Многие из моих бывших противников переменили теперь мнение обо мне. Я приобрел среди них даже одного друга, смею думать — на всю жизнь, поэта Хауха, одного из благороднейших людей, каких только знаю. Он, проведя несколько лет в Италии, вернулся в Копенгаген как раз в пору всеобщего увлечения водевилями Хейберга. В ту же пору вышла в свет и моя «Прогулка на Амагер». Хаух выступил со статьей, направленной против Хейберга, где походя зацепил и меня. Никто — как он объяснил мне впоследствии — не обратил его внимания на мои лучшие лирические вещи; зато все описывали ему меня как избалованного, своевольного счастливчика, и он отнесся к «Прогулке» как к пустой и бесцельной шутке. Теперь же он прочел «Импровизатора» и нашел в нем поэзию и глубину, каких не ожидал от меня. Он увидел во мне лучшие, более высокие чувства, нежели усматривал ранее, и, следуя естественному влечению своей натуры, тотчас же написал мне сердечное письмо. Он признавался, что был несправедлив ко мне, и протягивал мне руку в знак примирения. С тех пор мы сделались с ним друзьями. Хаух стал горячо действовать в мою пользу и с искренним участием следил за каждым моим достижением.
Многие, однако, не понимали, насколько доброжелательно он ко мне относится, упорно не замечали установившихся между нами теплых отношений. Дошло даже до того, что когда позже он написал роман «Замок на Рейне», в котором создал карикатурный образ некоего поэта, доведенного до сумасшедшего дома собственным тщеславием, милые мои соотечественники возомнили, что он поступил слишком сурово по отношению ко мне, якобы нарисовав мой истинный портрет со всеми присущими мне слабостями. И добро бы это было лишь чье-то частное мнение — но нет, чуть ли не все полагали, да и высказывались публично, что в данном случае Хаух счел себя обязанным подвергнуть меня как поэта подобному анализу, с тем чтобы указать, какое место он отводит мне в ряду собратьев по перу. «Еженедельник» Шоу так прямо и написал об этом.
Почти так же получилось и с оценкой моих трудов известным нашим профессором философии Сибберном, мнение которого ценилось тогда всеми так высоко, что его похвалы «Амуру и Психее» Палудана-Мюллера приводились как несомненное доказательство высоких достоинств этой поэмы. Мне всегда говорили, что он строго судит мою литературную деятельность и даже вовсе не считает меня поэтом. Можно представить себе, как я обрадовался, прочитав маленькую брошюрку Сибберна, написанную им в защиту Ингеманна. Сибберн говорил в ней между прочим и о своем расположении ко мне и высказывал пожелание, чтобы и другие поддержали меня дружеским советом. Кроме того, я получил от него письмо — единственный последовавший тогда (если не считать коротенькой рецензии Карла Баггера) письменный похвальный отзыв об «Импровизаторе». Читая его, так и слышишь голос автора:
«Я прочел Вашего «Импровизатора» с истинным удовольствием и радостью. Довольствие было вызвано самим романом, а радость — тем, что написали его именно Вы. Еще одна сбывшаяся надежда, еще один вклад в литературу! Сравнивая его с известными мне прежними Вашими трудами, я нахожу между ними такую же разницу, как между Аладдином — уличным мальчишкой, прячущимся за колоннами и играющим на рыночной площади, и Аладдином, вышедшим из купальни обновленным и возмужавшим. Я прочел «Импровизатора», не отрываясь, с начала до конца все с тем же восклицанием: «Хорошо! Очень хорошо!», с которым я прочел первые 24 страницы. А дочитав до финала, я уже не хотел после этого читать что-нибудь другое. Вы ведь знаете, что такое случается с нами лишь тогда, когда мы чувствуем полное удовлетворение!
Теперь о моей радости за книгу и — за Вас. Мы все знаем в Вас натуру, которую немцы называют «eine gute Seele»1. Теперь же я с радостью узнал, что Вы обладаете и душевной глубиной. На людях Вы — человек открытый, добрый, отзывчивый, энергичный и весьма впечатлительный. Наедине же с собой, как я вижу, Вы умеете быть еще и сердечным, нежным, ласковым, и при этом полны неиссякаемой фантазии. Постарайтесь же сохранить себя в обеих ипостасях. Чтобы суметь это сделать, не стоит ожесточаться умом и душой на критиков и тех, кто себя таковыми считает. Лучше продолжайте учиться и дальше, не принимая выпадов близко к сердцу. Вы обладаете Музой, божеством, которое к Вам благоволит. Так не спугните же ее сами и не позволяйте другим сделать это.
Вы побывали в Италии; причем именно жили в этой стране, а не пытались делать зарисовки ее жизни. Художественное полотно появилось лишь позже и как бы само по себе — причем, как мы имели случай убедиться, полотно это самого высокого качества.
Настанет время — а может быть, оно уже настало? — и Вас повлечет в другой обширный регион — в историю. Я с удовольствием думаю о том, что вынесете Вы из этого путешествия и подарите нам.
Позже придет пора, когда Вы двинетесь еще в одну великую страну — в философию, чтобы пожить ее жизнью. И, зная теперь, как благосклонна к Вам Ваша Муза, я уверен, что и оттуда Вы вынесете для нас удивительные картины.
Я пишу Вам эти строки от самого чистого сердца и от всей души желаю Вам только всяческого блага. Однако если строки эти достигнут Вас, когда на душу Вашу и на Ваш дом снизойдет святой миг вдохновения, отложите мое письмо в сторону, дабы оно не мешало Вам. Если же миг этот еще не настал, от души верю, что он не за горами. И если тогда появится что-то, что будет мешать Вам и сбивать Вас, скажите: «Abitote, nam heic Dii sunt»2.
С самыми сердечными пожеланиями от всегда преданного Вам Сибберна.
