Вон там, на той улице, стоял старый-престарый дом, стоял уже без малого три сотни лет, об этом говорила дата, вырезанная на карнизе среди резных же тюльпанов и побегов хмеля. Еще там были целые стихотворные строчки, выведенные старинными буквами, и над каждым окном красовались резные гримасничающие физиономии. Второй этаж далеко выступал над первым, а под самой крышей проходил водосточный желоб с драконьей головой — дождю полагалось стекать из пасти, но, поскольку желоб прохудился, вода текла у дракона из брюха.
Все остальные дома на улице были новенькие, красивые, с большими окнами и гладкими стенами, всяк видел, что со старым домом они не желали иметь ничего общего и, скорей всего, думали: «Доколе же это чудовище будет торчать на нашей улице? Эркер у него вон как выпирает, из наших окон и не разглядишь, что в той стороне происходит! Лестница широченная, ровно во дворце, и высокая, как церковная башня. Перила чугунные, словно у дверей могильного склепа, да еще и с латунными шишками. Безвкусица!»
Дома через дорогу тоже были новые, красивые и думали в точности как все прочие, но у окошка напротив сидел маленький мальчик с румяными свежими щечками и ясными блестящими глазами. Ему-то старый дом, кстати сказать, очень нравился что при солнце, что при луне. А разглядывая стену с облупленной штукатуркой, он воображал себе преудивительные картины, прямо воочию видел, как улица выглядела раньше — с лестницами, эркерами и островерхими фронтонами; видел солдат с алебардами и сточные желоба, похожие на драконов и змеев... Да, на этот дом стоило посмотреть! А жил в нем старый господин, который носил бархатные штаны, фрак с большими ясными пуговицами и парик — самый что ни на есть настоящий парик. Каждое утро его навещал старый слуга, наводил в доме порядок и ходил за покупками; в другое же время старый господин в бархатных штанах оставался в старом доме совершенно один. Порой он подходил к окну, смотрел наружу, и маленький мальчик кивал ему, а старый господин кивал в ответ — так они познакомились и подружились, хотя ни разу друг с другом не разговаривали, но разве это имеет значение?
Однажды мальчик услыхал, как родители говорили:
— Старому господину из дома напротив живется нехудо, только вот он ужасно одинок!
В следующее воскресенье мальчуган завернул в бумагу какую-то вещицу, спустился на крыльцо и, когда старый слуга, возвращаясь с покупками, проходил мимо, сказал ему:
— Послушай, ты не мог бы передать от меня старому господину вот это? У меня два оловянных солдатика, и одного я посылаю ему — для компании, ведь он ужасно одинок.
Старый слуга растроганно кивнул, взял солдатика и отнес хозяину. В свою очередь, тот велел спросить, нет ли у мальчугана охоты зайти к нему в гости. Родители возражать не стали, и мальчуган отправился в старый дом.
Латунные шишки на лестничных перилах блестели куда ярче обычного, можно подумать, их надраили специально ради гостя, а резные трубачи, что выглядывали из резных тюльпанов на двери, трубили что есть мочи, отчаянно надувая щеки: «Тра-та-та-та! Мальчик пришел! Тра-та-та-та!» И вот дверь отворилась. Вся передняя была увешана старинными портретами — сплошь рыцари в латах и дамы в шелках, латы бряцают, шелка шуршат! Потом мальчуган поднялся по длинной лестнице наверх, а по другой, коротенькой лестнице спустился чуточку вниз и попал на балкон, надо сказать, весьма шаткий и обветшалый, в больших дырах и широких щелях, но из них изо всех пробивались трава и листья, потому что и сам балкон, и двор, и стены утопали в пышной зелени — с виду точь-в-точь сад, а на деле просто балкон. Кругом стояли старинные горшки в форме голов с ослиными ушами, и цветы в них росли, как хотели. Один горшок густо заполонила гвоздика, то бишь не цветы, а зеленые побеги, которые словно бы говорили: «Ветерок обвевал нас, солнышко целовало и сулило, что в воскресенье распустится цветочек, да-да, непременно распустится!»
