Генеральское семейство проживало во втором этаже, а привратниково — в подвале; большое расстояние разделяло их — целый этаж и табель о рангах, хотя жили они под одной крышей, а окна у тех и других смотрели на улицу и во двор. Во дворе, на травяной лужайке, росла большая акация, которая цвела каждое лето, и порою под ней сидела разряженная кормилица с еще более разряженным генеральским чадом, малышкой Эмилией. Перед ними отплясывал босоногий привратников сынишка, темноволосый, с большими карими глазами, и малышка улыбалась мальчику, тянула к нему ручонки, а генерал, глядя на них в окно, кивал и приговаривал по-французски: «Прелестно! Прелестно!» Сама же генеральша — такая молоденькая, что вполне годилась генералу в дочери от прежнего брака, — никогда в окно не смотрела, только распорядилась, чтобы мальчик непременно развлекал малышку, но пальцем к ней не прикасался. Кормилица в точности исполняла приказ хозяйки.
А солнце заглядывало и к обитателям второго этажа, и к обитателям подвала, на акации распускались цветы, опадали и через год распускались вновь; дерево цвело, и привратников сынишка цвел — ни дать ни взять свежий тюльпан.
Генеральская дочка росла хрупкой и бледной, как нежно-розовый лепесток акации. Теперь она редко приходила под дерево, свежим воздухом дышала, катаясь в коляске. Выезжала с маменькой и в таких случаях кивала привратникову Георгу, даже посылала ему воздушный поцелуй, пока маменька не сказала ей, что она уже слишком большая для этого.
Однажды утром Георг пошел в генеральскую квартиру, понес им письма и газеты, которые спозаранку доставляли в привратницкую. И вот, поднимаясь по лестнице, он услыхал в кладовке с песком какой-то писк и подумал, что там цыпленок, а оказалось — генеральская дочка в кисее да кружевах.
— Не говори папеньке с маменькой, а то они рассердятся!
— Что случилось-то, барышня? — спросил Георг.
— Горит все! — отвечала она. — Огнем полыхает!
Георг поспешил в детскую комнатку, распахнул дверь: занавеска на окне сгорела почти дотла, карниз в огне. Георг бросился туда, сорвал карниз и занавеску, кликнул людей — если б не он, не миновать бы пожара.
Генерал с генеральшею учинили малютке Эмилии допрос.
— Я всего одну спичку взяла, — сказала девочка. — Спичка сразу загорелась, и занавеска тоже. Я плевала, чтоб потушить, изо всех сил плевала, но слюней не хватило, тогда я убежала и спряталась, страшно стало, что папенька и маменька рассердятся.
— Плевала?! — воскликнул генерал. — Это что за слово? Ты когда-нибудь слышала такое от папы с мамой? Нет, внизу подхватила, не иначе!
Однако привратников сынишка получил четыре скиллинга. И не истратил их на булки, а положил в копилку, и скоро у него набралось достаточно монеток, чтобы купить ящик с красками и расцветить свои рисунки, а их у него было много. Они словно сами собой выходили из-под карандаша. Первые цветные рисунки он подарил малютке Эмилии.
— Прелестно! — сказал по-французски генерал, а генеральша заметила:
— Сразу видно, что у мальчика было на уме! У него есть талант!
Эти слова привратникова жена принесла в подвал.
Генерал с женою — люди знатные, их карету украшали два герба, его и ее. У генеральши даже одежда вся была в гербах, и верхняя, и нижняя, и ночной чепец, и ночная сорочка; ее-то герб стоил дорого, батюшка ее заплатил за него звонкой монетой, ведь он не родился дворянином, да и она тоже пришла на свет за семь лет до герба; большинство людей наверняка помнили об этом, только не само семейство. Генералов герб был старинный, славный; один такой герб — нелегкая ноша, а уж два тем более, и генеральша чувствовала этот груз, когда разодетая в пух и прах отправлялась на придворные балы.
