1860

6 января я вернулся в Копенгаген. Это был день рождения патриарха, Йонаса Коллина, — день, знаменательный для меня и, конечно же, для бессчетного множества других людей, кому он помог встать на ноги и двигаться вперед по нелегкой и полной превратностей дороге жизни.

В начале этого года возникла идея поставить памятник Х.К. Эрстеду, первооткрывателю электромагнетизма. Идея исходила от фру Йерихау. Точно так же в свое время идея установки памятника Эленшлегеру исходила от Хенриетты Вульф, использовавшей влияние своего брата и других видных людей из общества, чтобы осуществить этот план. В число учредителей подписки на память Эрстеду вошли государственный деятель и политик тайный советник Тиллиш, ученый-геолог Форкхаммер, представитель купеческого сословия статский советник Сур и я. Изготовление памятника поручили профессору Йерихау. Он обязался за известную сумму изваять к определенному сроку статую, отлить ее в бронзе и выставить на одной из площадей Копенгагена.

Пришла весна. И вместе с ней пришло желание путешествовать. Лес зазеленел, писал мне Ингеманн, приглашая к себе. Я не замедлил отправиться в путь и скоро был в Сорё, а еще через несколько дней — в Рендсбурге. Меня зазывали погостить капитан Люнборг и его жена. У них я провел несколько великолепных дней; в городе вовсе не ощущалось прежней ненависти ко всему датскому. Повсюду развевались датские национальные флаги, и никакой неприязни со стороны местного населения к датчанам я не чувствовал. Здесь было много военных; офицеры устроили в мою честь праздник, и, когда кто-то высказал желание, чтобы я остался у них еще на один день и выступил с чтением моих произведений перед солдатами, я, естественно, сразу же согласился. Для этого мероприятия выбрали большой зал — кажется, он назывался «Гармония», — украсили его цветами и датскими флагами, а на самом видном месте установили бюст короля, осененный с двух сторон Даннеброгами. На чтении присутствовали офицеры и унтер-офицеры, множество дам и некоторые из именитых горожан, знавшие датский. Галерею заняли солдаты-новобранцы; между чтением сказок играл оркестр.

Солнце все еще сияло, когда я вернулся в дом Люнборгов, где уже собрались друзья. Какой, однако, нынче выдался прекрасный датский день, говорили все.

Примерно в полночь, когда я уже лежал в постели, снаружи послышался шум собравшейся толпы. Я забеспокоился и сразу подумал: «Ну вот, начинается! Немцы устроили демонстрацию». Мой хозяин с женой подумали то же самое. Несколько секунд я тревожно прислушивался, и вдруг зазвучало красивое пение, в котором я разобрал слова schlafe wohl¹. Немцы пришли дружески поприветствовать датского писателя, сказки и истории которого знали по переводам.

Утром перед нашим домом выстроился военный оркестр и заиграл марши, а когда я во второй половине дня приехал на железнодорожный вокзал, повсюду на нем вывесили национальные флаги. Туда же явилась депутация от солдат; они благодарили меня за выступление, после чего выстроились в ряд и стали исполнять датские песни, а когда поезд тронулся, меня проводили громкими и раскатистыми криками «Ура!».

Я решил снова побывать в Риме и провести эту зиму в Италии. По Германии я решил двигаться через Эйзенах и Нюрнберг, впервые посетить старинный город Регенсбург и заодно осмотреть роскошную «Валгаллу», дворец, который королю Людвигу каким-то чудом удалось построить на самом краю горы.

В Мюнхене меня ожидали дорогие друзья; незабываемые прекрасные часы я провел в обществе гениального живописца Каульбаха. Истинный алтарь высокого искусства, его дом в то же время отличался необычайным уютом; в нем собирались наиболее известные мюнхенцы — Либих, Зибольд, Гейбель и Кобел.

Король Макс и его благородная супруга встречали меня с большим радушием, и расставание с Мюнхеном, городом со столь богатыми художественными традициями и сердечно расположенными ко мне людьми, далось мне в этот раз нелегко.

Весьма интересной оказалась поездка на несколько дней в горы, в городок Обер-Аммергау, где я посмотрел спектакль о страстях Христовых.

По сути, это действо — реликт средневековых народных мистерий; демонстрируется спектакль каждый десятый год. Известный нам Эдуард Девриент видел его в 1850 году и написал о нем интересную статью. Ныне, в 1860 году, спектакль начался 28 мая и должен быть еженедельно повторяться вплоть до 16 сентября.