Копенгаген, 12 сентября 1835 года.
Поэту Андерсену».
Итак, «Импровизатор» поднял меня из праха, вновь собрал вокруг меня моих друзей и даже увеличил число их. Впервые почувствовал я, что наконец завоевал успех.
Вскоре роман был переведен профессором Крузе на немецкий язык и получил длинное заглавие «Юность и мечты итальянского поэта». Я возражал против этого, но переводчик уверял — как я теперь знаю, ошибочно, — что такое заглавие необходимо, что оно скорее заинтересует публику, чем просто «Импровизатор». Карл Баггер, как упомянуто, приветствовал мою книгу, прочая же критика безмолвствовала — шли одни только пересуды. Наконец появилась одна рецензия, кажется, в «Литературном вестнике». Критик отнесся ко мне мягче, нежели обыкновенно, но, упомянув лишь вскользь о достоинствах романа — «Они уже известны!» — подробно перечислил все недостатки и подчеркнул все неверно написанные итальянские слова и выражения. Как раз в это время в Германии вышло известное описание Николаи «Италия, какова она есть», в котором Николаи отдает Германии предпочтение перед Италией, называет Капри «морским чудовищем», словом, отвергает все прекрасное в Италии, за исключением Венеры Медицейской, которую измерил по всем линиям тесемкой. Книга эта у нас в Дании пробудила большой интерес и вызвала громкие разговоры, сводившиеся к тому, что вот, дескать, теперь-то наконец видно, что написал наш Андерсен — а вот у Николаи описана настоящая Италия!
Я преподнес свой роман будущему королю Кристиану VIII, тогда еще принцу. В приемной я столкнулся с одним из наших мелких поэтов, но крупных сановников. Он был так любезен, что удостоил меня разговором: мы ведь были собратьями по цеху — оба поэты! И он тут же при мне прочел другому высокопоставленному лицу целую лекцию о слове «Колизей», которое я писал иначе, чем Байрон. Это было ужасно! Снова обнаружилась моя пресловутая слабость в правописании, которая невольно затмевала все хорошее в моих произведениях. Лекция была прочитана в приемной во всеуслышание. Я пытался было доказать, что как раз у меня, а не у Байрона это слово написано правильно, но важный мой ментор только улыбнулся, пожал плечами и, возвращая мне книгу, пожалел, что «в столь изящно переплетенной книге встречаются такие опечатки!». А в кругах, где «Андерсена портили чрезмерными похвалами», говорили по поводу «Импровизатора» следующее: «Да только о себе самом здесь и пишет!» «Литературный ежемесячник», в котором вся интеллигенция видела высшего судью по вопросам эстетики, рассказывал в то время о всевозможных комедиях, о мелких, ныне забытых брошюрках; «Импровизатора» же он не удостаивал и словом, может быть, именно потому, что роман приобрел себе обширный круг читателей и вышел вторым изданием. И только в 1837 году, когда я, ободренный успехом, написал свой второй роман «О.Т.», в «Литературном ежемесячнике» появилась рецензия на оба произведения вместе. В ней меня, разумеется, опять пробрали, но об этом позже.
Первое громкое и, пожалуй, несколько преувеличенное признание достоинств «Импровизатора» донеслось до меня из Германии; я встретил его с глубокой признательностью, как больной — согревающие лучи солнца. Нет, не прав был наш датский критик, безапелляционно назвавший меня неблагодарным человеком, обнаружившим своим романом большой недостаток признательности по отношению к своим благодетелям! Я, дескать, сам был тем бедным Антонио, что стонет под тяжестью сыпящихся на него благодеяний, которые он просто-напросто вынужден принимать. И это обо мне, который еще мальчишкой познал, что такое кусок хлеба из милости!
В Швеции тоже вышел перевод «Импровизатора», и все шведские газеты, какие мне только пришлось видеть, отзывались о моем произведении с похвалами. На английский язык книга была переведена квакершей Мэри Ховит; все главные мысли книги были оценены по достоинству. «This book is in romance what «Child Harold» is in poetry»3, — писала о ней британская пресса. Тринадцать лет спустя, когда я сам приехал в Лондон, мне сообщили о другом лестном отзыве в «Зарубежном обозрении», который приписывали зятю Вальтера Скотта, серьезному и строгому критику, Локхарту. Несмотря на то, что статья была помещена в одном из самых распространенных английских журналов, получаемом и у нас в Копенгагене, о ней ни словом не обмолвились в свое время ни в одной из датских газет, между тем как те же газеты отмечали малейшее упоминание в иностранной печати о всяком другом датском писателе. Вот что писал, между прочим, английский критик: ««Импровизатор» — произведение датчанина, написанное на том самом языке, на котором говорил и думал печальный датский принц Гамлет. Как-то от одного из друзей мне довелось слышать, что «Коринна» — бабушка «Импровизатора»; может быть, оба романа и имеют некоторые сходные черты, но «Импровизатор» — более симпатичный чичероне».
Немецкая критика отозвалась об «Импровизаторе» так: «Небезынтересно будет провести параллель между «Импровизатором» Андерсена и «Коринной» госпожи Сталь. И тот, и другая в лице своих героев, итальянских импровизаторов, изобразили самих себя, и оба же воспользовались как фоном для своих картин прекрасной Италией. Но разница в том, что датчанин наивен, а француженка сентиментальна; то, что у Андерсена поэтично, у госпожи Сталь — риторика».
Датский «Литературный ежемесячник» тоже упомянул о «Коринне», но иначе: «Разумеется, роман госпожи Сталь — Гольштейн послужил для Андерсена образцом, но только сбившим его с толку», — и т. д. При всей несхожести немецкой и английской оценок при сопоставлении «Коринны» и «Импровизатора» — какое разительное отличие от разноса, устроенного мне датским «Ежемесячником».