Генерал, старый, седой, отлично сидел в седле и, зная об этом, каждый день выезжал верхом, с грумом, который держался на почтительном расстоянии; когда генерал появлялся в свете, казалось, будто он въезжал в зал на коне, вдобавок вся грудь у него была в орденах — уму непостижимо, как можно удостоиться стольких наград! Но разве это его вина? В юности он служил в кавалерии, участвовал в больших осенних маневрах, что регулярно проводились в мирные дни. С той поры ему запомнилась единственная история, какую он мог рассказать. Его унтер-офицер сумел захватить одного из принцев, и тому, вместе с небольшим его отрядом, тоже взятым в плен, пришлось въехать в город следом за генералом. Об этом незабываемом событии генерал рассказывал из года в год, всякий раз в точности повторяя смиренные слова, с какими вернул принцу саблю: «Лишь мой унтер-офицер сумел взять в плен ваше высочество, но не я!» А принц отвечал: «Вам нет равного!» В настоящих битвах генералу сражаться не довелось; когда по стране бушевала война, он исполнял дипломатическую миссию при трех иностранных дворах. Он прекрасно говорил по-французски, чуть что не забыл родной язык, прекрасно танцевал, прекрасно ездил верхом, орденов на его мундире было не меряно не считано, и часовые тотчас делали ему «на караул». Познакомившись с одной из самых красивых девушек, он женился на ней, и у них появилась прелестная малышка, чисто ангелочек небесный, и, сколько она помнила, привратников сынишка плясал для нее во дворе, дарил ей свои раскрашенные рисунки, а она рассматривала их, радовалась и — рвала на мелкие клочки. Прелесть, а не малышка, глаз не отведешь!
— Розочка моя! — говорила генеральша. — Ты рождена для принца!
Принц-то уже стоял за дверью, но никто об этом не догадывался. Люди редко выглядывают за порог.
— Сынишка наш на днях впрямь поделился с нею хлебом! — сказала жена привратника. — Без сыру, без мяса, а ей все равно пришлось по вкусу, не хуже ростбифа. Ох и скандал вышел бы, если б генерал с генеральшей увидали, что она ест, но они, слава Богу, не видали.
Георг поделился с малюткой Эмилией хлебом, он бы охотно и сердцем своим поделился, лишь бы ее повеселить. Он был добрый мальчик, смышленый и разумный, ходил в вечерние классы при Академии, по-настоящему учился рисовать. Малютка Эмилия тоже делала успехи в науках: говорила со своей бонной по-французски и брала уроки танцев.
* * *
— У Георга конфирмация на Пасху! — сказала привратникова жена; вот так обстояло с Георгом.
— Лучше бы ему все ж таки пойти в ученье, — вздохнул отец. — Имел бы в руках хорошее ремесло! Да и от нас бы съехал.
— Ночевать-то ему все равно пришлось бы дома, — возразила мать. — Нелегко найти мастера, у которого есть место; одеть-обуть его мы тоже должны, а на еду средств хватит, ест мальчик немного, две-три вареные картошки — и сыт. А учится он даром. Пусть идет своей дорогой. Он нас еще порадует, так профессор говорил!
Костюм для конфирмации уже приготовили, мать сшила своими руками, но кроил его портной, занимавшийся починкой одежды, а он кроил превосходно. Окажись он в иных обстоятельствах и имей мастерскую с подмастерьями, говорила привратникова жена, вполне мог бы сделаться придворным портным.
Костюм был готов, конфирмант тоже. В день конфирмации Георг получил в подарок от крестного, старого подмастерья льноторговца, самого богатого из своих крестных, большие томпаковые часы, старые, заслуженные; они, правда, всегда спешили, но и то хорошо, что не отставали. Ценный подарок. От генеральского семейства конфирмант получил псалмы в сафьяновом переплете. Книгу прислала маленькая барышня, которой Георг дарил свои рисунки. На первой странице стояли имена, его и ее, а еще «от благосклонной покровительницы» — это было написано под диктовку генеральши. Генерал прочитал надпись и сказал по-французски: «Прелестно!»
— В самом деле большой знак внимания со стороны таких знатных господ, — сказала привратникова жена, а Георгу пришлось в парадном костюме и с книгой подняться наверх и поблагодарить.
Генеральша сидела вся укутанная, мучилась головной болью, которая всегда донимала ее, когда она скучала. Она очень приветливо посмотрела на Георга, пожелала ему всяческого благополучия и чтоб никогда не мучила его такая головная боль, как у нее. Генерал был в шлафроке, в феске с кисточкой и в русских сапогах с красными голенищами; он трижды прошелся по комнате, погруженный в свои мысли и воспоминания, потом остановился и сказал:
— Стало быть, теперь малыш Георг — взрослый христианин! Будь же порядочным, честным человеком и уважай начальников! Когда-нибудь, в старости, сможешь сказать, что этой мудрости тебя научил генерал!