Потом слуга провел мальчугана в комнату, стены которой были обиты свиной кожей, расписанной золотыми цветами.
— Золотой узор сотрется, свиная кожа остается! — твердили стены.
Здесь стояли кресла с высокими спинками, изукрашенные резьбой, с подлокотниками по обе стороны.
— Садись! Садись! — говорили они. — Ух, как же все во мне скрипит! Должно быть, ревматизм, как у старого шкафа! Ломота в спинке, ох-хо-хо!
И вот наконец мальчуган очутился в комнате с эркером, там-то и поджидал его старый господин.
— Спасибо тебе, дружок, за оловянного солдатика! — сказал он. — И спасибо, что пришел меня проведать!
— Так-так! Крак-крак! — заскрипела старая мебель, которой тут было так много, что она теснила друг дружку, стараясь рассмотреть гостя.
На стене, на самой середине, висела картина — портрет очень красивой дамы, юной, жизнерадостной, но одетой по стародавней моде, с напудренными волосами, в платье, которое стояло коробом. Она не сказала ни «так-так», ни «крак-крак», просто ласково смотрела на мальчугана, а он тотчас спросил у старого господина:
— Где ты ее взял?
— У старьевщика, — отвечал тот. — У него в лавке много портретов, никого они не интересуют, никому нет до них дела, ведь изображенные на них люди давным-давно умерли. Но с этой дамой я был когда-то знаком, хотя ее вот уж полвека нет в живых.
Под картиной висел за стеклом букет увядших цветов — казалось, они тоже сорваны полвека назад. А маятник больших часов качался туда-сюда, и стрелки двигались по кругу, и все вещи в комнате незаметно для себя становились еще старше.
— У нас дома говорят, — сказал мальчуган, — что ты ужасно одинок!
— О, меня навещают давние воспоминания и многое приводят с собою, а нынче вот ты заглянул! У меня все прекрасно!
Потом старый господин достал из шкафа книгу с картинками, изображавшими длинные процессии, диковинные кареты, каких в наши дни не увидишь, солдат, одетых словно трефовые валеты, горожан с развевающимися флагами. У портных на флаге были два льва, которые держали ножницы, а у башмачников — не сапог, а орел, причем двуглавый, ведь им по душе, когда все и вся составляет пару... Да, чудо что за книга!
Потом старый господин пошел в другую комнату за вареньем, яблоками и орехами — в старом доме и впрямь было чудесно.
— Я не выдержу! — воскликнул оловянный солдатик, стоявший на комоде. — Здесь так одиноко и так грустно! Нет, тот, кто жил в семье, никогда к этому не привыкнет... Я не выдержу! День тянется без конца, а вечер и того дольше! Не как у тебя дома — твои родители весело разговаривали, а ты сам и остальные милые ребятишки так замечательно шумели. А здесь у старого господина так одиноко! Думаешь, его кто-нибудь целует? Думаешь, на него смотрят с лаской и любовью, дарят ему елку? Как бы не так! Если ему что и достанется, то одни лишь похороны! Я не выдержу!
— Не грусти! — сказал мальчуган. — По-моему, тут замечательно, вдобавок сюда приходят погостить воспоминания и многое с собой приводят!
— Я их не вижу и знать не знаю! — вскричал оловянный солдатик. — Я не выдержу!
— Придется выдержать! — возразил мальчуган.
А когда старый господин, очень довольный, вернулся с вкуснейшим вареньем, яблоками и орехами, мальчуган думать забыл про оловянного солдатика.
Счастливый и веселый, мальчуган воротился домой. Дни шли за днями, недели за неделями, оба приветливо кивали друг другу из окна, а потом мальчик снова отправился в старый дом.