Позже вышло несколько переводов «Импровизатора» в Северной Америке, а в 1844 году появились переводы на русский и чешский языки, сделанные со шведского. Голландский перевод был встречен весьма доброжелательной статьей в журнале «Время». Во Франции перевод «Импровизатора», сделанный мадам Лебрюн в 1847 году, также стяжал роману похвалы — особенно за его «чистоту». В Германии же вышло в общей сложности семь или восемь переводов «Импровизатора», и некоторые из них выдержали по нескольку изданий. Кстати, могу сослаться на напечатанное в собрании сочинений Шамиссо письмо ко мне, в котором он говорит, что предпочитает моего «Импровизатора» таким произведениям, как «Собор Парижской Богоматери», «Саламандра» и проч.
Итак, первые похвалы, поднявшие мой дух, раздались и продолжали раздаваться за границей, так что если Дания и имеет в моем лице поэта, то нельзя сказать, что именно она взлелеяла меня. Родители вообще нежно пекутся о своих чадах, заботливо ухаживают за каждым проявившимся в них ростком того, что они считают талантом; моя же родина в лице земляков по мере сил старалась задушить во мне всякий признак таланта. Но так, видно, угодно было Господу Богу, и Он ради развития моего дарования посылал мне благодатные лучи из-за границы. Он же устроил и так, что труды мои сами пробили себе дорогу. Публика ведь все-таки сильнее всех критиков и разных литературных партий. Итак, благодаря «Импровизатору» я завоевал себе прочное и почетное место в числе других писателей. Мое вдохновение вновь расправило крылья, и спустя несколько месяцев после выхода в свет «Импровизатора» я издал первый выпуск моих сказок. Не стоит, однако, полагать, что он сейчас же завоевал себе успех. Люди, говорившие, что желают мне добра, сожалели, что я, подав недавно такие надежды своим романом, «опять впал в ребячество». «Литературный ежемесячник» так никогда и не удосужился хотя бы упомянуть о моих сказках, а «Даннора», весьма в то время распространенный литературно-критический журнал, советовал мне не тратить времени на сочинительство сказок. Меня упрекали в отступлении от обычных форм этого жанра и рекомендовали мне, прежде чем писать, изучить известные образцы. Хотя, разумеется, он не удосужился этого сделать, прибавлял критик. Так я перестал работать над сказками и через некоторое время, в продолжение которого у меня не раз опускались руки, окончил роман «О.Т.».
Я испытывал непреодолимую потребность творить и полагал, что нашел самую подходящую для себя область творчества в жанре романа. Таким образом, после появления в 1835 году «Импровизатора», в 1836 году вышел «О.Т.», а год спустя, в 1837-м — «Всего лишь скрипач». «О.Т.» понравился многим, и прежде всего Эрстеду, который отличался особенной чуткостью ко всему комическому. Он советовал мне и дальше работать в этом направлении; у него в доме я всегда встречал сочувствие и понимание, он вселял в меня бодрость и уверенность в своих силах. У Сибберна, с которым я познакомился лично уже после того, как получил его письмо об «Импровизаторе», я устроил чтения своего «О.Т.». В один из таких вечеров на чтении присутствовал Поуль Мёллер, приехавший тогда из Норвегии. Моя «Прогулка...» ему не нравилась, теперь же он слушал весьма внимательно и заинтересованно. Особенно теплую его реакцию вызывали сцены, где я описываю Ютландию с ее вересковыми пустошами и Северное море.
«О.Т.» был переведен на немецкий язык, а затем уже с него на шведский, голландский и английский. Как я уже говорил, многие мои земляки сетовали на то, что в «Импровизаторе» было допущено много опечаток и страдало правописание некоторых латинских выражений. Перед выходом «О.Т.» в свет один из друзей моих, профессор университета, чтобы избежать подобных неточностей, предложил мне свою помощь по части корректуры. «Уж я-то опытный корректор! — сказал он мне. — Меня постоянно хвалят за тщательность и аккуратность моих собственных изданий! Ваши рецензенты, критикуя вас, не будут по крайней мере развлекаться такими мелочами, как корректурные погрешности!» Он держал корректуру всего романа, просматривая лист за листом; кроме него, их тщательно проверяли еще два сведущих лица. Книга вышла, и первая же рецензия о ней заканчивалась так: «И в этой книге мы встретились с обычными грамматическими небрежностями Андерсена». «Ну, это уж из рук вон! — возмутился мой профессор. — Я положил на корректуру этой книги не меньше труда, чем на корректуру своих собственных! К вам просто придираются!»
Роман стал известен публике, и круг моих читателей постоянно рос, но газеты и журналы все так же не высказывали мне особенного поощрения. Критики как будто забыли, что мальчик с годами вырастает в мужа, что мастерство приходит вовсе не с возрастом, и по-прежнему упирали на мои старые ошибки и промахи. Самыми строгими критиками моими оказывались зачастую люди, которые, по-моему, вовсе и не заглядывали в мои последние произведения. Не все только были так честны и откровенны, как Хейберг, который на вопрос, читал ли он мои романы, ответил с улыбкой: «Я никогда не читаю толстых книг!»