Столь длинной речи генерал никогда прежде не произносил. Затем он снова замкнулся в себе и выглядел при этом весьма аристократично. Однако ж из всего, что Георг видел и слышал наверху, наиболее отчетливо ему запомнилась маленькая барышня Эмилия — такая она была очаровательная, такая милая, такая воздушная, такая изящная! Если б нарисовать ее, то не иначе как в виде легонького мыльного пузыря. А какое благоухание шло от ее платья, от золотых кудрей — точно от свежераскрывшейся розы. И ведь когда-то он разделил с нею свой хлеб, она ела с большим аппетитом и, откусывая очередной кусочек, всякий раз кивала ему. Помнит ли она об этом? Да, конечно, ведь «на память» об этом и подарила ему красивую книгу. И вот в первое новолуние нового года Георг, запасшись хлебом и монеткой в один скиллинг, вышел на улицу и наугад открыл книгу. Какой же псалом выпал ему? Оказалось, хвалебный и благодарственный. Тогда он открыл книгу в другом месте — посмотреть, что выпадет малышке Эмилии; тут надо было соблюдать осторожность и не открыть ненароком страницы с погребальными псалмами, но, как он ни остерегался, книга все равно открылась на псалмах о смерти и могиле. Нет, разве можно в такое поверить?! Однако вскоре Георг не на шутку испугался: прелестная малышка захворала, и возле дома каждый полдень останавливалась карета доктора.
— Потеряют они ее! — сокрушенно твердила привратникова жена. — Господу ведомо, кого он хочет прибрать!
Но девочка осталась жива, и Георг рисовал картинки и посылал ей. Нарисовал царский дворец, древний московский Кремль, точь-в-точь как настоящий, с башнями и куполами, похожими на огромные, зеленые и позолоченные тыквы, по крайней мере на Георговом рисунке. Малышка Эмилия так обрадовалась, что на той же неделе Георг послал ей еще несколько рисунков — все они изображали здания, и можно было много чего представить себе внутри, за дверьми и окнами.
Он нарисовал китайский дом с курантами на всех шестнадцати ярусах; нарисовал два греческих храма со стройными мраморными колоннами и лестницами по всем четырем сторонам; нарисовал норвежскую церковь — сразу видно, что она целиком из бревен, обтесанных, резных и искусно подогнанных друг к другу, каждый ярус имел словно бы подвесные галереи; однако краше всех был нарисованный замок, который Георг назвал «замок Эмилии». Вот где ей пристало жить — он сам придумал этот замок, составив его из самых красивых деталей других построек. Там были резные балки, как в норвежской церкви, и мраморные колонны, как в греческом храме, и куранты на каждом этаже, а на самом верху — купола, зеленые и позолоченные, как в царском Кремле. Настоящий детский замок! А под каждым окошком было написано, для чего предназначен соответствующий зал или комната: «здесь Эмилия спит», «здесь Эмилия танцует», а здесь играет «в гости». Загляденье, а не рисунок, и его вправду рассматривали с большим вниманием.
— Прелестно! — сказал генерал, разумеется по-французски.
Но старый граф — он жил по соседству и был еще знатнее генерала, владел замком и большой усадьбой, — старый граф не сказал ни слова; он слышал, что все это придумал и нарисовал маленький сынишка привратника. Впрочем, не такой уж и маленький, конфирмацию-то прошел. Старый граф смотрел на рисунки и думал о своем.
И вот настал день — пасмурный, сырой, ненастный, но для Георга один из самых светлых и радостных. Профессор в Академии изящных искусств призвал его к себе.
— Послушай, друг мой, — сказал он, — давай-ка побеседуем! Господь щедро наделил тебя талантами и окружил добрыми людьми. Старый граф, что живет на углу, говорил со мною о тебе, видел я и твои рисунки, на них мы пока поставим крест, там много чего надобно исправить! Отныне ты можешь дважды в неделю посещать мои рисовальные классы, чтобы совершенствоваться в рисунке. Я думаю, в тебе больше таланта к архитектуре, чем к живописи, однако у тебя есть время хорошенько все обдумать. А вот старого графа навести сегодня же и благодари Господа, что Он послал тебе этого человека!
Большая усадьба стояла на углу, старинный дом с резными слонами и верблюдами вокруг окон, только вот старый граф превыше всего ценил не старину, а новое время и его блага, где бы они ни обнаруживались — в парадном зале, в подвале или в мансарде.
— По-моему, — сказала привратникова жена, — чем подлинно знатнее человек, тем меньше в нем спеси. Старый-то граф вон какой приятный да обходительный! И говорит, право слово, как мы с тобой! Не то что генеральское семейство. Георг вчера просто обомлел — так его восхитило графское гостеприимство, а нынче я сама говорила с этим могущественным человеком и тоже осталась от него без души. Хорошо все-таки, что мы не отдали Георга в ученье к ремесленнику. У мальчика талант!
