История, которую мы хотим рассказать, состоит, собственно, из двух частей: первую можно было бы вполне опустить, однако в ней содержатся предварительные сведения, и небесполезные! Мы гостили в удаленном от моря имении, и случилось так, что хозяева на день уехали. В их отсутствие из ближайшего городка явилась некая барыня со своим мопсом, а явилась она, по ее собственным словам, для того, чтоб предложить хозяевам приобрести «акции» ее кожевни. Бумаги были при ней, и мы посоветовали вложить их в конверт и надписать: «Его превосходительству, генерал-провиантмейстеру, рыцарю ордена... и прочая».
Она выслушала нас, взялась за перо — и остановилась, и попросила повторить надпись, но только медленно. Мы повторили, и она принялась писать, но на середине генеральского чина запнулась и сказала со вздохом:
— Я всего только женщина!
Мопса она перед тем спустила на пол, и он ворчал; ведь его вывезли ради его же собственного удовольствия и самочувствия, а раз так, то нечего спускать его на пол! Приплюснутый нос и складчатый жирный загривок — вот его обличье.
— Он не кусается! — сказала барыня. — У него нет зубов. Он все равно что член семьи, преданный и сварливый, но это оттого, что ему достается от моих внуков; когда они играют в свадьбу, им хочется, чтоб он был подружкой невесты, а это ему, бедняге, уже не под силу!
Она передала нам свои бумаги и взяла мопса на руки. Это первая часть — без которой можно было и обойтись!
А вторая — «Мопс умер!»
Дело было неделю спустя; мы приехали в городок и остановились в гостинице. Окна наши выходили во двор, разделенный дощатым забором надвое; в одной половине висели шкуры и кожи, выделанные и сыромятные; здесь были всевозможные дубильные припасы — все это принадлежало той самой вдове... Мопс умер утром этого дня и был похоронен здесь же, во дворе; внуки вдовы — то есть вдовы кожевенника, ведь мопс-то был не женат — насыпали над могилкой холмик и умяли его ладошками, получилась прелесть что за могилка, лежать там, наверное, было одно удовольствие.
Ее огородили черепками, посыпали песком, а посередке воткнули половинку пивной бутылки горлышком вверх, и в том не было ровно никакой аллегории.
Дети заплясали вокруг могилки, и тут старший из мальчиков, практичный семилетний юнец, предложил выставить мопсину могилку на обозрение — для всех соседских детей, а за вход брать пуговицу от помочей, они есть у любого мальчика, и пусть мальчики платят за девочек; и это предложение было единодушно принято.
И вот все дети, что жили на этой улочке и ее задворках, пришли и отдали по пуговице; в тот день у многих штаны держались на одной помочи, зато каждый повидал мопсину могилку, а оно того стоило.
А за забором кожевни, прямо у калитки, стояла маленькая девочка в отрепьях, прелестно сложенная, с чудеснейшими локонами и такими ясными голубыми глазами, что залюбуешься. Она стояла не говоря ни слова и даже не плакала, но всякий раз, когда калитка распахивалась, силилась заглянуть вовнутрь. У нее не было ни единой пуговицы, она это понимала, и потому печально стояла за калиткою и оставалась там до тех пор, пока все не перебывали на могилке и не разошлись по домам. Тогда она села наземь, закрыла лицо загорелыми ручонками и расплакалась; она одна не видала мопсину могилку. Это было сердечное горе, и превеликое, какое нередко бывает у взрослых.
Мы все это видели свысока, а когда смотришь свысока, то такое горе да и многие из наших собственных и чужих горестей кажутся... ну да, смехотворными!
Вот и вся история, а тот, кто ее не понял, может приобрести акции у вдовы кожевенника.
Примечания
«Сердечное горе» (Hjertesorg) — впервые опубликована в 1853 г. во втором выпуске «Историй» вместе с историями «Всему свое место», «Домовой у лавочника», «Через тысячу лет», «Под ивой».