Каков был тон высказываний, публикуемых пресловутым «Ежемесячником», легко себе представить по той отповеди, которую издание это получило от Палудана-Мюллера. Прочтя в нем такую же суровую оценку своих трудов, этот молодой, однако уже всеми ценимый и общепризнанный писатель написал в качестве ответа полемическое стихотворение «Хореи и ямбы», снабженное примечанием, в котором разбирал, в какой степени журнал может противостоять поэту. Я привожу здесь его слова:
«В каком ином достойном уважения журнале — отечественном либо зарубежном — можно найти такие вольности, которые позволяет себе рецензент в адрес рецензируемого автора? Предметом обсуждения становится прежде всего отсутствие у автора здравого смысла, воспитания и элементарного образования, причем что касается последнего, то обычно отмечается нежелание писателя пополнить пробелы в своих знаниях. Все это сопровождается благими советами усерднее трудиться и больше учиться, ибо в противном случае автору грозят еще большие нападки со стороны критиков. Единственное, что ему остается, чтобы создать хоть более-менее удовлетворительное произведение, это внять добрым советам рецензента. И это еще отнюдь не все уничижительные высказывания, которые выпадают на долю авторов рецензируемых произведений (к примеру, «Импровизатора» и «О.Т.»). Ко всему прочему, писателя могут упрекнуть в неблагодарности по отношению к своим благодетелям. При этом редакция «Ежемесячника» одновременно и поощряет, и покрывает сего безымянного рецензента, который под завесой анонимности прячется от справедливого наказания со стороны обиженного!»
Характерно то, что, хотя впоследствии большинство авторов рецензий были названы, мой критик так и не решился назваться по имени.
Год спустя вышел, как уже сказано, роман «Всего лишь скрипач»; в нем ясно чувствуется отпечаток того угнетенного состояния души, в котором я пребывал в то время. И тем не менее этот роман свидетельствовал о том, что я сделал шаг вперед, стал лучше понимать и людей, и самого себя. Я уже отказался от мечты получить за свои труды воздаяние здесь, на земле, и утешал себя мыслью найти ясность и примирение в ином мире. Если «Импровизатор» явился настоящей импровизацией, то «Всего лишь скрипач» — произведением, глубоко прочувствованным, продуманным, можно сказать, выстраданным в процессе жизни. Самим романом и его образами — Наоми, Владислава, святого отца — я выразил свой душевный протест против людской несправедливости, глупости и гнета житейской прозы.
И этот роман пробил себе дорогу, но и тут ни одного слова поощрения и признательности! Критика милостиво изрекла только, что мною часто счастливо руководит инстинкт. Ко мне применили выражение, которое вообще принято употреблять, говоря о животных, тогда как в области поэзии, среди людей, это свойство носит название «творческого гения». У меня же был всего лишь «инстинкт». Все хорошее во мне продолжали затаптывать в грязь. Отдельные лица, правда, говорили мне, что со мной поступают чересчур уж грубо и нетактично, но заступиться за меня публично никто и не думал. Роман «Всего лишь скрипач» заинтересовал на короткое время одного из наших высокоодаренных писателей, Сёрена Киркегора. Встретясь со мной однажды на улице, он сказал мне, что собирается писать на этот роман рецензию, которой я, наверное, останусь доволен. По его мнению, ко мне вообще относились несправедливо. Прошло довольно много времени; Киркегор перечел книгу, и первое хорошее впечатление его испарилось; должно быть, чем серьезнее он вдумывался в произведение, тем несовершеннее оно ему казалось, и появившийся наконец отзыв уже никак не мог меня порадовать. Критическая статья Киркегора разрослась в целую книгу — кажется, первую изданную им. Для чтения она вышла тяжеловата, смахивала по стилю на философский трактат Гегеля, и многие говорили в шутку, что только Киркегор да Андерсен и прочли ее до конца. Называлась книга «Из записок еще живущего человека». Из нее я узнал, что я вовсе не поэт, а всего лишь поэтическая фигура, соскочившая со своего настоящего места в каком-нибудь поэтическом произведении, и что тому или иному будущему поэту предстоит водворить меня на мое место или поместить меня в свое собственное произведение, создать для меня новую подходящую обстановку! Впоследствии я стал лучше понимать этого писателя, который тонко и сочувственно оценил мои более поздние работы.
Пока же мои романы не находили себе в датской печати заступника или хоть критика, который бы упоминал о них. Ко всему прочему, они оказались как бы в тени благодаря тому, что как раз в то же время общий интерес заполнили издаваемые Хейбергом «Обыкновенные истории». Язык этих новелл, их содержание и, главным образом, горячие рекомендации Хейберга, восхищавшегося ими, — все это выдвигало их тогда в датской литературе на передний план.
Все же, как бы там ни было, а меня читали, и большинство уже не сомневались в моем поэтическом таланте, в котором мне совсем уже было отказано до моего путешествия в Италию. Тем не менее ни в одной из отечественных рецензий не говорилось о моих идеях, о свежести восприятия жизни, о юморе, то есть о том, что бы могло выделить мои романы среди прочих. Лишь когда они вышли в Швеции, несколько газет не поленились дать более глубокий их анализ, ибо там их читали благожелательные и непредвзятые критики. То же самое можно сказать и о Германии. Именно это и поддерживало во мне веру в свои силы и желание писать.
«Лондонская литературная газета» отозвалась о романах «О.Т.» и «Всего лишь скрипач» следующим образом:
«Это одни из самых интересных произведений последних лет. Показ жизни датского общества в них весьма натурален и вызывает истинное восхищение, тон повествования чрезвычайно искренен и трогателен; автору превосходно удались образы детей, он сумел проникнуть в их мысли. Безыскусный живой язык, знание мира, сила воображения, короче говоря, все очевидные достоинства романов обладают таким очарованием, что мы, нимало не колеблясь, заявляем: эти книги найдут своего читателя среди разных слоев публики и по праву заслуживают того, чтобы быть названными среди самых лучших романов, когда-либо увидевших свет».
