До сих пор я побывал лишь в очень немногих уголках моего отечества — в нескольких районах Фюна и Зеландии, а также на Мёнском утесе. Сколь ничтожно мало это было для такой экзальтированной личности, как моя, чей интерес к тому же подогревали живописные рассказы Мольбека. Летом 1830 года я отважился на большое путешествие — мне предстояло проехать по Ютландии до самого побережья Северного моря, а также поколесить по всей моей малой родине — острову Фюну. Я и не подозревал, как отзовется это путешествие на всей моей жизни. Больше всего радовался я, представляя, как увижу ютландские вересковые пустоши и, может быть, даже встречу там семью кочующих цыган. Устные рассказы о них и новеллы Бликера будили во мне сильнейший интерес. В то время в стране только еще налаживалась пароходная связь; плохонький неповоротливый пароход «Дания» делал один рейс в сутки, но по тем временам и это считалось рекордной скоростью. Год назад я уже плавал на подобном судне «Каледония», первом, появившемся в наших водах. Матросы парусных судов постоянно издевались над пароходами, называя их не иначе, как «шлепающими вертушками». Что касается Эрстеда, то он, конечно, был в восторге от этого крупнейшего изобретения, тем забавнее было слушать страстные речи одного его родственника, старого моряка, с которым я встретился раз у него за обедом. Старик ужасно сердился на «проклятые дымовики». «С сотворения мира люди пользовались нормальными судами, — говорил он, — судами, которые двигались ветром, так нет же — подавай им новые! Не пропускаю ни одного из этих дымовиков, чтобы не изругать его в рупор как следует, пока он не скроется из вида!»
В то время поездка на пароходе была целым событием. В наши дни мы до того уже освоились с этим изобретением, оно кажется нам таким древним, что невероятным представляется, как еще совсем недавно даже рассказы о нем казались мифом. Как сказку, пересказывали историю о том, как первый пароход был показан британцами Наполеону как раз перед его войной с Англией.
Я заранее рисовал себе предстоящую ночь плаванья по Каттегату на этом новомодном судне самыми яркими красками, но — увы! — подвела погода. Я почувствовал приступ морской болезни. Только на следующий день к вечеру добрались мы до Орхуса. Там, как и во всех ютландских городах, знали «Прогулку на Амагер» и мои юмористические стихи, и я повсюду встречал самый радушный прием. Дорога пролегала по вересковой пустоши, все здесь было для меня ново и производило сильнейшее впечатление. Погода, однако, не благоприятствовала поездке; дул сильный сырой резкий ветер с моря, а у меня был с собой самый незначительный запас одежды. Пришлось поскорее заканчивать свое пребывание в Виборге, где я провел несколько дней, и поворачивать обратно на юго-восток, отказавшись от путешествия к Западному побережью. Неудача эта не помешала мне, впрочем, написать «Фантазию на берегу Северного моря» и «По Западному берегу Ютландии», тогда как я ни того, ни другого не видал, а знал о них лишь по рассказам. Я осмотрел окрестности Скандерборга, Вайле и Колдинга и направился на Фюн; тут я провел несколько недель желанным гостем в поместье Мариехой близ Оденсе, недалеко от канала, у вдовы книгопечатника Иверсена. С раннего детства это место казалось мне идеалом деревенской усадьбы. Небольшой садик был весь изукрашен разными надписями в стихах и в прозе, содержание которых диктовало, что следовало думать и чувствовать человеку, попавшему сюда. На берегу канала, по которому плавали суда, были выстроены крошечная батарея с деревянными пушками и караульная будка, возле которой стоял чудесный деревянный солдатик с детским лицом. Тут я и жил, в доме этой необычайно умной, радушной старушки, окруженной целою толпою милых и смышленых молоденьких внучек. Старшая из них, Хенриетта, выступила впоследствии на литературном поприще с двумя новеллами — «Тетя Анна» и «Дочь писательницы», о которых я расскажу несколько позднее. Недели летели в этом полном жизни и веселья обществе почти незаметно. Я написал за то время несколько юмористических стихотворений, в том числе и «Похититель сердец», и начал роман «Карлик Кристиана II». Некоторые материалы об этой эпохе мне любезно предоставил ученый-археолог Ведель-Симонсен, живший тогда в усадьбе Эльведгор близ Богенсе. Было готово уже около шестнадцати листов рукописи, я прочел их Ингеманну, и они ему очень понравились. Вероятно, вследствие этого он и дал столь хороший отзыв обо мне, когда я ходатайствовал о стипендии для поездки за границу. Но скоро и роман, и юмористические стихи — все было отложено мной, по крайней мере на время, в сторону. В моем сердце зазвучали иные, до сих пор еще ни разу не затронутые струны — мне пришлось самому изведать чувство, над которым я до сих пор столько смеялся. Теперь оно мне отомстило за себя!
В это лето я заехал в один из маленьких фюнских городков и познакомился там с одним богатым семейством. Здесь для меня внезапно и открылся новый мир, началась новая жизнь. При всем богатстве моих тогдашних чувств и переживаний они вполне смогли уместиться в написанное мной тогда четверостишие:
Темно-карих очей взгляд мне в душу запал;
Он умом и спокойствием детским сиял;
В нем зажглась для меня новой жизни звезда,
Не забыть мне его никогда, никогда!1
Вторая наша встреча произошла осенью в Копенгагене. Меня переполняли новые планы, я собирался в корне изменить свою жизнь, бросить писать стихи — разве это настоящее дело? — и готовиться в пасторы. Все мысли мои были заняты ею, но — увы! — она любила другого и вышла за него замуж. Только много лет спустя я убедился, что все это было к лучшему как для меня, так и для нее. Она, по-видимому, даже не подозревала, как глубоко было мое чувство и какое оно имело для меня значение. Она сделалась добродетельной женой честного человека и счастливой матерью. Благослови их Господь!
В «Прогулке на Амагер» и во многих других моих произведениях того времени очень силен был элемент пародии, сарказма, что не нравилось многим из моих друзей: они считали, что до добра это не доведет. Критика же удосужилась пробрать меня по этому поводу именно тогда, когда в моей душе зародилось глубокое чувство, полностью вытеснившее прежнюю ироничность. Сборник новых стихотворений «Фантазии и наброски», вышедший к Новому году, свидетельствовал об ином моем настроении; свою душевную драму я воспроизвел в пьесе «Разлука и встреча», вся разница была лишь в том, что здесь я изобразил любовь взаимную. Пять лет спустя пьеса эта была поставлена на сцене Королевского театра.
Среди моих друзей был один, Орла Леман, которому я особенно симпатизировал за бьющую в нем ключом жизнерадостность и красноречие. Он, в свою очередь, тоже относился ко мне весьма тепло, сердечно, и я охотно посещал его. Отец его был родом из Гольштейна, и в доме много говорили и читали по-немецки. Гейне тогда только что появился на литературном горизонте, и пылкая молодежь восхищалась его стихами. Однажды я явился к Леману, жившему тогда с семьей в Вальбю, и он встретил меня, восторженно декламируя из Гейне: «Thalatta, Thalatta, du ewiges Meer!»2 Мы стали вместе читать Гейне и засиделись далеко за полночь. Пришлось заночевать у друга, зато я познакомился с поэтом, который был мне так сродни, чьи стихи затрагивали самые чувствительные струны моей души. Скоро влияние Гейне пересилило даже влияние Гофмана, которое еще так заметно в моей «Прогулке на Амагер». Вообще я могу назвать только трех писателей, произведениями которых настолько увлекался в юности, что они стали для меня плотью от плоти и кровью от крови: Вальтера Скотта, Гофмана и Гейне.