— Но таланту нужна помощь со стороны! — заметил отец.
— И он ее получил, — отвечала мать. — Граф так и сказал, четко и ясно.
— Наверняка тут не обошлось без генеральского семейства, — сказал отец. — Надо их непременно поблагодарить.
— Отчего ж не поблагодарить, — отвечала мать, — только, по-моему, их благодарить особо не за что, я поблагодарю Господа Бога, в том числе и за выздоровление малышки Эмилии!
Девочка шла на поправку, и Георг делал успехи, за один год он получил сперва малую серебряную медаль, а потом и большую.
* * *
— Лучше бы ему пойти в ученье к ремесленнику! — в слезах твердила жена привратника. — Тогда бы он остался при нас. Зачем ему ехать в Рим? Больше я его никогда не увижу, даже если он и вернется, только ведь он не вернется, милый мой сыночек!
— Да это же его счастье и почет! — воскликнул отец.
— Вот спасибо тебе, дружок! Болтаешь совсем не то, что думаешь! По правде-то на душе у тебя печаль, как и у меня.
Да, они печалились, потому что сынок их уезжал на чужбину. Большая удача для молодого человека, говорил народ.
Георг зашел попрощаться и к генеральскому семейству. Генеральша из своих комнат не вышла, ее опять мучила головная боль. Генерал на прощание рассказал свою единственную историю, повторил, что сам сказал принцу и что услыхал от принца в ответ: «Вам нет равного!» — а потом протянул юноше руку, вялую, расслабленную.
Эмилия тоже попрощалась с Георгом за руку и выглядела прямо-таки печальной, но больше всех печалился сам Георг.
* * *
Время идет — и когда чем-то занимаешься, и когда ничего не делаешь. Оно одинаково протяженностью, но не полезностью. Для Георга время было полезным и оттого шло быстро, если не считать тех минут, когда он думал об оставшихся дома. Как там дела, наверху и внизу? Конечно, они писали ему, а в письмо можно вложить так много — и яркий солнечный свет, и мрачные, тяжкие дни. Таким было письмо с известием о кончине отца. Мать осталась одна, и Эмилия стала для нее поистине ангелом-утешителем, пришла к ней в подвал, писала мать и добавила, что ей позволено сохранить за собой привратницкое место.
* * *
Генеральша вела дневник, писала там о каждом рауте, о каждом бале, на котором побывала, обо всех иноземных гостях. Страницы были украшены визитными карточками дипломатов и самых знатных особ. Генеральша очень гордилась своим дневником, начала она его давно и записи делала в разное время: когда скучала, когда мучилась головной болью, но иной раз и светлыми ночами, то бишь когда происходили придворные балы. Эмилия впервые побывала на придворном балу; маменька тогда надела светло-красное платье с черным кружевом — на испанский манер. Дочка была в белом, вся такая чистая, такая изысканная! Зеленые шелковые ленты, словно камышинки, трепетали в ее золотых кудрях, украшенных венком из белых водяных лилий. Глаза ясные, голубые, ротик прелестный, алый — вылитая русалочка, краше на всем свете не найдешь. Трое принцев танцевали с нею, то бишь сначала один, потом другой и третий; генеральша на целых восемь дней забыла о своих мигренях.
Но первый бал оказался, разумеется, не последним, и Эмилии это было невмоготу; хорошо, что настало лето с его отдохновением и свежим сельским воздухом. Семейство получило приглашение в замок старого графа.
При замке был сад, да какой! Одна часть совершенно как в старину — чопорные живые изгороди, похожие на зеленые ширмы, в которых тут и там проделаны окошки; самшит и тис, подстриженные в форме звезд и пирамид; большие, выложенные ракушками гроты, из которых струилась вода, и повсюду статуи из тяжелого прочного камня, что сразу видно по их одеждам и лицам; затейливые клумбы, все разные — то рыбы, то щиты с гербами, то вензеля. Настоящий французский сад. А как выйдешь из него, сразу попадаешь словно в привольный свежий лес, где кусты и деревья растут как вздумается, и оттого все они большие, пышные; трава зеленая, и по ней можно ходить. Однако ж и здесь все расчищено, подстрижено, ухожено, упорядочено, ведь это тоже сад, только английский.