В Дании же только много лет спустя с сочувственным отзывом обо мне как о писателе-романисте выступил человек, действительно пользующийся авторитетом и влиянием. Как я уже упоминал, это было исследование Хауха, помещенное им в «Еженедельнике» Шоу. Вот как вкратце он характеризовал мои романы:
«Героем лучших и наиболее зрелых произведений Андерсена, в которых так ярко выступают богатая фантазия и глубокая чувствительность души одаренного писателя, является талантливая или по крайней мере благородная натура, которая старается пробиться в гнетущих, подавляющих ее условиях окружающей жизни. Таковы герои трех романов Андерсена, и никто лучше его самого не может знать всех внутренних и внешних перипетий такой борьбы, — ему самому ведь пришлось испить чашу горечи до дна, изведать подобные же страдания, а память об этом — как гласит старинная мудрость — мать всех муз. Поэтому повествования Андерсена заслуживают всяческого внимания: если он и рисует нам внутреннюю жизнь единичного лица, то все же такую, которая является уделом почти каждого гениального или талантливого человека, поставленного судьбой в неблагоприятные условия. В романах «Импровизатор», «О.Т.» и «Всего лишь скрипач» Андерсен рисует отнюдь не только одного себя, но также и ту знаменательную борьбу, на которую обречены многие и которую он так хорошо знает на собственном опыте. Описания его поэтому принадлежат не миру иллюзий, а дышат самою жизнью, самою правдою и в качестве таковых сохраняют за собой глубокое и прочное значение. Таким образом, как уже было сказано, он ратует не только за талантливые и гениальные натуры, но и за всех униженных и терпящих несправедливые гонения. Поскольку сам он немало пострадал от этой жестокой борьбы, когда простертые с мольбою к небу руки, как в композиции Лаокоона, оказываются стиснутыми кольцами змеиных тел, поскольку ему не раз доводилось полной мерой испить из чаши страданий, которую равнодушный и заносчивый мир готовит каждому угнетенному, он оказался в высшей степени в состоянии отобразить все это в правдивом и серьезном полотне с таким пронзительным трагическим пафосом, который не может оставить спокойным ни одно по-настоящему чувствительное сердце. Достаточно вспомнить сцену из его «Скрипача», в которой «знатная собака», как выражается сам автор, с отвращением отворачивается от той пищи, которую из милости дают бедному мальчику. Рисуя ее, Андерсен не столько пытался уязвить торжествующее тщеславие, сколько передать внутренние страдания оскорбленной человеческой личности».
Вот как отозвался о моих произведениях девять-десять лет спустя благороднейший человек и писатель. С критикой на мои произведения произошло то же, что бывает с хорошим вином: чем дольше его выдерживают, тем оно становится изысканнее. В том же 1837 году, когда вышел «Всего лишь скрипач», я посетил соседнюю страну, переправился через канал в Стокгольм. Тогда еще не было и помина о нынешних пресловутых скандинавских симпатиях. Прежние войны оставили в обеих нациях взаимное недоверие. Копенгагенские мальчишки не упускали случая всякий раз, как мороз соединял обе страны ледяным мостом и к нам приезжали на своих санях соседи-шведы, бежать за их санями с улюлюканьем. Шведская литература тогда была известна у нас крайне мало; датчанам и на ум не приходило, что при небольшом навыке читать и понимать по-шведски очень легко. Знали у нас, пожалуй, лишь «Фритьофа» и «Акселя» Тегнера, да и то лишь в переводах. Да, времена меняются!
Известные мне произведения шведских писателей очень мне нравились, особенно поэзия несчастного, уже умершего Стагнелиуса. Он приходился мне по сердцу даже больше Тегнера, который занимал тогда среди шведских поэтов первое место. До сих пор я предпринимал путешествия только на юг от родины, причем тотчас же, как переступал границы Дании, прощался с датской речью, теперь же я чувствовал себя почти как у себя дома; я говорил по-датски, мне отвечали по-шведски, и этот язык казался мне одним из наших провинциальных наречий. Мне казалось, что Дания как будто расширилась; родственные черты наций так и бросались мне в глаза, и я понял, как близки, в сущности, между собою шведы, норвежцы и датчане. Во время путешествия мне встретилось великое множество хороших, сердечных людей, и, по своему обыкновению, я быстро сходился с ними. Вообще эта поездка была одной из самых приятных для меня. Живописная страна с ее обширными лесами, огромными озерами, величественным водопадом Трольхеттан, красивыми шхерами на каждом шагу удивляла новизной. Стокгольм, который красотою местоположения напоминает Константинополь и поспорит с Эдинбургом, просто поразил меня. Рассказ о плавании по каналам звучит для непосвященного в его тайны новичка чем-то сказочным. Еще бы! Пароход движется по озерам, расположенным высоко в горах, так что с палубы видны внизу верхушки сосен и берез! Судно, поднимаясь и опускаясь, проходит многочисленные шлюзы, пассажиры в это время бродят по ближайшим лесным тропинкам. С этим путешествием и особенно с поездкою по озеру Венерн связано у меня воспоминание об одном интересном и не оставшемся без влияния на меня знакомстве: я встретился на пароходе с известной шведской писательницей Фредрикой Бремер.
Во время плавания по каналу между Трольхеттеном и Венерсборгом я разговорился с капитаном. Среди прочего я спросил его, какие из современных шведских писателей проживают теперь в Стокгольме, и выразил желание встретиться там с госпожой Бремер. «Ну, ее-то вы там не застанете! — сказал капитан. — Она теперь в Норвегии!» — «Вернется, обязана вернуться, пока я здесь! — пошутил я и прибавил: — Мне вообще везет во время путешествий; стоит мне пожелать чего-нибудь, как так оно и будет!» — «Только не в этот раз!» — заметил капитан. Три часа спустя, перед отходом из Венерсборга, где мы останавливались принять груз и пассажиров, капитан, смеясь, подошел ко мне и, показывая мне список новых пассажиров, громко воскликнул: «Счастливец! Вам и впрямь везет! Госпожа Бремер уже на пароходе и поплывет с нами до Стокгольма!» Я подумал, что он шутит; тогда он указал мне в списке ее имя, но я все еще не верил, что это была та самая писательница. Рассматривая вновь прибывших пассажиров, я не нашел между ними женщины, в которой бы мог признать ее. Вечер прошел, и около полуночи мы были на огромном озере Венерн.