День за днем болезненно-чувствительное настроение овладевало мною все сильнее и сильнее; меня все больше стали привлекать к себе печальные явления жизни, я засматривался теперь на теневые стороны, сделался раздражительным и скорее обращал внимание на порицания, нежели на похвалы. Зародыш такого настроения был посеян во мне моим поздним поступлением в школу, форсированным прохождением учебного курса и внутренним и внешним гнетом, заставлявшим меня выпускать в свет недостаточно зрелые произведения. Такая «доморощенность» сильно повредила мне во многих отношениях. В моих познаниях были большие пробелы; особенно хромал я по части грамматики, т. е. главным образом по части общепринятого правописания. «Прогулка на Амагер» пестрела не опечатками, а моими собственными погрешностями в правописании, шедшими вразрез с общепринятыми правилами. Я, конечно, мог бы избежать всех этих неприятностей, заплатив за корректуру какому-нибудь студенту. Я этого не сделал, и все ошибки, которые мог бы исправить любой студент-новичок, ставились мне в укор, подавали повод к глумлениям и насмешкам. Все же хорошее, поэтическое в моих произведениях упоминалось только вскользь. Я сам знавал людей, которые читали мои стихи только ради того, чтобы отыскивать в них грамматические ошибки и сосчитать, сколько раз я употребил одно и то же выражение или слово, например, «красиво», что выходило, по их словам, совсем уж «некрасиво». Некий кандидат богословия (теперь он священник где-то на Ютландии), автор водевилей и критических статей, не постеснялся однажды в одном доме в моем присутствии разобрать одно из моих стихотворений, что называется, по косточкам. Когда он окончил и отложил книжку в сторону, шестилетняя девочка, бывшая тут же и с удивлением прислушивавшаяся к такой беспощадной критике каждого слова, взяла книжку и, в простоте душевной указывая на слово «и», сказала: «А вот тут есть еще одно словечко! Его ты не бранил!» Кандидат, должно быть, почувствовал неосознанную иронию, заключенную в словах малышки, покраснел и поцеловал ее. Я сильно страдал от такого отношения ко мне; казалось, вновь возвращается время школьного гнета, и я все ниже и ниже с какою-то непостижимою покорностью склонял под этим гнетом свою голову. Как говорится, «пошатнувшегося всяк норовит толкнуть». Да, я был слишком мягок, непростительно добродушен, все знали это, пользовались этим, и некоторые обращались со мною почти жестоко. Случалось, что сдерживавшие меня поводья зависимости или благодарности пусть необдуманно, бессознательно, но порой чересчур уж натягивались. Все поучали меня, почти все твердили, что меня захвалили, и кто, как не они, мои истинные друзья, скажут мне правду в глаза. Поэтому я постоянно слышал только о своих недостатках, о моих действительных или мнимых слабостях. Иногда сердце во мне так и вскипало от всех обид, особенно когда приходилось терпеть их со стороны лиц, стоявших в духовном отношении ниже меня и все-таки не стеснявшихся подвергать меня в своих богатых гостиных уничтожающей критике. Я выходил из себя, разражался слезами и с жаром восклицал, что, несмотря ни на что, стану-таки известным, признанным поэтом! Эти слова подхватывались и разносились по городу; в них видели зародыш, готовый принести недобрые плоды высокомерия и скудоумия. «Он — олицетворение тщеславия, — отзывались обо мне люди, прибавляя, однако: — А в сущности, еще дитя!» Как часто в это время я находился у самой последней черты отчаяния. Я все больше и больше терял веру в себя и в свои дарования, копил в сердце все порицания и, как бывало в гимназии, готов был думать, что весь мой талант — одно лишь самообольщение. И хотя я сам был склонен поверить в это, но слышать такое от других все же не мог. Тогда-то у меня и вырывались гордые и необдуманные слова; их, как я уже говорил, подхватывали и потом ими же бичевали меня. А в руках тех, кого зовешь своими близкими, такие бичи поистине становятся скорпионами.
Коллин счел, что мне пошло бы на пользу небольшое путешествие, что мне следует хоть несколько недель побыть среди незнакомых людей, в иной обстановке, набраться новых впечатлений. У меня же, кстати, была скоплена небольшая сумма денег, вполне достаточная, чтобы совершить на нее поездку на пару недель в Северную Германию.
Итак, весною 1831 года я в первый раз выехал за пределы Дании, увидел Любек и Гамбург. Все поражало, занимало меня. Железных дорог там тогда еще не существовало, путь мой лежал через Люнебургскую пустошь по широкому песчаному почтовому тракту. Он был совсем таким, каким я себе представлял его по замечательному «Лабиринту» Баггесена. Я добрался до Брауншвейга, в первый раз увидел горы — это был Гарц — и пешком совершил путь от Гослара через Броккен до Галле. Передо мною открылся новый, диковинный мир. Я снова обрел прежний свой юмор; он, словно перелетная птица, вернулся в свое гнездо, которое в его отсутствие занимал воробей — тоска. На вершине Броккена я оставил в книге для записей туристов следующее четверостишие:
Высот заоблачных достиг,
Но утаить, друзья, не смею,
Что к небу ближе был я в миг, —
В миг незабвенной встречи с нею!3
Год спустя один мой друг, также посетивший Броккен, рассказывал мне, что видел мои стихи и под ними приписку одного земляка: «Малыш Андерсен, побереги свои стишки для «Усладительного чтения» Элмквиста, не надоедай нам ими хотя бы за границей, куда им, впрочем, и не попасть, если ты сам не будешь таскать их с собою повсюду».
В Дрездене я познакомился с Тиком; Ингеманн дал мне письмо к нему. Мне удалось побывать на одном вечере и слышать, как Тик читал «Генриха IV» Шекспира. На прощание он написал мне в альбом несколько слов, пожелав успехов на литературном поприще, горячо обнял и поцеловал. Это произвело на меня глубокое впечатление, я никогда не забуду кроткого взгляда его больших голубых глаз. Весь в слезах, вышел я от него и обратился к Богу с горячей мольбой поддержать меня на том пути, куда влекут меня сердце и душа, дать мне силу и умение высказывать волнующие грудь чувства и сделаться достойным похвалы Тика к тому времени, когда мне снова доведется свидеться с ним. Повторная наша встреча состоялась лишь много лет спустя, когда мои последующие произведения были уже переведены на немецкий язык и прекрасно приняты в Германии. Тик крепко пожал мне руку, и это его пожатие было мне тем дороже, что он, как я считаю, был первым из иностранцев, кто дал мне «напутственное благословение». В Берлине, благодаря письму Эрстеда, мне удалось познакомиться с Шамиссо. Высокий серьезный человек с открытым взглядом и длинными локонами до плеч сам отворил на мой звонок двери, прочел письмо, и — не знаю, каким образом — мы с ним сразу же поняли друг друга. Я почувствовал к нему доверие и излил перед ним всю душу — хотя и на плохом немецком языке. Шамиссо читал по-датски; я подарил ему свои стихотворения, и он был первым, кто перевел мои произведения на иностранный язык, первым, кто познакомил со мною Германию. В «Утренней газете для образованных» он отозвался обо мне следующим образом: «Стихи Андерсена, умные, искренние, полные неподдельного юмора, соседствующего с народной простодушностью, покоряют своей глубиной и звучанием. Несколькими меткими штрихами ему удается не только создать поистине живые миниатюры и широкие полотна, но и сделать их понятными для тех, кто никогда не был знаком с родиной поэта. К сожалению, быть может, как предыдущие, так и эти переводы его стихов не вполне точно отражают действительные свойства его натуры». С первой же нашей встречи он стал для меня верным, сочувствующим другом. О том, как он радовался моим более поздним успехам, свидетельствуют письма мне, напечатанные в собрании его сочинений.