— Старое время и новое время! — сказал граф. — Они так плавно перетекают здесь друг в друга! Через два года и дом тоже обретет должный вид, преобразится, станет красивее, лучше. Я покажу вам чертежи, и архитектора вы увидите, нынче он приглашен к обеду!
— Прелестно! — воскликнул генерал, конечно же, по-французски.
— Райское место! — сказала генеральша. — А там у вас рыцарский замок?!
— Это мой птичник! — отвечал граф. — В башне живут голуби, во втором этаже — индюшки, а внизу распоряжается старая Эльса, у нее там полным-полно постояльцев, и все устроены наилучшим образом: куры-несушки отдельно, квочки с цыплятами тоже, ну а для уток есть особый выход к воде.
— Прелестно! — повторил генерал.
И они все вместе отправились смотреть эту роскошь.
Старая Эльса стояла посреди нижнего зала, а подле нее — архитектор, Георг. Он и малышка Эмилия встретились после долгих лет, встретились в птичнике.
Да-да, Георг, собственной персоной, красавец хоть куда! Лицо открытое, решительное, волосы черные, блестящие, на губах улыбка, словно бы говорящая: меня на мякине не проведешь, я вас насквозь вижу. Старая Эльса скинула свои деревянные башмаки, осталась в одних чулках — из уважения к знатным гостям. Куры кудахтали, петух кукарекал, утки крякали наперебой. А хрупкая бледная девушка, подружка детских лет, дочь генерала, зарделась как маков цвет, бледности на щеках словно и не бывало, глаза широко открылись от изумления, рот тоже открылся, хотя не говорил ни слова, — ну может ли молодой человек желать большего от юной дамы, коли они не состоят в родстве и даже никогда прежде друг с другом не танцевали? Эмилия и архитектор в самом деле никогда друг с другом не танцевали.
Граф пожал юноше руку и представил его гостям:
— Наш юный друг, господин Георг, не вовсе вам незнаком, а?
Генеральша сделала книксен, дочка хотела было протянуть ему руку, но не решилась.
— Малыш Георг! — сказал генерал. — Наш давний сосед! Прелестно!
— Вы стали совершенно как итальянец! — воскликнула генеральша. — Наверное, и по-итальянски говорите не хуже тамошних жителей?
Генеральша пела на этом языке, но говорить на нем не умела, пояснил генерал.
За обедом Георг сидел справа от Эмилии. К столу она подошла об руку с генералом, а генеральша — об руку с графом.
Георг без умолку рассказывал, и рассказывал хорошо, он был поистине душою общества, хотя эту роль вполне мог бы сыграть старый граф. Эмилия притихла, вся обратившись в слух, глаза ее блестели.
Но она ничего не говорила.
Потом они с Георгом стояли на веранде, среди цветов, под сенью пышных розовых кустов. Георг снова заговорил, снова первым взял слово.
— Спасибо вам за доброту к моей старушке-матери! — сказал он. — Я знаю, в ту ночь, когда умирал мой отец, вы пришли и оставались с нею, пока глаза его не закрылись навеки. Спасибо вам! — Он схватил руку Эмилии и поцеловал, благо повод для этого был самый подходящий.
Девушка залилась краской, однако сжала в ответ руку Георга и устремила на него взгляд своих прекрасных голубых глаз.
— Ваша матушка была добрая душа! А уж как она вас любила! Давала мне читать все ваши письма, я словно бы хорошо вас знаю. Вы так привечали меня, когда я была маленькая, дарили мне рисунки...
— Которые вы рвали на мелкие клочки! — докончил за нее Георг.
— Нет-нет, мой замок, тот, на рисунке, я храню до сих пор!
— Теперь я могу построить его на самом деле! — воскликнул Георг, и от этих слов его самого бросило в жар.
Генерал с генеральшей сидели в своих комнатах и говорили о сыне привратника. Да, молодой человек и двигался изящно, и мысли свои выражал умело, искусно.
— Он бы мог стать домашним учителем! — объявил генерал.
— Талант! — только и произнесла генеральша.
* * *
В это чудесное лето Георг часто наезжал в графский замок. Если он не мог приехать, по нем скучали.
— Как щедро одарил вас Господь, не то что нас, бедных! — говорила ему Эмилия. — Вы это цените?
Георгу льстило, что красивая юная барышня восхищается им, ведь он считал ее необычайно одаренной.
А генерал все больше уверялся, что господин Георг уж никак не дитя подвала.
— Матушка его была очень славная женщина! — говорил он. — Я задолжал ей надгробный памятник.