В три часа ночи я встал и вышел на палубу полюбоваться восходом солнца. Кроме меня, вышла из каюты одна дама, не молодая и не старая, закутанная в плащ и в шаль. Ей тоже, верно, хотелось посмотреть на восход солнца, и я подумал: «Если действительно Фредрика Бремер здесь, на пароходе, то это она!» Я завязал с ней разговор, она отвечала мне вежливо, но холодно. Наконец я спросил ее, не она ли известная писательница Бремер; дама дала уклончивый ответ и спросила о моем имени. Оказалось, что она слышала обо мне; с произведениями моими она, однако, не была знакома и спросила, нет ли у меня с собой какого-нибудь из них. Я как раз вез один экземпляр «Импровизатора» для Бескова и дал его ей. Она сошла в свою каюту и оставалась там все утро. Когда же мы встретились опять, она улыбнулась мне светлою, сердечною улыбкою, пожала руку и сказала, что прочла больше половины первой части книги и теперь знает меня. Корабль наш скользил меж горных вершин и густых лесов по глади спокойных озер и наконец достиг балтийских шхер с разбросанными по ним скалистыми островками; они были своего рода причудливым переходом от голых каменных глыб к островам с зелеными лужайками, а затем и таким, на которых росли деревья и стояли дома. Пароход мужественно боролся с прибоем и водоворотами; пару раз пассажиры замирали на своих местах, с надеждой глядя на лоцмана, все внимание которого было сосредоточено на прохождении особо трудного места. В эти моменты все ощущали, как на несколько секунд судно становилось игрушкой в руках стихии. Госпожа Бремер без умолку рассказывала разные легенды и истории, связанные с отдельными островами и усадьбами, мимо которых мы проплывали. Все это чрезвычайно оживляло и разнообразило наше путешествие.
Знакомство наше продолжалось в Стокгольме, а многолетняя переписка окончательно скрепила его. Фредрика Бремер — благороднейшая натура, проникнутая великими утешительными истинами религии, обладавшая редким даром понимать, истолковывать и поэтизировать мельчайшие частности жизни.
В то время ни один из моих романов еще не был переведен на шведский язык; меня знали лишь по моей «Прогулке на Амагер» и по стихотворениям, да и то лишь немногие, принадлежавшие к литературным кружкам; они и оказали мне в Стокгольме радушный и сердечный, чисто шведский прием. Один из популярнейших поэтов-юмористов, пастор Дальгрен, теперь давно умерший, посвятил мне стихотворение. Благожелательный прием встретил я также у знаменитого Берцелиуса, к которому у меня было рекомендательное письмо от Эрстеда. В Упсале я пробыл несколько дней. Пребывавший тогда в добром здравии профессор Рудберг водил меня на Упсальский холм, и там мы выпили в честь скандинавского севера шампанское из громадного серебряного рога, подарка короля Карла Юхана. И Швеция, и шведы очень полюбились мне; как уже сказано, мне стало казаться, что границы моей родины раздвинулись; только теперь понял я, насколько родственны между собою шведская, норвежская и датская нации, и вскоре по возвращении на родину я написал песню: «Народ единый, все мы — скандинавы!» Песня эта явилась плодом моих непосредственных впечатлений и была чужда какой-либо политической идеи: поэт вообще не слуга политики, он лишь спокойно шествует впереди разных политических движений, ибо является провидцем. И я создал эту скандинавскую песню, когда еще и речи не было ни о каком скандинавизме в политике. Я написал ее, охваченный сознанием родственности всех трех народов, любовью к ним и желанием, чтобы и они наконец узнали и полюбили друг друга, избавившись от чувства взаимного недоверия и неприязни.
А вот что сказали по поводу моей песни у нас на родине: «Видите, что из него сделали шведы!» Однако прошло несколько лет, и соседи стали лучше понимать друг друга. Эленшлегер, Тегне́р и Фредрика Бремер пробудили в каждом народе желание ознакомиться с литературой соседей, и люди почувствовали и осознали взаимное родство. Прискорбное прежнее недоверие, проистекавшее от недостаточного знакомства друг с другом, исчезло, и между датчанами и шведами установились добрые, сердечные отношения. Скоро скандинавизм пустил такие корни в Копенгагене (в Швеции — тоже, в Норвегии же, насколько я знаю, — нет), что у нас было образовано «Скандинавское общество»! В этом обществе, или кружке, произносились речи о братском слиянии трех народов севера, читались исторические лекции и давались «скандинавские» концерты, на которых исполняли произведения Бельмана и Рунге, Линдблада и Гаде, — все это было прелесть как хорошо! Моя песня тут оказалась в чести. Мне говорили даже, что она переживет все, что я вообще написал! А один из наших крупнейших общественных деятелей на полном серьезе уверял меня, что только эта песня и сделала меня истинно датским поэтом. Да, вот как высоко ставили ее теперь, а еще год тому назад называли плодом польщенного тщеславия.
И в Дании, и в Швеции разные композиторы пытались положить ее на музыку для концертного исполнения, однако в таком виде заметного успеха она не имела.