Население Аммергау живет главным образом резьбой по дереву. На время спектаклей, проходящих, как было сказано, раз в десять лет, ремесло свое они, конечно, откладывают в сторону. В эти недели для участия в празднике приезжает множество народа издалека, и число зрителей возрастает день ото дня. Каждого встречают как дорогого гостя и размещают за умеренную плату, в зависимости от обстоятельств и по мере возможности, самым наилучшим образом. Я устроился превосходно, о жилье для меня позаботились друзья из Мюнхена. Местный священник г-н Дайзенбергер, он же автор «Истории Аммергау», устроил меня у себя в доме, проявив большое гостеприимство. Повсюду в городке, в домах и на улицах, царили суета и оживление. Под звон колоколов в пестрой толпе смешивались купцы и крестьяне, некоторые палили из ружей, на ходу пели и молились святые паломники. Пение и музыка звучали всю ночь; весь город был охвачен движением, но никаких беспорядков не допускалось.

Утром пастор повел меня в театр, построенный из балок и досок на зеленой лужайке за городом. Пьеса о страстях Господних начиналась в восемь часов и с перерывом на отдых всего на час шла до пяти вечера.

Мы сидели под открытым небом. Над нами шелестел ветер, прилетали и улетали птицы. Я невольно вспомнил о старинных индийских театральных постановках, тоже происходивших на лоне природы, как, например, «Шакунтала», а также о древнегреческом театре. Прямо перед собой я видел сцену, на ней располагался хор с ведущими, которые своим пением, речитативами и речами призваны были объединять великое действо. Перед зрителями проходили все основные события истории страстей Господних, поясняемые параллелями из Ветхого Завета в виде живых картин. За хором и его руководителями располагался сам театр с подвижным занавесом, кулисами, задником и софитами. С обеих сторон театральное пространство ограничивалось зданиями с узким фасадом и балконами: в одном из них жил первосвященник, в другом — Пилат. События, происходившие в каждом доме, показывались на балконе. В обоих зданиях имелось по одному высокому сводчатому проходу, через которые зритель мог наблюдать иерусалимские улицы. Спектакль, действие в котором иногда происходило сразу в трех местах, был поставлен на удивление хорошо. Вы могли одновременно побывать у первосвященника, у Пилата и среди народа, то приветственно машущего пальмовыми ветвями, то кричащего «Распни его!». В целом обстановка и ход действия пьесы были проникнуты удивительным спокойствием и красотой, которые трогали каждого. Мне рассказали, что жители городка выбирали на роли персонажей только людей с незапятнанной репутацией, а представлявший Иисуса Христа человек перед спектаклем всегда принимал причастие. В 1860 году на эту роль выбрали молодого резчика по дереву Шауэра. Говорили, что духовное напряжение спектакля настолько захватывало его, что после представления он отказывался от еды и питья и даже ни с кем не разговаривал, пока в одиночестве не собирался с силами; только после этого он возвращался к обычной жизни.

Спектакль очень походил на церковную службу, в которой проповедь не просто произносилась, а представала перед зрителем в живых образах. Каждый зритель уходил просветленным и проникнутым духом любви, заставившей Спасителя принести себя в жертву еще нерожденным поколениям.

Мой прямодушный и многоученый хозяин откровенно сознался, что не читал ничего из мной написанного, хотя знает, что я пишу сказки. Ну, а сказок — и тут он слегка улыбнулся — он никогда не читает. Я возил с собой небольшую книжицу моих сказок на немецком языке и подарил ему их с просьбой при случае все же в книжицу заглянуть. Пастор с удовольствием принял подарок и тут же удостоил меня чести, подарив свою «Историю Обер-Аммергау». Уже на следующий день, когда мы отправились на спектакль, святой отец сказал мне: «Я уже прочитал вашу книжечку, которую вы мне подарили вчера. Не называйте свои произведения сказками, это — более высокая литература. «Историю матери», например, я готов читать у могилы ребенка, чтобы тем самым нести утешение всем по нему скорбящим».

Из Мюнхена через Линдау я отправился в Швейцарию, а там в горах Ури — в маленький городок часовщиков Локль, где в 1833 году я закончил свою драму в стихах «Агнета и Водяной».

Тогда путешествие в здешних местах было делом нелегким: в Локль я добирался на дилижансе. Теперь же вы возноситесь в горы на крыльях пара по железной дороге. Какое-то время поезд преодолевает длинный и крутой подъем, затем он прибывает на остановку, где передний локомотив отцепляют и к хвосту поезда прицепляют другой. Таким образом, задние вагоны становятся передними, и поезд идет на подъем до следующей террасы, где его ожидает следующий паровоз, присоединяемый к нему опять-таки с хвоста. Так, зигзагом, поезд поднимается в горы.

На самом верху он ныряет в один из самых больших в мире туннелей, длиной в 4200 метров, выехав из которого, вы, едва успев перевести дух, снова ныряете в туннель, вдвое короче, чем первый. Тут уже недалеко до красивой горной деревушки Шо де Фон, а за ней в глубокой долине, находящейся тем не менее на порядочной высоте, расположен городок Локль. Здесь живет и трудится мой соотечественник и друг Жюль Юргенсен, чьи часы ежегодно партиями отправляют в Америку.