* * *
Лето миновало, настала зима, а разговоры о господине Георге не умолкали. Он всюду был желанным гостем, самые высокопоставленные круги оказывали ему благосклонный прием. Генерал встречал его на придворных балах.
Дома у генерала тоже готовился бал в честь малышки Эмилии. Не пригласить ли и господина Георга?
— Кого приглашает король, того и генералу пригласить не зазорно! — объявил генерал и, право слово, на целый дюйм поднялся над полом.
Георга пригласили, и он пришел; прибыли также принцы и графы — танцоры один лучше другого. Но Эмилия станцевала лишь первый танец, да вот беда, ненароком подвернула ножку, ничего опасного, однако ж болезненно, из осторожности пришлось ей отказаться от танцев и только смотреть на других. Она сидела и смотрела, а архитектор стоял рядом.
— Вы, глядишь, целый собор Святого Петра ей хотите преподнести? — мимоходом обронил генерал с необычайно доброжелательной улыбкой.
Тою же доброжелательной улыбкой он встретил господина Георга и несколько дней спустя. Молодой человек явно пришел поблагодарить за приглашение на бал. Разве могло его привести сюда что-то иное? Да-да, могло, и совсем иное, поразительное, ошеломляющее! Генерал своим ушам не поверил — какая дерзость! Неимоверное нахальство, немыслимое! Георг пришел просить руки малышки Эмилии.
— Послушайте! — Генерал кипел от возмущения. — Я совершенно вас не понимаю! Что вы такое говорите? Что вам нужно? Я вас не знаю! Сударь, да как вы смели явиться в мой дом? Мне остаться здесь или я могу уйти? — И он выпятился к себе в спальню и заперся на ключ, бросив юношу одного.
Георг постоял минуту — другую и пошел к выходу, а отворивши дверь, увидел в коридоре Эмилию.
— Папенька дал ответ?.. — дрожащим голосом спросила она.
Георг стиснул ее руку.
— Он убежал от меня... Ну да ничего, все уладится!
В глазах Эмилии блестели слезы, в глазах юноши светились уверенность и бодрость, а солнце озаряло их обоих, дарило им свое благословение.
Генерал у себя в комнате отнегодовал, то бишь еще немножко кипел, выпуская пары: «Сумасбродство! Привратницкая чушь!..»
Часу не прошло, а генеральша из собственных уст генерала узнала обо всем и призвала к себе Эмилию, чтобы поговорить с глазу на глаз.
— Бедная деточка! Так оскорбить тебя! Оскорбить нас! У тебя слезы на глазах, но они тебе к лицу! В слезах ты очень похожа на меня в день моей свадьбы. Поплачь, дорогая!
— Я буду плакать, — сказала Эмилия, — раз ни ты, ни папенька не хотите сказать «да»!
— Дитя! — воскликнула генеральша. — Ты захворала! Ты бредишь! А у меня снова ужасно болит голова. Столько бед на нашу голову. Не дай матери умереть, Эмилия, другой у тебя не будет!
Глаза генеральши увлажнились, о своей смерти она не могла думать без слез.
* * *
В газете под рубрикой «Назначения» было напечатано: господин Георг получил звание профессора, пятый класс под восьмым нумером.
— Жаль, родителей его нет в живых, не могут они это прочитать, — говорили в семействе нового привратника, которое теперь занимало подвал в генеральском доме; они знали, что профессор родился и вырос в этих самых стенах.
— Теперь его включат в налоговый реестр! — заметил муж.
— Разве это мало для того, кто вырос в бедности! — вскричала жена.
— Восемнадцать ригсдалеров в год! Деньги и впрямь большие!
— Да я про высокое положение! — сказала жена. — Деньги эти для него чепуха, он их сколько хочешь заработает! Поди, и женится на богачке. Будь у нас дети, муженек, наш сынишка тоже мог бы стать архитектором и профессором.
В подвале о Георге говорили по-хорошему, как и на втором этаже — старый граф позаботился.
Поводом послужили Георговы детские рисунки. Но почему о них зашла речь? Сперва говорили о России, о Москве, тут-то и вспомнили Кремль, который маленький Георг некогда нарисовал для барышни Эмилии; он тогда много рисунков сделал, и один из них особенно запомнился графу: «замок малышки Эмилии», где она спала, танцевала и играла «в гости». Господин профессор был человек большого таланта и трудолюбия, наверняка он рассчитывал к старости дослужиться до действительного статского советника — и это вполне возможно, — а прежде вправду построить замок для столь юной сейчас дамы, почему бы и нет?