По возвращении из Швеции я стал усердно заниматься изучением истории, а также знакомился с иностранной литературой. Но усерднее всего читал я все-таки великую книгу природы, из которой я всегда черпал самые лучшие впечатления. Лето я проводил, гостя в разных поместьях на Фюне, главным образом в романтически расположенном у самого леса «Люккесхольме», принадлежавшем некогда Каю Люкке, и в графском замке Глорупе, где некогда обитал Валькендорф, могущественный враг Тихо Браге, а теперь проживал благородный старик граф Мольтке-Витфельдт. Здесь я нашел самый радушный прием и гостеприимный приют; тихие прогулки по окрестностям, несомненно, дали мне гораздо больше в плане воспитания чувств и фантазии, чем могла бы дать любая учеба. В Копенгагене же самым родным домом был для меня по-прежнему дом Коллина; в нем, как я писал в посвящении, предшествующем «Импровизатору», я нашел родителей и сестер с братьями. Весь юмор и жизнерадостность, которые находят в романе «О.Т.» и в некоторых написанных мною в эти годы драматических произведениях — к примеру, «Невидимка в Спрогё», — черпал я в доме Коллина. Здесь я возрождался духом, запасался душевным здоровьем и благодаря этому мог справляться с болезненными проявлениями своей натуры. Старшая дочь Коллина, Ингеборг, в замужестве госпожа Древсен, отличалась замечательным остроумием, жизнерадостностью и веселостью и имела на меня особенно большое влияние. Моя мягкая, податливая, как гладь морская, душа всегда готова была отражать в себе все окружающее.
Я был довольно плодовитым писателем, и произведения мои принадлежали к числу находивших постоянный спрос у читателей. Гонорары мои повышались с каждым новым романом, но надо помнить общие условия датского книжного рынка и то, что я не был признан настоящим поэтом ни Хейбергом, ни «Литературным ежемесячником», поэтому и гонорары были довольно скромны. Но как бы там ни было, существовать на них было возможно, хотя, разумеется, вовсе не так, как должен был, по предположению англичан, жить автор «Импровизатора». Я хорошо помню изумление Чарлза Диккенса, когда он на свой вопрос, много ли получил я за этот роман, услышал в ответ: «19 фунтов стерлингов!» — «За лист?» — переспросил он. — «Нет, за весь роман!» — сказал я. — «Нет, мы, верно, не понимаем друг друга! — продолжал Диккенс. — Не могли же вы получить 19 фунтов за всю книгу! Вы, верно, получили столько за лист!» Пришлось мне лишь посетовать на то, что это было не так. За лист мне причиталось только около полуфунта стерлингов. «Боже мой! — воскликнул Диккенс. — Не поверил бы, если бы не услышал этого от вас самого!» Конечно, Диккенс не знал условий датского книжного рынка и сравнивал полученный мною гонорар с теми, что получал он сам в Англии; вероятно, даже моя английская переводчица получила больше, чем я — автор! Но как бы там ни было, мне удавалось сводить концы с концами, хотя и с грехом пополам.
Постоянно писать и писать было, как я чувствовал, гибельно для всякого таланта, но все мои попытки заручиться какою-нибудь подходящею должностью терпели неудачу. Я пытался получить место библиотекаря при Королевской библиотеке, и Эрстед горячо ходатайствовал за меня перед ее директором, обер-камергером Хаухом. Письмо Эрстеда к последнему заканчивалось так: «Кроме заслуг в качестве писателя, Андерсен обладает добросовестностью, аккуратностью и любовью к порядку, которых вообще-то ожидают от поэтов. Все, знающие Андерсена, должны отдать ему в этом отношении должное!» Но и эта лестная рекомендация не помогла мне: обер-камергер с изысканной вежливостью отклонил мою просьбу, мотивируя свой отказ тем, что я «слишком талантлив для такой тривиальной должности, как библиотекарь»! Сделал я также попытку и связаться с «Обществом свободной печати» и даже представил его правлению план и конспект народного датского календаря, составленного мною по образцу столь распространенного в Германии календаря Губица. Ничего подобного в Дании до сих пор не существовало; к тому же я полагал, что в качестве автора «Импровизатора» имею некоторую репутацию человека, способного описывать картины природы, а в качестве автора изданных недавно сказок — репутацию хорошего рассказчика. Эрстеду мой план чрезвычайно понравился; он и тут горячо поддержал меня, но правление Общества нашло, что издание такого календаря связано со слишком большими хлопотами, и отказало мне в своем содействии. Проще говоря, мне не рискнули доверить это дело, так как впоследствии такой календарь был издан другим лицом, сумевшим добиться поддержки того же Общества.
И вот я постоянно был полон забот о завтрашнем дне; хорошо еще, что мне были открыты двери нескольких гостеприимных домов, в том числе и одного нового. Это был дом ныне уже умершей старушки, вдовы Бюгель, урожденной Адсер, более известной благодаря своей оригинальности, хотя и обладавшей превосходными душевными качествами. Ей весьма нравились мои произведения, а лично мне она оказывала истинно материнские внимание. По-прежнему самое горячее расположение, помощь и поддержку я находил у конференц-советника Коллина, но прибегать к нему я решался лишь в самых трудных случаях. Да, немало выпало на мою долю горя и нужды — однако об этом теперь вовсе нет охоты рассказывать. Впрочем, как бывало и в детские годы, я не переставал говорить себе: «Когда приходится слишком уж плохо, тогда-то Господь и посылает помощь!» Я верил в свою счастливую звезду, и ею был Бог.
Однажды я сидел в своей каморке в Нюхавне неподалеку от Шарлоттенборга; вдруг в дверь постучали, и на пороге оказался не знакомый мне господин. Черты лица его были тонки и изысканны, выражение самое приветливое. Это был покойный ныне граф Конрад Ранцау-Брайтенбург, уроженец Гольштейна и тогдашний премьер-министр. Он искренне любил литературу, восторгался Италией и захотел посетить автора «Импровизатора», которого прочел в оригинале с живейшим, как он говорил, интересом. В своем кругу и при дворе граф пользовался большим уважением за поистине рыцарское благородство и имел репутацию человека литературно образованного и со вкусом. В молодости он много путешествовал, подолгу жил в Испании и Италии, и суждениям его поэтому придавалось большое значение. Не довольствуясь одними горячими похвалами мне, которые он высказывал и при дворе, и в обществе, он захотел лично навестить меня, поблагодарить за доставленное моею книгой удовольствие, пригласить к себе и спросить — не может ли он в чем-нибудь быть мне полезным. Я не скрыл от него затруднительности своего положения, вынуждавшего меня писать ради куска хлеба и исключавшего всякую возможность самосовершенствования. Он тепло пожал мне руку, обещал свое содействие и дружбу и сдержал свое слово. Думаю, впрочем, что дело не обошлось и без попутного участия Коллина и Эрстеда, которые всегда тайно выступали ходатаями за меня перед королем.