80 лет назад в этих краях не было ни одного часового мастера. Ныне этим ремеслом промышляют в Локле 20 000 человек. Когда-то давно в деревушку заехал один англичанин барышник, и у него тут сломались часы. Англичанин показал их кузнецу Даниэлю Жану Ришару — местному умельцу, которому, правда, никогда еще до того не доводилось чинить часы. Тем не менее он взялся за дело, разобрал часы, удачно собрал их и отдал торговцу лошадьми. После этого у кузнеца возникла идея сделать часы самому себе. С этим он тоже справился и с того дня все свои помыслы посвятил исключительно часовому искусству. Он выучил ему своих семерых сыновей и основал в Локле первую часовую мастерскую. Ныне городок собирается поставить кузнецу Даниэлю Жану Ришару памятник.

Когда я приехал в Локль, то обнаружил, что мой друг Жюль Юргенсен живет теперь на том же самом старом подворье, где ранее принимал меня его дядя Урье. Я расположился в той же комнате, что и прежде, посетил подземную водяную мельницу, осмотрел водопад Доуб, проехался в экипаже по еловой и березовой роще и незаметно пересек французскую границу, оказавшись в буковом лесу, где солнце сияло намного жарче, чем в Локле. Зато здесь меня согревало тепло сердец моих милых друзей. Старший сын Юргенсена, как и младший, помогал отцу в семейном занятии, но к тому же еще обладал изрядным литературным талантом. Вышедшие к тому времени отдельные французские переводы моих произведений не отличались особым качеством, и мой молодой друг решил улучшить их.

Он начал работу над переводами как раз в то время, когда я еще находился в Локле, и при моем содействии. В результате я, к своему удивлению, узнал, насколько в плане выражения чувств и настроений датский язык богаче французского. Для явления, передающегося во французском всего только одним словом, мы, как правило, имеем в датском целый набор. Я бы назвал французский языком пластики, он чем-то сродни искусству скульптуры, где все предметы приобретают определенные, ясные и законченные формы, в то время как наш родной язык обладает богатством цветов и оттенков и разнообразием выражений, передающих различные настроения. Я обрадовался богатству родного датского языка. Как он все же мягок и благозвучен — когда на нем говорят так, как следует!

Сборник моих сказок в переводе Жюля Юргенсена, включающий «Дочь болотного короля», вышел в издательстве Жоэля Шербулье в Женеве и Париже в 1861 году под французским названием «Датские фантазии».

Я решил немного пожить в Женеве. От Локля путь туда лежал через Сен-Круа и Ивердон, по самым живописным местам горного кантона Ури, откуда с высот открывался величественный вид на ряд альпийских вершин и Невшательское и Женевское озера. Я любовался ими в прекрасном вечернем освещении: вершины Альп горели огнем, вокруг стояла благоговейная тишина. В Женеве мне рекомендовали снять комнату в пансионе мадам Ашар; из моих окон здесь открывался вид на озеро. В пансионе я поначалу общался с весьма любезными французами и американцами, однако скоро завел друзей и знакомых и в городе. Меня познакомили с швейцарским поэтом Пети-Сенном, в высшей степени приятным пожилым человеком, швейцарским Беранже. Он жил в прекрасном загородном доме, в котором я у него отобедал. Энергия била ключом в этом по-юношески жизнерадостном человеке. После обеда, когда подали кофе, он взялся за гитару и подобно скандинаву Бельману исполнил несколько собственных песен.

В один из первых дней после того, как я поселился у мадам Ашар, я решил нанести визит одной семье, которую мне рекомендовали. Выйдя из дверей пансиона, я взял дрожки и показал кучеру адрес с названием улицы и номером дома. Мы тронулись в путь, который оказался весьма долгим — сначала вниз по улочкам, затем вверх по улочкам, потом через старый, наполовину срытый вал. Наконец мы остановились. Я вышел из экипажа, оглянулся и обнаружил, что нахожусь рядом с площадью, от которой мы отъехали: я даже видел дом мадам Ашар, где остановился. «Вы швейцарец?» — спросил я кучера. «Да!» — ответил он. «Не может быть! — сказал я. — Я приехал издалека, с севера, из Скандинавии, и мы читали там о Швейцарии, слышали о Вильгельме Телле и о том, как честен славный швейцарский народ. У нас его чтят. И вот я приезжаю сюда, чтобы потом рассказать дома о вашем замечательном народе, и что же я вижу? Я сажусь в экипаж вон там, на другой стороне площади, показываю вам адрес, куда меня нужно доставить, тут пути-то — всего несколько шагов! Но меня возят по всему городу! Это жульничество! Швейцарцы так не поступают! Вы не швейцарец!» Кучер — молодой и красивый парень — был явно обескуражен.