— На редкость веселый вечер! — заметила генеральша, когда граф откланялся.
Генерал задумчиво покачал головой, а засим отправился на верховую прогулку — грум, как всегда, ехал следом, на почтительном расстоянии, — и сидел в седле горделивее прежнего.
Настал день рождения Эмилии — с раннего утра виновнице торжества несли цветы и книги, письма и визитные карточки. Генеральша поцеловала ее в губки, генерал — в лоб, они были любящие родители. И все семейство удостоилось визита высоких особ — двух принцев. Разговор шел о балах и театрах, о дипломатических миссиях, об иностранных державах и управлении страной. А еще — о талантливости и трудолюбии родного края. Вспомнили при этом и молодого профессора архитектуры.
— То, что он строит, обессмертит его имя! И определенно позволит ему войти в одну из самых знатных семей!
— В одну из самых знатных семей? Кто это может быть? — спросил позднее генерал у генеральши.
— Я знаю, на кого они намекали! — отвечала генеральша. — Но не скажу! Ни за что! Все в руце Божией, но тем не менее я удивляюсь.
— Я тоже не прочь удивиться, — сказал генерал. — Мне-то совершенно невдомек! — И он задумался в надежде, что догадка все же придет.
Сколько силы, неизреченной силы в высочайшей милости, в благорасположении двора, в благорасположении Господа, и вся эта милость была дарована Георгу. Но мы забыли о дне рождения.
Комната Эмилии полнилась ароматом цветов, присланных друзьями и подругами, на столе лежали прелестные подарки и сувениры, только от Георга ничего, он не мог прийти, однако в этом и нужды не было — весь дом напоминал о нем. Даже из чулана с песком выглядывал цветочек воспоминания: там плакала Эмилия, когда горела занавеска, а Георг мигом потушил пожар. Глянешь в окно, и акация воскрешает память о детстве. Цветы и листья давно опали, посеребренное инеем дерево походило на огромный коралл, луна, яркая, большая, сияла меж ветвей, неизменная в своей изменчивости, как и в ту пору, когда Георг поделился хлебом с малышкой Эмилией.
Она достала из ящика рисунки с царскими палатами, с ее собственным замком, давние подарки Георга. Рассматривала их, думала о них и еще о многом другом, вспоминала тот день, когда тайком от папеньки и маменьки спустилась в подвал к жене привратника, которая лежала на смертном одре, как сидела подле нее, держала за руку, как услышала ее последние слова: «Благослови Господь!.. Георг!» Мать думала о сыне. А Эмилия теперь истолковала эти слова по-своему. Георг побывал на дне ее рождения, в самом деле!
Наутро — так уж получилось — в доме опять праздновали день рождения, на сей раз генеральский. Генерал родился днем позже дочери, конечно за много лет до нее. Опять множество подарков, в том числе седло, красивое, удобное и дорогое, по карману разве что одному из принцев. От кого же оно? Генерал был очарован. К седлу прилагалась записочка. Если бы в ней стояло «Спасибо за вчерашний праздник!», мы бы легко угадали, кто прислал подарок, но там было написано: «Г-ну генералу от того, кого он не знает».
— Кого же это я не знаю?! — недоумевал генерал. — Я знаю всех! — Он перебрал все светское общество, и впрямь каждый там был ему знаком. — Это от моей жены! — решил он в конце концов. — Она подшутила надо мной! Прелестно!
Но генеральша никаких шуток не устраивала, те времена давно прошли.
* * *
И снова праздник, только другой, не в генеральском семействе, — костюмированный бал-маскарад у одного из принцев.
Генерал нарядился Рубенсом, в испанский костюм с плоеным воротничком, на бедре шпага, выправка хоть куда. Генеральша оделась как мадам Рубенс — черное бархатное платье, закрытое до горла, ужасно теплое, с «мельничным жерновом», то бишь огромным плоеным воротником, точь-в-точь как на голландском портрете, принадлежавшем генералу; особенное восхищение вызывали на этом портрете руки — совершенно такие, как у генеральши.
Эмилия была Психеей, вся в кисее и кружевах. Она порхала словно лебяжье перышко, без всяких крыльев, они служили только для украшения, как знак Психеи.
Роскошь, великолепие, свет, цветы, богатство, изысканность — так много всего кругом, не налюбуешься, на руки мадам Рубенс смотреть недосуг.
Черное домино с цветком акации на шляпе танцевало с Психеей.
— Кто это? — спросила генеральша.