Уже в течение многих лет царствования короля Фредерика VI из средств Министерства финансов ежегодно отчислялась известная сумма на разовые пособия ученым, художникам и литераторам, отправляющимся за границу, а также на постоянные годовые стипендии, или, как еще говорили, «вспомоществование» тем из них, которые еще не успели упрочить свое положение или не имели постоянной должности. Такими стипендиями пользовались, например, Эленшлегер, Ингеманн, Хейберг и др. Как раз в эту пору получил подобную стипендию Херц. Такая стипендия была моей мечтой, и вот мечта сбылась: король Фредерик VI назначил мне ежегодную сумму в 200 специй.
Как же я был рад, как благодарен! Теперь мне уже не нужно было все время писать и писать, чтобы сводить концы с концами; у меня верное обеспечение на случай болезни, и я стал менее зависим от благодеяний окружающих. Для меня это было началом новой эры!
Примечания
«Замок на Рейне» — роман Хауха, увидевший свет в 1845 г.
«Еженедельник» Шоу так прямо и написал об этом. — Речь идет о статье Ингеманна, которая была опубликована в журнале Й.Ф. Шоу «Датский еженедельник» в феврале 1846 г.
Сибберн Ф.К. (1785—1872) — датский философ, профессор Копенгагенского университета. Сибберн выразил свое восхищение драматической поэмой Палудана-Мюллера «Амур и Психея» и дал высокую оценку сказочному творчеству Ингеманна в связи с выходом в свет его фантастического рассказа «Дары Хульдры» (1831).
«Abitote, пат heic Dii sunt» (Уходите, ибо здесь боги) — измененный эпиграф к «Натану Мудрому» Г.Э. Лессинга: «Introite, nam heic Dii sunt» (Входите, ибо и здесь боги.)
Ховитт М. (1799—1888) — английская писательница и переводчица. Роман «Импровизатор» в ее переводе был издан в Англии в 1845 г. и пользовался большим успехом.
...как «Собор Парижской Богоматери» и «Саламандра»... — Имеются в виду роман В. Гюго «Собор Парижской Богоматери» (1831) и роман Э.Сю «Саламандра» (1832).
...и спустя несколько месяцев после выхода в свет «Импровизатора», я издал первый выпуск моих сказок... — Первый выпуск «Сказок, рассказанных детям» Андерсена увидел свет 8 мая 1835 г.
...один из друзей моих, профессор университета... предложил мне свою помощь по части корректуры... — Речь идет, по всей видимости, о Х.К. Эрстеде.
...и появившийся наконец отзыв уже никак не мог меня порадовать. — В сочинении «Из записок еще живущего человека» (1838) Киркегор критически отозвался о романе «Всего лишь скрипач», посчитав его главным недостатком «наивную философию», представление автора о том, «будто гению, чтобы не погибнуть, необходимы хвала и поощрение».
...издаваемые Й.Л. Хейбергом «Обыкновенные истории»... — См. примеч. к сказке «Калоши счастья».
Знали у нас, пожалуй, лишь «Фритьофа» и «Акселя» Тегнера... — Романтические поэмы шведского поэта Э. Тегнера (1782—1846) «Сага и Фритьофе» (1825) и «Аксель» (1822) были переведены на датский язык соответственно В 1826 И 1827 гг.
...несчастного, уже умершего Стагнелиуса... — Шведский поэт Э.Ю. Стагнелиус (1793—1823) умер от сердечного заболевания, когда ему не исполнилось еще тридцати лет.
Бремер Ф. (1801—1865) — шведская писательница, автор семейных романов «Семейство Х.» (1831), «Соседи» (1837), «Родной дом» (1839) и др., в которых ставились на обсуждение проблемы равноправия женщин.
Бесков Б. фон (1796—1868) — шведский драматург, писавший трагедии в шиллеровском духе, с 1834 г. и до последних дней жизни — секретарь Шведской Академии.
«Народ единый, все мы — скандинавы!» — начальная строка стихотворения Андерсена «Я — скандинав», написанного летом 1839 г. и впоследствии положенного на музыку шведскими композиторами Ю.К. Гебауэром и А.Ф. Лингбладом.
«Скандинавизм». — См. примеч. к истории «Кукольник».
«Скандинавское общество» — общественная организация, созданная в Дании в 1843 г. и возглавляемая политическим и религиозным деятелем Х.Н. Клаусеном.
...принадлежавшем некогда Каю Люкке, где некогда обитал Валькендорф, могущественный враг Тихо Браге... — К. Люкке — датский дворянин. За оскорбительные высказывания в адрес королевы Софии Амалии по указу короля Фредерика III (1609—1670) был казнен в 1661 г. Легенда о конфликте между королевским гофмейстером К. Валькендорфом (ум. 1601) и астрономом Т. Браге исторического подтверждения не получила.
«Невидимка в Спрогё» — водевиль Х.К. Андерсена, поставленный в Королевском театре в июне 1839 г.
«Общество свободной печати» — издательский дом, основанный в 1835 г., с печатным органом, газетой «Данск фолькеблад».
Бюгель К. (1767—1845) — вдова богатого коммерсанта и поклонница творчества Андерсена.
1. «Добрая душа» (нем.).
2. «Уходите, ибо здесь боги» (лат.).
3. «Эта книга в жанре романа — то же, что «Чайльд Гарольд» в поэзии» (англ.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |