще кое-что, кроме «Отче наш». Она сразу же поняла, где находится Расмус, — прочла по кофейной гуще. Был он в чужом городе, но названия его она не смогла прочесть. В том городе обреталось много солдат и прелестных девушек. Взять в руки мушкет или жениться — таковы были его намерения.
Эльсе невыносимо было слушать подобные речи. Она охотно отдала бы все свои накопленные денежки, только чтобы вернуть Расмуса, но никто не должен об этом знать.
И старуха Стина пообещала, что он вернется. Она знала одно средство, опасное для него и действенное, так что прибегать к нему следовало только в крайнем случае. Надо было кипятить на огне котелок, и Расмусу, где бы он ни был, придется вернуться домой, где кипит котелок и ждет его возлюбленная. Правда, пройдут месяцы, прежде чем это случится, но вернуться он должен, если, конечно, жив.
Он устремится домой без оглядки, не зная отдыха, будет идти день и ночь, переправляться через моря и горы, даже в непогоду, не ведая усталости. Он пойдет домой, он вернется.
Была первая четверть луны — как раз то, что нужно для ворожбы, как сказала Стина. Разыгралась буря, старая ива так и скрипела. Стина срезала с нее веточку и завязала ее узлом, — это должно было помочь притянуть Расмуса домой, к матери. Затем она собрала с крыши мох и дикий чеснок, положила все в котелок и поставила его на огонь. Эльсе надо было вырвать листок из книги псалмов, и она случайно вырвала самый последний, с опечатками.
— Пусть будет так! — сказала Стина и бросила листок в кипяток.
Много еще всякой всячины следовало бросить в эту кашу, которая должна кипеть не переставая, пока Расмус не вернется домой. Черному петуху старой Стины пришлось расстаться со своим красным гребешком — тот был брошен в варево. За ним отправилось и толстое золотое кольцо Эльсы: обратно она его не получит, Стина заранее предупредила об этом. Ну и умна же была эта Стина! Не перечислить всех вещей, которые попали в котелок, кипевший то на огне, то на тлеющих углях, то на горячей золе. Знали о том лишь Стина да Эльса.
Луна нарождалась и вновь убывала, а Эльса все приходила к Стине с вопросом: «Что, не видать его?»
— Много я знаю, — говорила Стина. — Многое вижу, но сколько еще остается ему пройти — не могу сказать. Вот он уже перешел через первые горы! Сейчас он в бурных водах моря! Ему еще долго шагать через дремучие леса, ноги его покрылись волдырями, тело бьет лихорадка, но ему не остановиться.
— Ах, нет! Нет! — восклицала Эльса. — Мне так жаль его!
— Теперь-то уж его нельзя остановить! Если остановим — упадет мертвым прямо на дороге!
Прошел год. Светила полная луна, ветер шелестел листвой старой ивы, а в небе вдруг показалась радуга.
— Это хороший знак! — молвила Стина. — Расмус возвращается домой.
Но он все не приходил.
— Ожидание всегда тянется долго! — говорила Стина.
— Мне надоело ждать! — заявила ей Эльса.
И она реже стала заходить к Стине, перестала приносить ей подарки.
На душе у Эльсы становилось все легче, и в одно прекрасное утро все узнали, что она согласилась выйти за богача крестьянина.
Она отправилась взглянуть на его двор и земли, скот, обстановку дома. Все оказалось в превосходном состоянии, так что незачем было откладывать свадьбу.
И устроили тогда большой пир, три дня праздновали. Плясали под звуки кларнета и скрипок. Никого в приходе не забыли позвать. Была на свадьбе и матушка Эльсе, а когда веселье закончилось, шаферы поблагодарили гостей за честь и трубы протрубили для них в последний раз, она пошла домой, набрав себе остатков от свадебного угощения.
Дверь дома она, уходя, закрыла на колышек, но теперь его вынули, дверь была распахнула настежь, и в комнате сидел Расмус. Он вернулся домой, вернулся в этот самый час. Но, Боже, как он выглядел! Кожа да кости, весь пожелтевший, исхудавший!
— Расмус! — воскликнула мать. — Тебя ли я вижу? Жалость берет, глядя на тебя! Как я рада, что ты снова со мной!
И она угостила его вкусными кушаньями, принесенными с пира: кусочками жаркого и свадебного торта.
А он сказал, что в последнее время часто вспоминал свою мать, и дом, и старую иву. Даже странно, как часто снились ему это дерево и босоногая Йоханна!
Об Эльсе он даже не упомянул. Он был болен и слег в постель, но мы-то не верим, что в этом была виновата каша, что она имела над ним какую-то власть. Так думали лишь старая Стина да Эльса, но они помалкивали.
Расмуса била лихорадка. Болезнь была заразна, и никто не заглядывал в домик портного, кроме Йоханны, дочери башмачника. Она горько плакала, глядя на бедного Расмуса.
Доктор прописал ему лекарства, но он не хотел принимать их.
— Какой в этом прок? — говорил он.
— Да нет же, ты поправишься! — возражала ему мать. — Надейся на Бога и сам не плошай! Я бы жизнь отдала за то, чтобы вновь увидеть тебя здоровым, услышать твой свист и пение!
И Расмус избавился от болезни, но передал ее матери, так что Господь призвал к себе ее, а не его.
Пусто стало в доме, хозяйство пришло в упадок.
— Плох он! — говорили о Расмусе соседи. — Дурачком стал!
Бурную жизнь он вел во время своих странствий — вот что сгубило его, лишило сил, а вовсе не черный котелок, кипевший на огне. Волосы его поредели и поседели, трудиться в полную силу он уже не мог. «Какой в этом прок?» — приговаривал он. И охотнее заглядывал в кабак, чем в церковь.
Однажды ненастным осенним вечером он медленно брел по раскисшей дороге из кабака к себе домой. Матери давно уже не было в живых, ласточки и скворец улетели. Оставалась верна ему лишь Йоханна, дочь башмачника. Она догнала его и пошла рядом с ним.
— Возьми себя в руки, Расмус! — сказала ему она.
— Какой в этом прок? — откликнулся он.
— Дурная у тебя поговорка! — продолжала она. — Вспомни лучше слова матери: «Надейся на Бога и сам не плошай!» Ты этого не делаешь, Расмус, а надо! Никогда не говори, что все без толку. Так ты загубишь любое дело!
Она проводила его до дверей дома и ушла. Но он не вошел в дом, а опустился на поваленный верстовой столб, под старой ивой.
Ветер шумел в ветвях дерева, — то звучала песня, а может быть, речь. Расмус отвечал на нее, он громко заговорил, но никто не услышал его, кроме дерева да шумящего ветра.
— Как же мне холодно! Верно, пора в постель! Надо уснуть! Уснуть!
И он побрел, но не в дом, а к пруду, там споткнулся и упал. Дождь так и лил, дул ледяной ветер, — он ничего не чувствовал. Когда же взошло солнце и над тростником закружили вороны, Расмус очнулся, но тело его почти окоченело. Упади он головой туда, где теперь лежали его ноги, не встать бы ему вовеки, и зеленая ряска стала бы ему саваном.
Днем в дом портного зашла Йоханна. Не будь ее, остался бы Расмус без всякой помощи. Она отвезла его в больницу.
— Мы знаем друг друга с детства! — сказала она. — Твоя мать поила и кормила меня, как же мне не отблагодарить ее за это! Ты поправишься и снова станешь человеком!
И Господу было угодно, чтобы Расмус остался в живых. Но со здоровьем его и с рассудком стало совсем неладно.
Ласточки и скворец по-прежнему прилетали и улетали, потом возвращались вновь. Расмус состарился преждевременно. Один как перст сидел он в своем доме, который ветшал все больше и больше. Совсем обнищал Расмус, стал беднее Йоханны.
— У тебя нет веры! — говорила она. — А если у нас нет веры в Бога, то что же у нас есть? Тебе следует подойти к причастию! Ты ведь не причащался с самой конфирмации.
— Какой в этом прок? — повторял он.
— Коли ты так рассуждаешь, то лучше и не ходи! Незваного гостя Господь не захочет видеть за своим столом. Но вспомни свою мать, свое детство! Ты был тогда добрым, набожным мальчиком. Хочешь, я прочту тебе псалом?
— Какой в этом прок? — возразил он.
— Псалмы всегда приносят мне утешение! — сказала она.
— Йоханна, да ты прямо святая! — произнес он и посмотри на нее тусклым, усталым взглядом.
И Йоханна прочла псалом, но не по книге — у нее не было сборника псалмов, — а по памяти.
— Дивные слова! — отозвался Расмус. — Но я никак не могу вникнуть в них. Голова у меня такая тяжелая!
Расмус стал стариком, да и Эльса уже была немолода — если вспомнить о ней, — Расмус-то никогда о ней не упоминал. Она была уже бабушкой, и ее внучка, маленькая и неугомонная девчушка, играла с другими деревенскими детьми. Расмус подошел к ребятишкам, опираясь на палку, молча остановился возле них и с улыбкой стал смотреть на их игру, — в памяти его просияло былое. Но внучка Эльсы показала на него пальчиком и закричала: «Дурачок Расмус!» Другие девочки последовали ее примеру и подхватили: «Дурачок Расмус!» С криками пустились они преследовать старика.
То был тяжелый, пасмурный день, за ним потянулись такие же, но после тяжелых и пасмурных дней наконец наступают солнечные.
Пришло прекрасное утро Троицы, церковь была украшена зелеными березовыми веточками, пахло точно в лесу, и солнышко светило прямо на скамьи для прихожан. Горели большие алтарные свечи, люди стали подходить к причастию. Йоханна была среди тех, кто преклонил колени, но Расмуса там не было. Как раз в это утро Господь призвал его к себе.
Господь благ и милостив.
С тех пор прошло много лет. Дом портного все еще стоит, но в нем никто не живет, ведь он развалится в первую же ночную бурю. Пруд весь зарос тростником и трилистником. Ветер шумит в кроне старого дерева, шум этот подобен песне. Ветер поет ее, а ива пересказывает за ним. Если же ты не понимаешь песню, спроси старую Йоханну из богадельни.
Она живет там, поет свой псалом, который она пела Расмусу, вспоминает о нем, молит о нем Господа — верная душа! Она сможет рассказать о былых временах, о памятном прошлом, что шумит в листве старого дерева.
Примечания
«О чем рассказывала старая Иоханна» (Hvad gamle Johanne fortalte) — впервые опубликована в 1872 г. во втором выпуске третьего цикла «Новых сказок и историй» вместе со сказками и историями «Ключ от ворот», «Убогонький», «Тетушка Зубная боль». «В детстве я встречал в Оденсе человека, похожего на скелет, желтого, сморщенного — одни кожа да кости! Старушка, часто рассказывавшая мне сказки и истории о привидениях, объяснила, почему он выглядел таким жалким. (...) Этот рассказ произвел на меня глубокое впечатление, и я воспользовался им для истории «О чем рассказывала старая Иоханна»». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 413—414.)