Резные трубачи снова затрубили: «Тра-та-та-та! Мальчик пришел! Тра-та-та-та!» — а рыцари на портретах забряцали мечами и латами, дамы зашуршали шелками, шпалеры свиной кожи принялись твердить свой стишок, а старые кресла закряхтели от ревматизма — словом, все было точь-в-точь как в первый раз, потому что здесь дни и часы ничем друг от друга не отличались.
— Мне не выдержать! — сказал оловянный солдатик. — Я проливал оловянные слезы! Здесь так грустно! Лучше уж пойти на войну и потерять руки-ноги! Какое-никакое, а разнообразие. Я не выдержу!.. Теперь-то я знаю, как оно бывает, когда в гости приходят давние воспоминания и многое приводят с собою. Они навещали меня, и поверь, это совсем не весело, под конец я едва не прыгнул очертя голову с комода. Все вы виделись мне как наяву — в то воскресное утро, ну, ты знаешь! Вы, дети, стояли у стола и, благоговейно сложив ладони, пели псалом, который поете каждое утро, и родители ваши тоже были очень торжественны, потом дверь отворилась, и в комнату — хоть и было не велено — впустили Марию, младшенькую, ей еще и двух годков не сравнялось... Слыша музыку или песню, все равно какую, она всегда танцует и тогда тоже начала танцевать, но никак не могла попасть в такт, ведь песня была очень протяжная. Она постояла сперва на одной ножке, вытянув головку далеко вперед, потом переступила на другую ножку, все так же вытянув головку, однако ж ничего не получалось. Вы все сохраняли серьезность, что наверняка было очень нелегко, а я в душе хохотал, потому-то и свалился со стола и набил шишку, которая до сих пор не прошла, ведь смеяться было грешно. И вот все это вновь оживает во мне, как и многое другое, — это и есть давние воспоминания и то, что они приводят с собою!.. Вы и теперь поете по воскресеньям, да? Расскажи немножко про маленькую Марию! И про моего товарища, второго оловянного солдатика! Вот уж кому повезло так повезло! А я не выдержу!
— Ты подарен, — сказал мальчуган. — И должен остаться здесь. Неужели не понятно?
Старый господин принес шкатулку, полную всевозможных вещиц. Были там и коробочки с мелками, и жестяночки с благовониями, и старинные игральные карты, большие, разрисованные золотом, нынче таких не увидишь. Потом выдвинули множество других ящиков, открыли клавикорды, крышка которых изнутри была расписана пейзажами, а звук у клавикордов, когда старый господин заиграл, оказался хриплым, надтреснутым, но он все равно спел какую-то песенку.
— Н-да, эту песенку пела она! — Старый господин кивнул портрету, купленному у старьевщика, и глаза его ярко блеснули.
— Хочу на войну! Хочу на войну! — во все горло выкрикнул оловянный солдатик и кинулся с комода на пол.
Куда же он подевался? Старый господин искал, и мальчуган искал — нет солдатика, и все тут.
— Уж я его разыщу! — сказал старик, но так и не нашел. Полы обветшали, рассохлись, оловянный солдатик угодил в щель и лежал там, словно в открытой могиле.
День прошел, и мальчуган вернулся домой. Миновала неделя, другая, третья. Окна затянуло морозными узорами. Чтобы увидеть дом напротив, мальчугану приходилось дыханием протаивать глазок. Во все резные завитушки и надписи намело снегу, лестница и та скрылась под сугробом, будто в доме никто не жил, и там вправду никого не было, старый господин умер.
Вечером подле дома остановилась карета, из дверей вынесли гроб, чтобы отвезти покойного за город и там похоронить. Карета тронулась, но провожающих не было, ведь все его друзья давно умерли. Только маленький мальчик послал вдогонку воздушный поцелуй.
Через несколько дней в старом доме состоялся аукцион, и мальчик видел из своего окна, как уносили в разные стороны старых рыцарей и старых дам, ушастые цветочные горшки, старинные кресла и старинные шкафы. Женский портрет, некогда найденный у старьевщика, вернулся туда же, к старьевщику, да так там и остался, потому что никто эту даму не знал, никто ее портретом не интересовался.
Весной пришла пора снести старый дом — туда ему и дорога, этому чудовищу, говорил народ. Прямо с улицы можно было заглянуть в комнату со шпалерами свиной кожи, от которых остались обрывки да лохмотья; зеленые побеги, оплетавшие балкон, спутанными ворохами висели на рухнувших балках... Потом все это увезли прочь.
— Вот и замечательно! — сказали соседние дома.
* * *
На этом месте выстроили красивый дом с большими окнами и гладкими белыми стенами, а перед ним — как раз там, где, собственно говоря, и стоял старый дом, — разбили садик, и плети дикого винограда вновь потянулись к соседним постройкам. Сад обнесли высокой кованой решеткой с кованой же калиткой — красота, да и только! Народ останавливался поглядеть. Воробьи стаями слетались на виноградные лозы, трещали наперебой, но не о старом доме, его они помнить не могли, ведь прошли годы, маленький мальчик успел вырасти, стал взрослым дельным мужчиной, на радость своим родителям. Он только что женился и вместе с женой въехал в этот самый дом с садом. Сейчас он стоял рядом с женой, а она сажала полевой цветок, который очень ей приглянулся. Маленькая рука посадила цветок в ямку и примяла землю пальцами. Ой, что это? Она укололась. Из почвы торчало что-то острое.
Что бы вы думали? Это оказался оловянный солдатик, который давным-давно потерялся у старого господина, потом валялся — кувыркался среди обломков старого дома и в конце концов много лет пролежал в земле.
Молодая женщина почистила солдатика — сперва зеленым листочком, затем своим изящным носовым платком, от которого так чудесно пахло! И оловянный солдатик словно бы очнулся от глубокого сна.
— Дай-ка посмотреть! — сказал молодой человек, засмеялся и покачал головой. — Нет, вряд ли солдатик тот самый, но он напомнил мне историю с оловянным солдатиком, который был у меня в детстве!
И он рассказал жене о старом доме, о старом господине и о солдатике, которого подарил ему, чтобы скрасить его одиночество, и рассказал все в точности так, как было, а молодая жена до того растрогалась, что не могла сдержать слез.
— Может, все-таки солдатик тот самый?! — воскликнула она. — Я его сохраню в память обо всем, что ты рассказал. Но ты должен показать мне могилу старого господина.
— Я не знаю, где она, и никто не знает! Друзья его давно умерли, могила осталась без присмотра, а я был совсем маленький.
— Наверно, он был ужасно одинок! — вздохнула молодая жена.
— Ужасно одинок! — сказал оловянный солдатик. — Но как хорошо, когда тебя не забывают!
— Хорошо! — послышалось поблизости, но никто, кроме солдатика, не увидел, что был это клочок свиной кожи от шпалер. От золотого узора и следа не осталось, с виду точь-в-точь комок сырой земли, однако ж он имел свое суждение и не замедлил его высказать:
Золотой узор сотрется,
Свиная кожа остается!
Но оловянный солдатик думал иначе.
Примечания
«Старый дом» (Det gamle Huus) — опубликована в 1848 г. во втором выпуске второго тома «Новых сказок» вместе со сказками «Капля воды», «Девочка со спичками», «Счастливое семейство», «История матери» и «Воротничок». Поводом для ее создания послужило пребывание Андерсена в Германии. «В «Сказке моей жизни» я привожу два эпизода, вошедшие потом в сказку «Старый дом». Маленький сын поэта Мозена подарил мне перед моим отъездом из Ольденбурга одного из своих оловянных солдатиков, чтобы я не чувствовал себя «таким ужасно одиноким». Двухлетняя дочь композитора Хартманна Мария принималась танцевать, как только заслышит музыку или пение. Однажды она зашла в комнату, где пели псалмы ее старшие братья и сестры. Она тотчас же стала танцевать, и ее чувство ритма помогало ей попадать в такт, поэтому она становилась то на одну ножку, то на другую, невольно выдерживая такт псалмов». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 390.)