Эта небольшая поездка в Германию, по общему мнению моих копенгагенских друзей, сильно повлияла на меня. Путевые впечатления мои скоро появились в печати под общим заглавием «Теневые картины. Из путешествия по Гарцу и Саксонской Швейцарии». Эти наброски были впоследствии не раз переведены на немецкий и английский языки. Окружающие говорили, что данное произведение указывает на заметный прогресс в общем моем развитии. Однако отношение ко мне вовсе не свидетельствовало о том, что они действительно признавали этот прогресс, — то же мелочное копание во всех моих ошибках и недостатках, то же стремление вечно поучать, воспитывать меня, которое я иногда имел слабость сносить даже от лиц совершенно посторонних. Однажды, вскоре после выхода в свет «Теневых картин», я застал одного из таких моих самозваных воспитателей за чтением этой книжки. На самом конце страницы он нашел слово hun, а следующая страница начиналась словом den, что вместе составляло Hunden (собака), напечатанное по недосмотру через маленькое h4. Ментор строго спросил: «Что это? Неужели вы пишете «Hunden» через маленькое «h»?» Я был в шутливом настроении, к тому же мне стало досадно, что меня смогли заподозрить в такой безграмотности, и потому ответил: «Здесь речь идет о маленькой собачке, так будет с нее и маленького «h»!» Мою невинную шутку приняли, однако, за проявление высокомерия, тщеславия, за нежелание слушать советы ученых людей. Все это мелочи, — скажут, может быть, мои читатели; но ведь капли долбят камень! И я привожу здесь все эти факты только в защиту от постоянных и бездумных нареканий, упреков меня в тщеславии. Поскольку в частной моей жизни не было ничего такого, к чему бы можно было придраться, то и пустили в ход басню о моем тщеславии и часто впоследствии попрекали меня этим случаем.
Я охотно читал вслух свои произведения, особенно новые — они ведь так нравились мне самому, а я еще не был достаточно опытен, чтобы знать, что автору никогда не следует лично читать свои произведения, особенно у нас в стране. Любой господин или дама, мало-мальски бренчащие на фортепьяно или умеющие исполнять какие-нибудь романсы, беспрепятственно могут являться в любое общество со своими нотами и садиться за инструмент, не вызывая никаких нареканий; писатель также может читать вслух, но лишь чужие произведения, а не свои собственные, — это воспринимается как тщеславие, хвастовство. Так говорили даже и об Эленшлегере, который охотно и прекрасно читал свои произведения в разных салонах. Каких только замечаний не приходилось на этот счет выслушивать мне от людей, думавших прослыть благодаря этому остроумными и интересными. А уж коль скоро публика позволяла так относиться к самому Эленшлегеру, то чего же было стесняться с каким-то там Андерсеном!
Иногда юмор мой все-таки брал верх над досадой и огорчением, и слабости людские, в том числе и мои собственные, только смешили меня. В одну из таких минут у меня и родилось стихотворение «Та-та, та-та-та, та-та!».
Шуточный стишок этот назвали памфлетом, и мне здорово досталось за него в стихах и прозе во многих газетах и журналах. Мало того, одна почтенная дама, у которой я бывал, как-то отвела меня в сторону и с инквизиторским видом спросила, неужели я бываю в таких домах, какой рисую в своем стихотворении? Разумеется, это вовсе не ее дом, но люди-то могут подумать, что намекал я именно на него — ведь я же здесь бываю! И задала же она мне головомойку! Как-то раз в фойе театра ко мне подошла прекрасно одетая, совершенно не знакомая мне дама и, смерив меня негодующим взглядом, гневно бросила в лицо: «Та-та-та, та-та-та, та-та!» Я снял шляпу и отвесил ей поклон — ведь вежливость тоже хороший ответ.
С конца 1828-го по 1839 год я был вынужден жить единственно своими литературными заработками; между тем писательские гонорары были в то время очень скромные, и мне приходилось весьма туго, тем более что я, вращаясь в известных кругах общества, должен был обращать особое внимание на свою одежду. Редакции газет вовсе не платили своим случайным сотрудникам; постоянно писать все новые и новые вещи ради денег было немыслимо трудно, практически невозможно, и я взялся за переводы пьес для Королевского театра. Так, я перевел «La Quarantaine»5 и «La reine de seize ans»6 и написал несколько оперных либретто.
Еще произведения Гофмана заставили меня обратить внимание на комедии Гоцци: в «Il Corvo»7 я нашел превосходный материал для оперного либретто. Ознакомившись с переводом этой вещи, сделанным Мейслингом, я пришел в полный восторг и в несколько недель написал текст для оперы «Ворон», который и отдал одному молодому композитору, тогда еще никому не известному, однако происходящему из семьи музыкантов. Дед его сочинил мелодию гимна «Король Кристиан у мачты высокой стоял». Это был нынешний профессор И.П.Э. Хартманн, наша гордость и слава. Теперь, пожалуй, многие улыбнутся, узнав, что мне в письме к директору театра пришлось некоторым образом ручаться за Хартманна, рекомендовать его как композитора! А ныне он является первым среди наших композиторов, гордостью Дании! Написанное мною либретто страдало сухостью и недостатком лиризма; впоследствии я и сам понял это и не включал его в собрание моих сочинений. Лишь один хор и одна песня из этой оперы, позже переработанные мною для концертного исполнения, вошли в сборник стихотворений. Сюжет оперы был основан на красивой старинной сказке, обработанной Гоцци; я же, в свою очередь, написал переложение его варианта. Как бы там ни было, но Хартманн написал на мое либретто чудную, истинно гениальную музыку, и я глубоко убежден, что со временем эта опера опять займет в репертуаре датской Королевской сцены почетное место. Теперь же ее давно не исполняли, и большинство знакомы с ней лишь по отрывкам, исполняемым в концертах музыкального общества, которое и выпустило издание нот оперы с прилагаемым текстом.