— Его королевское высочество, — отвечал генерал, — я совершенно уверен, я тотчас узнал его по рукопожатию!
Генеральша усомнилась.
Генерал Рубенс, нисколько не сомневаясь, подошел к черному домино и начертил на ладони королевский вензель. В ответ отрицательно покачали головой, однако подсказка все же была дана:
— Записка, приложенная к седлу! Тот, кого вы не знаете!
— Но я же вас знаю! — воскликнул генерал. — Вы прислали мне седло!
Домино взмахнуло рукой и исчезло в толпе гостей.
— Эмилия, кто этот человек в черном домино, с которым ты танцевала? — осведомилась генеральша.
— Я не спросила его имя! — ответила девушка.
— Потому что знала! Это профессор! Ваш протеже здесь, господин граф! — продолжала генеральша, обернувшись к графу, который стоял рядом. — Черное домино с цветком акации!
— Очень может быть, сударыня! — отозвался граф. — Но, между прочим, у одного из принцев такой же костюм!
— Я узнал рукопожатие! — сказал генерал. — Седло — подарок принца. Я совершенно уверен и потому хочу пригласить его к нам на обед.
— Конечно, пригласите! Если это принц, он безусловно примет приглашение!.. — сказал граф.
— А если другой, то не примет! — С этими словами генерал направился к черному домино, которое как раз беседовало с королем, и весьма почтительно пригласил прийти на обед и познакомиться поближе. Ничуть не сомневаясь, что приглашает принца, генерал уверенно улыбался и говорил громко и внятно.
Домино снимает маску — это Георг.
— Вы теперь возьмете свое приглашение обратно, господин генерал? — спросил он.
Генерал приосанился, словно бы на целый дюйм вырос, сделал два шага назад и один вперед, как в менуэте, а на его аристократическом лице отразились поистине генеральская серьезность и важность.
— Я никогда от своих слов не отказываюсь! Приглашение остается в силе, господин профессор! — И он поклонился, глядя на короля, который, конечно, все слышал.
* * *
И вскоре в генеральском семействе состоялся обед, на который были приглашены только старый граф и его протеже.
— Погостить в семье, — сказал Георг, — значит заложить фундамент!
И фундамент действительно был заложен — в весьма торжественной обстановке, на этом обеде у генерала и генеральши.
Гость пришел и, насколько мог оценить генерал — а он-то мог! — говорил совершенно как человек из хорошего общества, причем необычайно интересно, генерал поневоле неоднократно восклицал по-французски: «Прелестно! Прелестно!» Генеральша рассказала об этом обеде знакомым дамам, в том числе одной из фрейлин, особе весьма и весьма почтенной, которая тотчас попросила в следующий раз пригласить и ее тоже. Делать нечего, надо снова звать профессора в гости. Он принял приглашение, и пришел, и снова всех очаровал, ведь даже в шахматы, оказывается, умел играть.
— Нет, он не из подвала! — сказал генерал. — Вне всякого сомнения, в нем течет благородная кровь! Такое случается нередко, и молодой человек тут без вины.
Господин профессор был вхож к самому королю, а оттого, разумеется, его привечали и в генеральском доме, но о том, чтобы он мог там укорениться, речи у них вовсе не было, но в городе только об этом и судачили.
* * *
Однако ж Георг и тут достиг успеха. Недаром был взыскан вышней милостью.
Стоит ли удивляться, что в конце концов Эмилия стала статскою советницей.
— Жизнь — это либо трагедия, либо комедия, — изрек генерал. — Трагедия кончается смертью, комедия — свадьбой.
Георг с Эмилией сыграли свадьбу. И родились у них трое крепких ребятишек, только, понятно, не сразу.
Когда гостили у дедушки с бабушкой, мальчуганы скакали по всем залам и комнатам на деревянных лошадках. И генерал тоже, следом за ними, «вместо грума при маленьких статских советниках», как он говорил.
Генеральша сидела на диване и улыбалась, даже если страдала от своей ужасной головной боли.
* * *
Вот как преуспел Георг и сумел добиться еще многого, иначе какой бы вообще смысл рассказывать историю сына привратника?
Примечания
«Сын привратника» (Portnerens Son) — впервые опубликована в 1866 г. (См. примеч. к истории «Сокрыто — не забыто».) «Сказка «Сын привратника» содержит много черт, взятых прямо из жизни». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 406.)
...получил звание профессора, пятый класс под восьмым нумером. — Как и чиновники, профессора Академии изящных искусств имели классные чины и получали государственное денежное жалование.