«Я не возьму с вас платы! — сказал он. — Или платите, сколько считаете нужным. Мы, швейцарцы, — люди порядочные!» Его слова и явное раскаяние меня тронули, и мы расстались друзьями.

В Женеве ко мне пришло известие о смерти Йохана Людвига Хейберга. В «Сказке моей жизни» я рассказал о той значительной роли, которую он сыграл в моей жизни, и о моем к нему отношении. В своей весьма популярной «Летучей почте» он напечатал мои первые сочинения. Он же, Хейберг, когда я, еще очень молодой писатель, подал прошение о предоставлении мне стипендии для поездки за границу, поддержал его, засвидетельствовав, что мой талант юмориста во многом родственен в высшей степени ценимому таланту Весселя, наиболее признанного комедиографа Дании. Затем, правда, наступил период, когда Хейберг выступил против меня, высмеяв в своей «Душе после смерти», но потом мы сблизились, поняли друг друга, и он признал за мной дарование, коим наделил меня Господь.

Известие о смерти Хейберга пришло неожиданно и повергло меня в смятение. Великие люди, духовные лидеры нации, которых я так хорошо знал, один за другим покидали этот свет.

В сентябре я все еще находился в Женеве. Горный ветер с высот кантона Ури задувал уже по-зимнему холодно, обрывая с деревьев желтые листья. Известия, поступавшие из Италии, были тревожными и не особенно приятными. Я засомневался, найду ли зимой в Риме гостеприимный кров. В Испании же в это время свирепствовала холера. И я решил провести зиму на родине. Хотя до возвращения домой мне все же довелось попасть в лето во всем его великолепии и изобилии. Случилось так, что через Базель я прибыл в Штутгарт как раз в то время, когда там широко отмечали праздник урожая. Люди стекались в город из всех окрестных сел и деревень — это было настоящее столпотворение, паломничество! Главный павильон праздника украшали плоды всех видов и сортов, снопы пшеницы и хмеля, яблоки и груши, виноград и всевозможные коренья; все это изобилие смешалось в причудливые арабески. Всегда, когда я с тех пор вспоминаю о Вюртемберге, в памяти у меня возникает картина этого осеннего изобилия.

Из Базеля я приехал в Штутгарт вместе со своим молодым другом живописцем Амбергером. Здесь на вокзале художника встречал известный и преуспевающий книготорговец Гофман, который тут же весьма любезно предложил и мне остановиться у него в доме. Директор местного театра выделил мне место в своей ложе.

«Да, умеете вы путешествовать! — говорили мне друзья в Копенгагене, когда я приехал домой и рассказывал о гостеприимстве и удаче, которые повсюду возил с собой. — Вас хлебосольно принимают у каждого очага — и в горах Ури, и в Штутгарте, и в Мюнхене, и в Максене, везде!»

«Ваш дом — огнедышащий дракон-локомотив!» — писал мне когда-то Ингеманн, и, пожалуй, он был не так уж неправ.

Рождественский вечер я провел не в Италии, как задумывал, а в поместье Баснес — зато приятно и радостно!

В одном из номеров «Домашнего чтения» Диккенс напечатал подборку арабских пословиц и поговорок и в примечании к одной из них написал:

«Когда пришли подковывать коней паши, таракан тоже протянул свою лапку. (Из арабского.) Изысканная штучка! Надо обратить на нее внимание Ханса Кристиана Андерсена». Я хотел было написать соответствующую сказку, но из замысла этого ничего не вышло. Только теперь, через девять лет, как раз в предпоследний день года, в Баснесе, когда я случайно наткнулся на журнал со словами Диккенса снова, у меня вдруг сама собой сложилась сказка «Навозный жук». А на следующий день я написал «Снеговика». На этом моя писательская деятельность в 1860 году закончилась.

Примечания

...возникла идея поставить памятник Х.К. Эрстеду... — Памятник Х.К. Эрстеду работы скульптора Й.А. Йерихау был открыт в Копенгагене в 1876 г.

...так же как в свое время идея памятника Эленшлегеру... — Памятник Эленшлегеру работы скульптора Х.В. Биссена был открыт в Копенгагене в 1876 г.

...как, например, «Шакунтала»... — Имеется в виду драма «Узнанная по кольцу Шакунтала» индийского поэта и драматурга Калидаса (перв. четв. 5 в.)

...закончил свою драму в стихах «Агнетта и Водяной». — См. примеч. к «Сказке моей жизни».

«Навозный жук», «Снеговик» — сказки Андерсена, написанные в декабре 1860 г.

1. Спи спокойно (нем.).