Для другого молодого композитора, концертмейстера И. Бредаля, я написал либретто по роману Вальтера Скотта «Ламмермурская невеста». Обе оперы были поставлены на Королевской сцене, но меня за мои либретто критика осудила беспощадно, хотя последнее из них нельзя было назвать неудачным в литературном отношении. В самых энергичных выражениях рецензенты дали мне понять, что считают мои последние литературные опыты жалким плагиатом. От этого времени у меня сохранилось одно воспоминание об Эленшлегере, которое, с одной стороны, свидетельствует о его раздражительности, но с другой — о его искренности и сердечности.
«Ламмермурская невеста» имела большой успех; я принес Эленшлегеру печатное либретто, он улыбнулся и поздравил меня с успехом спектакля, часть которого приходилась и на мою долю. Впрочем, по его словам, успех этот достался мне довольно дешево: я просто отыскал подходящее произведение Вальтера Скотта, а композитор поддержал меня — вот и все! Мне было так больно услышать это от него, что на глазах у меня блеснули слезы. Заметив это, он бросился ко мне на шею, расцеловал меня и признался: «Это другие натравили меня на вас!» И он тотчас постарался со свойственными ему теплотой и сердечностью успокоить меня; на прощание он подарил мне одну из своих книг с любезной надписью.
Вайсе, один из первых моих благодетелей, с которым я регулярно встречался в доме адмирала Вульфа, был на премьере «Ламмермурской невесты» и остался в высшей степени доволен моим либретто. Вскоре он пришел ко мне и рассказал, что давно носится с мыслью сочинить оперу на сюжет «Кенильворта» Вальтера Скотта и взял даже с Хейберга обещание написать ему либретто, но дальше обещания это дело не пошло. Теперь он думает, что либретто это мог бы написать и я — мы бы с ним великолепно сработались. Я и не подозревал, какие несчастья навлек на свою голову, ответив ему согласием. Как я уже говорил, я сильно нуждался тогда в деньгах, но взялся за упомянутую работу не из-за ожидаемого гонорара, а главным образом потому, что мне было лестно сотрудничать с Вайсе, любимейшим нашим композитором и моим первым благодетелем, который так благожелательно отнесся ко мне, бедному мальчику, в доме Сибони. Теперь наши с ним отношения переходили как бы в новое, высшее качество. Я сейчас же взялся за работу, но не успел еще довести ее до половины, как о ней заговорили в городе, и на меня посыпались самые обидные нарекания; две-три газетки даже писали, что я «уничтожаю одно чужое произведение за другим». Я был так огорчен, что хотел уже было отказаться от своего намерения, но Вайсе в шутку и всерьез принялся успокаивать меня; начало моей работы вполне его удовлетворяло, и он настаивал, чтобы я довел ее до конца. Его желание было для меня выше всяких порицаний и попреков со стороны посторонних, и я сдался. Сам Вайсе тоже немедленно принялся за дело и прежде всего написал музыку для небольшой песенки во втором акте: «Пастушок пасет овец». Скоро я окончил либретто и, так как написал его только ради самого Вайсе, да и, кроме того, собирался уехать, то и передал его в полное распоряжение композитора, которому предоставил право переделывать и изменять его, как тому заблагорассудится. Вайсе действительно вставил несколько стихов, а некоторые изменил. Так, например, у меня было сказано:
По темным проходам, тело вия,
Смерть ползала, как змея!
Вайсе изменил двустишие:
Из темного угла
Смерть, словно уж, ползла!
Когда я впоследствии сделал ему по этому поводу какое-то замечание, он в свойственной ему шутливой манере парировал: «В темных переходах всегда есть и темные углы, а уж ведь та же змея, только маленькая. Значит, я не изменил нарисованной вами картины, а только приспособил ее к музыке!» У этого замечательного человека была еще одна особенность: он никогда не дочитывал книги, если подозревал, что конец ее печален. На этом основании он и в опере своей заставил Эми Робсар выйти замуж за Лестера. «Зачем же делать людей несчастными, если можно устроить их счастье одним взмахом пера?» — говорил он. «Да ведь это же противоречит истории! — возражал я. — А кроме всего прочего, что же мы сделаем в таком случае с королевой Елизаветой?» — «А она может сказать: «Великая Англия, я твоя!»» — ответил он. Делать нечего, пришлось мне закончить либретто этими словами. «Кенильвортский праздник» был поставлен на сцене, но из моего либретто я напечатал только несколько песенок; две из них благодаря музыке Вайсе скоро сделались у нас в Дании весьма популярными, а именно: «Братья далеко отсюда» и «Пастушок пасет овец».
Этот период моей жизни отмечен нападками на меня в анонимных письмах, доставлявшихся мне прямо на дом неизвестными личностями. Они изобиловали мальчишескими насмешками и ругали меня самым грубым образом. Тем не менее я в тот же год отважился издать новый сборник стихотворений, «Двенадцать месяцев года», который, как впоследствии отмечала критика, включал в себя многие из лучших моих стихотворений; тогда же к нему, по обыкновению, отнеслись беспощадно. В то время «Литературный ежемесячник», основателем которого, как мне помнится, был Эрстед, переживал период своего наивысшего расцвета. В числе сотрудников журнала значились многие из ученых знаменитостей Дании, слывшие за непогрешимых судей; тем не менее, как замечал и сам Эрстед, с точки зрения эстетического уровня литературно-критический раздел журнала сильно хромал. Ему приходилось довольствоваться теми рецензентами, какие попадались в тот момент под руку. К сожалению, большинство считают, что в критики произведений художественной литературы годится всякий; это, дескать, не то что шить сапоги или стряпать обед, для чего нужны специалисты. А между тем на деле оказывается, что можно составлять прекрасные латинские учебники или словари и в то же время не годиться в судьи поэтических произведений. Желающий может отыскать множество тому примеров, прочтя оценку стиля моих произведений в «Литературном ежемесячнике» тех лет.
Но отыскивать подходящих лиц, готовых судить о чем угодно, становилось для редакции все труднее и труднее, и поэтому историк Мольбек, тогдашний директор Королевского театра, был и для нее просто находкой. Он часто высказывал обо мне свое мнение, так выскажу же хоть раз и я о нем свое. Я признаю в нем неутомимого труженика и составителя хорошего словаря, которым он, как принято выражаться, «восполнил важный пробел в датской научной литературе», хотя и этот его обширнейший труд можно упрекнуть в некоторой неполноте и односторонности. В нем Мольбек не столько стремится показывать нам, какого правописания придерживаются признанные авторитеты, сколько — какого считает нужным придерживаться он сам. В качестве же критика произведений художественной литературы он проявил себя крайне пристрастным и односторонним. Между тем собственного его дарования хватило только на два юношеских произведения — «По Дании», написанного цветистым языком того времени, и «Путешествие по Германии, Франции и Италии», причем все описываемое им представляется скорее почерпнутым из книг, нежели из действительности. Все свое время он проводил в кабинете и в архиве Королевской библиотеки и уже много лет не заглядывал в театр. И вдруг его сделали директором Королевского театра и цензором представляемых в театр пьес. Амбициозный, предвзятый и брюзгливый человек — можно представить себе результаты! В начале моей авторской деятельности он проявлял ко мне особую благосклонность, но скоро моя звезда закатилась и взошла звезда Палудана-Мюллера, появившегося на литературном небосклоне со своей «Танцовщицей», а затем с «Амуром и Психеей». А раз Мольбек не за меня, значит, он против, — вот вам и вся история. Однако довольно об этом.
Есть такая поговорка: «Подтолкни покачнувшегося». Это как раз то, что мне пришлось испытать на себе в то время. Всюду говорили только о моих недостатках, и так как вполне в природе человеческой пасовать, если тебя уж чересчур донимают, то я и пасовал, что сразу же бывало отмечено моими так называемыми друзьями. Они же, в свою очередь, разносили рассказы о моих слабостях по всему большому городу, который, впрочем, иногда может быть и очень-очень маленьким. Случалось даже, что я встречал на улице прилично одетых людей, которые, проходя мимо меня, скалили зубы и отпускали на мой счет низкопробные шуточки. За нами, датчанами, вообще водится страстишка насмехаться, или, выражаясь изящнее, в нас есть комическая жилка; вот почему преобладающим литературным жанром у нас является комедия. В то время на литературном горизонте показалась новая звезда, Хенрик Херц, выступивший с «Письмами с того света». Херц умышленно не поставил под этой сатирой своего имени: написана она была от лица недавно умершего Баггесена, будто бы приславшего ее с того света. И действительно, Херц сумел так точно скопировать стиль и даже дух Баггесена, что многие готовы были поручиться: «Да, это писал сам Баггесен!» В «Письмах» автор восхвалял Хейберга, нападал на Эленшлегера и Хауха и снова вытаскивал на свет божий старую историю о моих орфографических ошибках в «Прогулке». Кроме того, к моему имени и обучению в гимназии в Слагельсе приплеталось имя св. Андерса, и таким образом появлялся «св. Андерсен верхом на однодневном жеребенке — Пегасе». Право, Хольберг придумал бы что-нибудь поостроумнее! Одним словом, меня подвергли публичной порке! «Письма с того света» произвели огромную сенсацию; по всей стране только и разговору было, что о них, все остальное отошло на второй план. На моей памяти другого такого сенсационного произведения не было, если не считать «Клару Рафаэль» с предисловием Хейберга. То обстоятельство, что никто не мог угадать автора, делало ситуацию еще более пикантной. Все были в восторге, и недаром: подобные произведения не часто появляются! Хейберг в своей «Летучей почте» все же счел необходимым смягчить удар или, если хотите, заступиться за некоторых из своих друзей, критикуемых в «Письмах», для меня же у него не нашлось ни словечка. Быть выставленным на публичное осмеяние в печатном издании в то время значило гораздо больше, нежели сейчас, когда такое происходит со многими. Предшественник «Корсара», журнал «Ракета», издававшийся Матиасом Винтером, был тогда чем-то вроде позорного столба для публики, считавшей, что во всяком печатном слове есть доля истины. Однако и он оставлял надежду «приговоренному», если кто-то отважится выступить в его защиту. Мне на помощь не пришел никто, кроме одинокого благожелателя, подписавшегося псевдонимом — Давиено. Под ним скрывался студент Драйер, брат известного ботаника (ныне оба уже отошли в мир иной), человек, несомненно, одаренный. Стихи его были напечатаны уже после смерти автора в сопровождении биографии, в которой, однако, так и не была упомянута та самая поэма «Письмо в стихах к отцу Кнуда Зеландца», написанная им в мою защиту.
Мне не оставалось ничего другого, как покорно подставить голову под этот критический ливень, обрушившийся на меня, и все были убеждены, что он окончательно меня потопит. Я чувствовал себя глубоко уязвленным острым ножом насмешки и готов был так же разувериться в себе, как разуверились во мне другие. Ведь в то время считалось, что нет другого Аллаха, кроме автора «Писем», а Хейберг был его пророком.
И вот как раз в такое-то время вышел сборник моих стихотворений «Фантазии и наброски». Вместо эпиграфа я выставил отрывок из «Писем», это было единственным моим ответом на все нападки!
Я просто-напросто процитировал слова самого автора.
Судите! Но суды творящим
Скажу: трудов конечный плод,
Рожденный гением, живет
И в будущем, и в настоящем —
Он движется. Ты, критик, взвесь
Все за и против: если вящим
Назвал одно, то можно ль весь
Труд счесть — пропащим?Нетрудно ведь все в прах стереть
Иль целое разъять на части.
Но явится ль такое впредь?
И в нашей ли то будет власти
Спасти хоть крохи от напасти?«Письма с того света»
Первым здравым откликом среди хора восторгов и ликований в адрес Херца явилась напечатанная в ежемесячнике «Прометей» оценка «Писем», данная им поэтом, профессором Вильстером: ««Письма с того света» Херца — вовсе никакой не шедевр, а своего рода фокус. С трудом представляется, чтобы подобный опус, к тому же еще и столь объемный, явился плодом истинного поэтического вдохновения самобытного автора. Настоящий поэт вряд ли может опуститься до такого, если, конечно, не задумывал свое произведение как ироническую пародию. Применявшийся многими достаточно оригинальный прием — копирование языка Баггесена, в свое время вызывавшего настоящий фурор у большинства читателей, — объясняет неизменный успех подобного рода произведений, а анонимность лишь прибавляет им привлекательности. Итак, успех их обусловлен прежде всего формой, качество которой, впрочем, также является спорным, ибо сам оригинал в некоторой степени — также своего рода имитация. Довольствие от подобных произведений сродни удовольствию, которое мы получаем, когда слышим, как один человек умело копирует голос другого. При этом важна не суть сказанного, а то, как это произносится, — вполне понятной поэтому является, так сказать, защитная реакция поэта, состоящая в том, что основное внимание он уделяет такой уникальной составляющей поэзии, как форма. Ведь именно форму все и пытаются копировать в подобного рода стихах, а залогом их успеха служит степень точности имитации. Истинная же поэзия, вдохновение, глубина мысли абсолютно чужды упомянутым «Письмам», ибо, обладай они данными качествами, их невозможно было бы считать умелой имитацией — ведь сами сатирические произведения Баггесена начисто лишены подобных свойств».
Вслед за этой вышла и другая небольшая моя книжка — «Виньетки к именам датских поэтов». Я задался целью в коротеньких стихотворениях дать характеристики всем современным и умершим нашим писателям. Книжка не осталась незамеченной: «День» поместил небольшое посвященное мне стихотворение:
Автору «Виньеток к портретам поэтов»
Достойным местом ты запасся в нашем зале,
Когда на зовы муз откликнулся светло!
И вечный лавр уже пророс при пьедестале —
Когда-нибудь увьет венком твое чело.
Сатира не страшись, ни фавна, ни Силена,
И пусть смеется Мом — зло истребится злом!
Ведь злато тоже очищается огнем,
И драгоценность по огранке драгоценна!
за подписью — Кнуд Фюнец. То восхищение, с каким автор воспевал мое скромное дарование, сразу же сделалось предметом всеобщих насмешек, чего наверняка не случилось бы, знай публика, что автором этого стихотворения был, как он впоследствии признался мне лично, не кто иной, как Вегенер — достопочтенный старый ректор семинарии в Йонструпе, издатель «Друга дома», личность, всеми чтимая и уважаемая. Мои «Виньетки» вызвали много подражаний, но критика не удостоила их не единого доброго слова. Зато порицаниям за мои прежние «прегрешения» не было конца. Мне приходилось читать не критику моих произведений, а прямые выговоры себе; тянулось это долго, но в описываемое время дела мои были особенно плохи.
Херц наконец перестал играть с публикой в прятки, признал свое авторство «Писем», и в скором времени решено было выдать ему от казны субсидию на заграничную поездку. Я в это время тоже подал прошение о такой субсидии. Я чувствовал к королю Фредерику VI истинную благодарность за полученное мною по его милости образование и, желая как-нибудь выразить ему свои чувства, собирался преподнести ему свою книгу «Двенадцать месяцев года» с посвящением. Один из моих доброжелателей, человек опытный, бывалый, посоветовал мне самому постараться для себя: преподнося королю книгу, я должен был коротко и внятно сообщить ему, кто я такой и как я сам пробил себе дорогу, и прибавить, что теперь я больше всего нуждаюсь в субсидии для поездки за границу, более всего необходимой для завершения моего образования. На это король, наверное, скажет: «Подайте прошение!», а оно уже должно быть у меня наготове, чтобы я мог тотчас же вручить его королю. Я же счел все это ужасным. Как? Даря королю книгу, я тотчас же буду просить его об ответном подарке! «Так уж заведено! — ответили мне. — Король отлично знает, что, преподнося ему книгу, вы ожидаете от него за это какой-нибудь милости!» Я был просто в отчаянии, но меня уверили, что «таков порядок». Аудиенция получилась достаточно комичной. Когда я вошел, сердце мое так и колотилось. Король в свойственной ему манере быстро и порывисто пересек зал и, подойдя ко мне, спросил, что за книгу я ему принес. Я отвечал: «Цикл стихотворений». — «Цикл! Цикл! Что вы хотите этим сказать?» Тут уж я совсем растерялся и промямлил: «Это... это разные стихотворения о Дании!» Король улыбнулся. «Ах, вот как! Это очень кстати! Благодарю». И он кивнул мне в знак того, что аудиенция кончена. А я ведь еще так и не успел начать разговор о своем деле и потому поспешил сказать, что мне еще столько надо сообщить ему, а затем о том, как я пробил себе дорогу. «Все это очень похвально!» — заметил король, а когда я наконец изложил свою просьбу о субсидии на поездку, сказал, как меня и предупреждали: «Ну так подайте прошение!» — «Да, ваше величество, оно у меня с собою! — сказал я, стараясь держаться как можно более непринужденно — По-моему, это просто ужасно, что приходится подавать его вместе с книжкой, но мне сказали, что так заведено... и все-таки это так неудобно, так стыдно!» И слезы брызнули у меня из глаз. Добрый король громко рассмеялся, ласково кивнул мне и взял прошение. Я же окончательно смешался, неловко поклонился и поспешно вышел из зала.
Все были того мнения, что талант мой достиг уже полного расцвета и что если я вообще рассчитываю на субсидию, то надо стараться получить ее именно теперь. Я, со своей стороны, чувствовал, в чем убедились впоследствии и другие, что путешествие — лучшая школа для писателя. Мне говорили, что если я хочу, чтобы на мою просьбу обратили внимание, то должен постараться добыть рекомендации у некоторых из наших крупнейших писателей и иных наиболее уважаемых мужей. Пусть они рекомендуют меня как поэта, а то ведь, прибавляли мне с особенным ударением, как раз в этот год «столько прекрасных молодых людей» жаждут получить субсидии!
Делать нечего, я принялся добывать себе аттестации; пожалуй, только мне одному из всех датских писателей, как прошлых, так и нынешних, пришлось заниматься подобным делом. Х.П. Хольст, Палудан-Мюллер, Тистед, К. Мольбек — все они, насколько мне известно, получили субсидии на заграничные поездки без всяких там аттестаций, вовсе не нуждаясь в них. Замечательно то, что каждый из рекомендовавших меня находил во мне что-то свое: так, Эленшлегер подчеркивал мой лирический талант, Ингеманн — мое знание народной жизни, а Хейберг — остроумие и юмор, которыми я будто бы напоминал нашего знаменитого Весселя. Эрстед, в свою очередь, обращал внимание на то, что, несмотря на самые разнообразные мнения о моем творчестве, все, однако, единогласно признавали во мне поэта. Тиле же тепло отзывался о силе моего духа, поддержавшего меня в тяжелой борьбе с житейскими невзгодами, и выражал надежду, что просьба моя будет удовлетворена «не только ради самого поэта, но ради процветания поэзии в Дании».
Аттестации возымели действие, и просьба моя была удовлетворена. Херцу выдали стипендию покрупнее, мне поменьше.
«Ну вот и прекрасно! — говорили мне друзья. — Радуйтесь же теперь! Ловите свое счастье! Другой такой случай выбраться за границу вряд ли вам представится! Послушали бы вы, что говорят в городе по поводу вашей поездки! Знали бы вы, как мы отстаиваем вас! Хотя зачастую и нам, впрочем, приходится пасовать и соглашаться!» Такие речи разрывали мне сердце. Я рвался поскорее уехать, забывая слова Горация, что печаль садится в седло за спиной отъезжающего всадника. У меня же на сердце печали было хоть отбавляй. В «Агнете и Водяном» есть песня, начинающаяся словами:
А за ольховой чащей там мельница скрипела.
Это яркий пример того, как вся душа человека может отразиться всего лишь в нескольких стихотворных строках.
Перед самой разлукой друзья мои стали мне еще дороже; среди них были двое, которые имели в то время на меня и на все мое развитие особенно сильное влияние. О них я должен рассказать здесь.
Одним из них была госпожа Лэссё, дочь того самого Абрахамсона, чья песня «Мой сын, стремись в сей мир!» одно время была у всех на устах, а редкая по красоте лирическая баллада «Да пребудет с вами мир!», исполнявшаяся у братской могилы павших воинов, заставляла трепетать сердца слушающих. Сын ее, храбрый полковник Лэссё, прославился своим мужеством в битве при Истеде. Нежнейшая мать, образованная и всесторонне одаренная женщина, она открыла для меня свой уютный дом, делила со мной все мои горести, утешала, ободряла меня и направляла мой взор на красоты природы и поэзию жизненных мелочей, учила искать красоту в так называемом малом и одна не теряла веры в мой талант, когда ее потеряли почти все. Если в каких-то моих произведениях есть отзвуки чистоты и женственности, то госпожа Лэссё — одна из тех, кому я особенно обязан этим.
Другой мой друг, также имевший на меня большое влияние, — один из сыновей моего покровителя Коллина, нынешний статский советник, Эдвард Коллин. Он воспитывался в счастливой свободомыслящей семье, отца его, влиятельного и доброго человека, все уважали; сам он отличался мужеством и решительностью характера, чего так недоставало мне. Я был уверен в его искренней привязанности ко мне, и так как в юности у меня никогда не было друзей, то я привязался к нему всей душою. Он пытался бороться с тем, что было в моей натуре девичьего, отличался рассудительностью, практичностью и, несмотря на то что был моложе годами, казался старшим благодаря своему здравомыслию, так что первая скрипка в нашем дружеском союзе принадлежала ему. Часто я, не понимая его, обижался и расстраивался; другие тоже нередко неверно истолковывали его благожелательную горячность. Мне, например, доставляло несказанное удовольствие читать в обществе свои собственные или чьи-нибудь чужие стихи, и вот однажды в одном семейном кружке меня попросили продекламировать что-нибудь. Я согласился, но бывший тут же Эдвард, лучше меня понимавший настроение общества и его ироническое отношение ко мне, резко объявил, что тотчас же уйдет, если я прочту хоть одну строфу. Я опешил, а хозяйка дома и другие дамы обрушили на него град упреков за такое поведение. Только позже я понял, что в эту минуту он вел себя как истинный друг, тогда же я готов был заплакать, хотя и знал, как велика его дружба ко мне. Его горячим желанием было привить мне, гибкому и податливому, как тростник, хоть частицу своей самостоятельности и силы воли. В практической жизни он был для меня своего рода наставником и нянькой, помогал мне во всем, начиная с занятий латынью, когда я еще готовился к экзамену, и кончая многолетней возней с издателями, типографиями и даже корректурами. Он был мне верным другом в ту пору, когда я покорно склонялся под ударами судьбы, терпеливо снося все испытания, и остался им и тогда, когда душа моя обрела свободу, а сам я обзавелся собственной волей и стал сам себе господином.
Как горы по мере удаления от них выступают все рельефнее, яснее, так и с друзьями — чем дальше оказываются они от меня, тем лучше я их понимаю.
Маленький альбом со стихами любимых мною людей стал моим сокровищем, которое сопровождало меня повсюду и росло с годами.
Лети за Рейн, в Париж и вдруг —
В Неаполь, в Райский Сад, на юг,
Где вечерами льется
Волшебных песен дивный лад
И апельсинов аромат
Меж веток пиний вьется.
Природа, творчество и Бог —
Молись им! Но любви залог,
Священную лампаду
Воспоминаний, не гаси —
Как драгоценности носи
Печаль их и отраду:
Тогда, я знаю: верный друг
В свой улей на зеленый луг
Нам принесет, замкнувши круг,
Стихов своих награду.Кристиан Винтер. Копенгаген, 19 апреля 1833
Поэт, витай фантазией свободной
Повсюду, как усердная пчела,
Но, собирая мед полезный,
Нас тоже, между прочим, не забудь!А. Эленшлегер. Копенгаген, 19 апреля 1833
...Лишь глубина — опора высоте.
Так кораблю опоры нет на суше,
Но, опершись на бездну, в непогоду
Взметнет свой парус к звездам, к небосводу.На добрую память. Б.С. Ингеманн
Пусть Дания пребудет с вами,
Не покидая вас равно
На Сене, на брегах Арно,
Под южными ли небесами!
Вот вам совет мой, ибо вас
И ваш талант люблю безмерно —
Хотя, наверное, неверно
Вас поучать в прощальный час:
Поэт — мечтайте, как поэт,
Но будьте же разумным мужем —
Мы, цель поставив, цели служим,
Иначе смысла в жизни нет,
И зря объедешь целый свет,
Коль не приложишь сил и знанья.
Ну что ж, пора вам! До свиданья!
Надеюсь, лишнего страданья
Не причинил вам мой совет!Вульф. Военно-морская академия, 20 апреля, 1833
Сей устав всегда блюди:
Коль идешь, так знай, докуда,
Коль идешь, так знай, откуда,
Коль стоишь — не упади!
В том апельсиновом раю
Коль встретишь душеньку мою,
Скажи, что жив я, что пою
На южный лад и не скорблю,
Что денег нет и что люблю
По-прежнему (покуда сплю),
Что жажду встречи в том краю.
Пусть, улыбнувшись этой гили,
Воскликнет: «Ах!»От Юста Тиле
Утоляй свой аппетит
Видом пальм и виадука,
Только помни (вот в чем штука):
Все, что видишь, — все в кредит!Потому что, между нами —
Как юрист пишу о том! —
Все, что видел ты, потом
Должен нам вернуть стихами.Твой друг Ф.Й. Хансен
В понедельник 22 апреля 1833 года я уехал из Копенгагена. Я был глубоко растроган при прощании с родиной и искренне молил Бога, чтобы Он или помог мне извлечь пользу из моей поездки и создать истинно поэтическое произведение, или ниспослал мне смерть на чужбине!
Исчезли из виду башни Копенгагена, мы приближались к Мёнскому утесу. Внезапно капитан подал мне письмо и шутливо сказал: «Сейчас только прилетело по воздуху!» В письме было всего несколько слов — последний дружеский привет Эдварда Коллина. Близ Фальстера я получил письмо от другого друга, вечером перед отходом ко сну — от третьего, а утром близ Травемюнде — от четвертого. «Все прилетели по воздуху!» — смеялся капитан. Друзья мои, из участия ко мне, набили ему письмами полный карман. «Noch ein Sträusschen! Und wieder noch ein Sträusschen!»8
Примечания
...живописные рассказы Мольбека... — Мольбек К. (1783—1857) — историк, филолог, литературного критик, член дирекции Королевского театра в 1830—1842 гг. Автор путевых очерков «Путешествия по родной стране в юности» (1811).
Бликер С.С. (1782—1848) — писатель и священник, основоположник жанра новеллы в датской литературе. В своих новеллах и небольших романах дал реалистические зарисовки жизни в Ютландии.
«Фантазия на берегу Северного моря» и «По западному берегу Ютландии» — путевые зарисовки Андерсена, опубликованные в 12-м томе «Собрания сочинений» (1876—1880).
Старшая из них, Хенриетта, выступила впоследствии на литературном поприще... — Имеется в виду писательница Х. Ханк (1807—1846), издавшая в 1837 г. анонимно новеллу «Тетя Анна», а в 1842 г. — «Дочь писательницы». Каждая из них была переведена на немецкий язык, причем первая вышла с предисловием Андерсена.
...«Похититель сердец» ... роман «Карлик Кристиана II»... — Стихотворение Андерсена «Похититель сердец» было опубликована в 12-м томе «Собрания сочинений» (1876—1880). Замысел исторического романа «Карлик Кристиана II» об эпохе правления датского короля Кристиана II (1481—1559) не был осуществлен писателем.
«Темно-карих очей...» — Стихотворение Андерсена «Темно-карих очей взгляд мне в душу запал», посвященное Р. Войт, было опубликовано впервые в 1831 г. в поэтическом сборнике «Фантазии и наброски».
В пьесе «Разлука и встреча»... — Двухактная пьеса Андерсена «Разлука и встреча» была поставлена в Королевском театре в 1836 г.
Леманн О. (1810—1870) — юрист и политический деятель. В 1827 г. поступил на юридический факультет Копенгагенского университета. Андерсен познакомился с ним в студенческую пору благодаря их общему знакомому Ф.К. Пети.
Гейне тогда только что появился на литературном горизонте... — В юности Андерсен пережил сильное увлечение Г. Гейне, которое в зрелые годы сменилось у него разочарованием. Отдавая должное его поэтическому гению, Андерсен не мог примириться с ироническим отношением Гейне к религии. В 1865 г. в письме Э. Коллину он называет Гейне «истинным поэтом» и одновременно «легкомысленным безбожником».
«Thalatta, Thalatta, du ewiges Meer!» (О, вечное море!) — Начальная строка стихотворения «Привет морю» из поэтического цикла «Северное море» в «Книге песен» (1827) Гейне.
...пересилило даже влияние Гофмана... — С юных лет Андерсен был горячим почитателем Э.Т.А. Гофмана, восхищаясь причудливой фантазией и философской иронией немецкого писателя. Особенно заметно влияние Гофмана на раннем этапе творчества писателя.
...представлял его по замечательному «Лабиринту» Баггесена... — Имеется в виду книга путевых очерков Й. Баггесена «Лабиринт» (1792—1793), написанная под влиянием «Сентиментального путешествия» Л. Стерна.
«Высот заоблачных достиг...» — Впервые это стихотворение было опубликовано в путевых очерках Андерсена «Теневые картины. Из путешествия по Гарцу и Саксонской Швейцарии» (1831).
...у меня и родилось стихотворение: «Та-та, та-та-та, та-та!» — Юмористическое стихотворение «Та-та, та-та-та, та-та!» было написано в 1830 г. и опубликовано Андерсеном в газете «Кюбенхавнспостен».
...перевел «La Quarantaine» и «La reine de seize ans». — Пьеса О.Э. Скриба «Карантин» (La Quarantaine) была переведена Х.К. Андерсеном на датский язык и поставлена на сцене Королевского театра под названием «Корабль» в 1831 г. Пьеса Ж. Баярда «Шестнадцатилетняя королева» (La reine de seize ans) была переведена писателем на датский язык и поставлена на сцене Королевского театра в 1833 г.
...в «Il Corvo»... — Перевод сказки итальянского драматурга К. Гоцци «Ворон» (Il Corvo) был выполнен С. Мейслингом в 1821 г.
...написал текст для оперы «Ворон»... — Опера Хартманна (см. примеч. к истории «Книга крестного») «Ворон» на либретто Андерсена по сказке Гоцци была поставлена в Королевском театре в 1832 г.
Дед его сочинил мелодию гимна «Король Кристиан у мачты стоял». — Деду Хартманна композитору Й. Хартманну (1726—1793) современники Андерсена приписывали создание мелодии датского национального гимна.
Бредаль И.Ф. (1800—1864) — композитор и концертмейстер в Королевском театре. Опера Бределя «Ламмермурская невеста» на либретто Андерсена по роману В. Скотта была поставлена в Королевском театре в 1832 г.
...оперу на сюжет «Кенильворта» Вальтера Скотта. — Опера К.Э.Ф. Вайсе «Кенильвортский праздник» на либретто писателя была поставлена в Королевском театре в 1836 г.
...историк Мольбек ...был для нее просто находкой... — В декабре 1833 г. К. Мольбек в журнале «Монедскрифт фор литератур» раскритиковал поэтический сборник Андерсена «Двенадцать месяцев» и одновременно отозвался с похвалой о поэме Палудана-Мюллера «Танцовщица» (1833).
...Хенрик Херц, выступивший с «Письмами с того света». — Херц Х. (1798—1870) — датский драматург, сподвижник Й.Л. Хейберга. Автор многочисленных комедий, водевилей, лирических драм. Драма Херца «Дочь короля Рене» (1848) легла в основу оперы Чайковского «Иоланта». «Письма с того света» Херца, изданные анонимно в 1830 г., содержали нападки на некоторых датских писателей, в том числе на Эленшлегера, К. Хауха и Х.К. Андерсена.
Хаух К. (1790—1872) — датский писатель-романтик, автор исторических романов и драм. С 1851 г. — профессор эстетики в Копенгагенском университете, в 1858—1859 гг. — член дирекции, с 1860 по 1871 г. — цензор Королевского театра.
...если не считать «Клару Рафаэль» с предисловием И Л. Хейберга... — Имеется в виду посвященный проблемам женского равноправия роман писательницы М.Л. Фибигер (1830—1872) «Клара Рафаэль, двенадцать писем» (1850), к которому Й.Л. Хейберг написал предисловие.
Предшественник «Корсара», журнал «Ракета», издававшийся Матиасом Винтером... — Литературный еженедельник «Ракета» издавался редактором М.В. Винтером в 1831—1833 гг. В октябре 1840 г. был основан новый, самый популярный в середине XIX в. в Дании сатирический еженедельный журнал «Корсар», который возглавил писатель и публицист М.А. Гольдшмит (1819—1887.)
«Письмо в стихах к отцу Кнуда Зеландца»... — Намек на использование Й.Л. Хейбергом псевдонима Й. Баггесена (см. примеч. к истории «Жемчужная ниточка») Полное название поэмы О.К. Драйера (1806—1896), напечатанной в 1831 г. под псевдонимом Давиено, звучало следующим образом: «Письмо в стихах к отцу Кнуда Зеландца в рай, или Слово в защиту Андерсена, произнесенное Давиено».
...данная им поэтом, профессором Вильстером... — Рецензия профессора академии Сорё, писателя К. Вильстерса (1797—1840) на «Письма с того света» была напечатана в февральском номере журнала Эленшлегера «Прометей» за 1833 г.
«Виньетки к портретам датских поэтов» — сборник стихотворений Андерсена, изданный в декабре 1831 г.
...забывая слова Горация, что печаль садится в седло за спиной отъезжающего всадника. — Цитата из «Од» Горация (III, 1.)
Лэссё М.Ю.С. (1781—1870) — урожденная Абрахамсон, мать полковника В.Х.Ф. Лэссё, погибшего в 1850 г. во время Первой Шлезвиг-Гольштейнской войны. Оказала на Андерсена большое влияние.
...один из сыновей моего покровителя Коллина, Эдвард Коллин. — Здесь и далее Андерсен пишет о близкой дружбе, которая связывала его с сыном Й. Коллина, Эдвардом (1808—1886.) Однако в отношениях с ним, как и с остальными членами семьи Й. Коллина, были свои теневые, конфликтные стороны. Как отмечает племянница Э. Коллина, Йонна, как бы хорошо ни относились Коллины к писателю, «он не мог, конечно, чувствовать себя настоящим членом их семьи». «Люди из близкого окружения Андерсена были слишком узки по своей душевной сути, слишком ограничены и педантичны, чтобы совершенно понять его». (Цит. по кн.: «Х.К. Андерсен и семья Коллина» // Собрание сочинений Андерсена в 4-х тт. С.-Петербург, 1894—1895, т. 4)
1. Перевод А. и П. Ганзенов.
2. «О, вечное море!» (нем.)
3. Перевод А. и П. Ганзенов.
4. Слово hun само по себе означает личное местоимение «она», а den — местоимение указательное, и ошибка от того и произошла, что первую часть слова «Hunden» — «hun», заканчивавшую один лист, и вторую — «den», начинавшую другой, — приняли за местоимение. (Прим. А. и П. Ганзенов).
5. «Карантин» (фр.).
6. «Шестнадцатилетняя королева» (фр.).
7. «Ворон» (итал.).
8. «А вот еще один листок! И еще один листок!» (нем.)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |