Печаль царила в доме, печаль в сердцах — умер младший ребенок, четырехлетний мальчик, единственный сын, радость и надежда родителей. У них были еще две дочери, девочки милые, добрые, старшей как раз в этом году предстояла конфирмация, но потерянный ребенок всегда самый любимый, тем более младший, тем более сын. Тяжкое испытание. Сестры горевали, как горюют юные сердца, в особенности тронутые болью родителей; отец с матерью были совершенно убиты великим горем. День и ночь мать не отходила от больного ребенка, ухаживала за ним, носила на руках; сынок был частью ее существа, и у нее в голове не укладывалось, что он умер, что его положат в гроб и похоронят в могиле. Не может Господь Бог отнять у нее это дитя, думала она, а когда это все же случилось, стало реальностью, сказала в своей неизбывной муке: — Господь ничего не ведал! Здесь, на земле, у него бессердечные слуги, они действуют по собственному усмотрению и не внемлют материнским мольбам.
В своей боли она отступилась от Господа, и тогда пришли черные мысли, мертвые мысли о вечной смерти, о том, что человек прахом возвращается в землю и тогда всему конец. Этакие мысли лишили ее всякой опоры, и погрузилась она в бездонную пропасть отчаяния.
Не было у нее больше слез, чтобы плакать в самые тяжкие минуты, не думала она о своих дочерях и на мужа не смотрела, когда слезы его падали ей на лоб; все ее помыслы принадлежали умершему сыну, вся ее жизнь сосредоточилась на одном — до мелочей оживить в себе память о нем, каждое простодушное детское слово.
Настал день похорон, уже несколько ночей мать не смыкала глаз и под утро, сморенная усталостью, ненадолго задремала. Гроб тем временем вынесли в дальнюю комнату и там прибили крышку, чтобы она не слышала стука молотка.
Когда же бедняжка проснулась и пришла туда, желая увидеть свое дитя, муж сквозь слезы сказал ей:
— Мы прибили крышку, так надо!
— Коли Господь жесток ко мне, — воскликнула она, — можно ли от людей ждать пощады?! — И разрыдалась.
Гроб отнесли на кладбище и похоронили. Безутешная мать сидела подле дочерей, смотрела на них и не видела, помыслы ее вовсе отрешились от дома, она предалась скорби, и скорбь швыряла ее, как бурное море швыряет корабли, оставшиеся без руля и ветрил. Так минул день похорон, и потянулось за ним множество дней, преисполненных одной и той же безысходной боли. Печально, со слезами на глазах смотрели на нее горюющие родные, она не внимала их утешениям, да и что они могли ей сказать, сами слишком печалились.
Она словно бы и сна больше не знала, а ведь только он и стал бы ей лучшим другом, укрепил бы плоть, принес бы в душу покой. Ее уложили в постель, и она лежала тихо-тихо, будто спала. Однажды ночью муж прислушался к ее дыханию, и показалось ему, что она нашла покой и облегчение, оттого-то он сложил ладони, помолился и уснул крепким, здоровым сном. Не услышал он, что жена встала, торопливо оделась и тихонько вышла из дома, отправилась туда, куда день и ночь стремилась всеми помыслами, — к могиле, в которой лежало ее дитя. Поспешила через сад в поле, на тропинку, что в обход поселка вела на кладбище. Никто ее не видел, и она никого не видела.
Стояла прекрасная звездная ночь, воздух теплый, ведь на дворе всего лишь сентябрь. Она прошла на кладбище, к могилке, похожей на огромный букет благоуханных цветов, села рядом, склонилась к холмику головою, будто могла сквозь толстый слой земли увидеть своего мальчика, чья улыбка помнилась ей как наяву. Ласковый взгляд, даже на одре болезни, забыть невозможно — как много говорили его глаза, когда она наклонялась к нему и брала маленькую ручку, которую он уже и поднять был не в силах. Вот так же, как сидела у его постели, сидела она теперь у могилы, и тут слезы ручьем хлынули у нее из глаз и закапали наземь.
— Ты хочешь уйти в землю, к своему ребенку? — послышался рядом чей-то голос, звучный, глубокий, проникший ей в самое сердце.
Она подняла голову: подле нее стояла фигура в просторном черном плаще с капюшоном, надвинутым низко на лоб, однако ж лицо, хотя и суровое, внушало доверие, а глаза сияли блеском молодости.
— Да, в землю, к моему сыночку! — подхватила мать с отчаянной мольбою.
— Дерзнешь ли последовать за мною? Ведь я — смерть!
Мать кивнула — и тотчас все звезды небесные заблистали, словно полная луна, и увидала она роскошные яркие цветы на могиле, а земля вдруг размякла, расселась, словно хлипкое сукно, и она провалилась в глубину. Смерть укрыла ее своим черным плащом, объяла мраком ночи, вечной ночи, и погрузилась она куда глубже, чем достигает заступ могильщика, кладбище стало крышей над ее головою.
Но вот плащ скользнул в сторону. Мать очутилась в огромном чертоге, величественном и все же гостеприимном; сумрак царил вокруг, а перед собою она увидела своего ребенка и вмиг прижала его к сердцу. Мальчик улыбался ей, и улыбка его была прекрасна, как никогда. Она вскрикнула, однако же крика своего не услышала, ведь то совсем рядом, то вдалеке, то снова вблизи плескались волны прелестной музыки, никогда прежде не ласкали ее слух столь сладкогласные напевы, и звучали они по ту сторону плотной, черной как ночь завесы, отделявшей этот чертог от великой Страны Вечности.
— Милая моя маменька! Родная моя! — повторял ее сынок.
Голосок у него был прежний, хорошо знакомый, любимый;
в бесконечном блаженстве она осыпала мальчика поцелуями, а он, показав на темную завесу, молвил:
— На земле вовсе не так красиво, как здесь! Ты только погляди, мама, на них на всех! Вот оно, блаженство!
Однако там, куда он показывал, мать не видела ничего, кроме черной ночи; она смотрела земными глазами, не так, как ребенок, которого Господь призвал к себе, она слышала звуки, слышала музыку, но не Слово, в которое должно верить.
— Я теперь могу улететь, мама, — сказал ребенок, — вместе с остальными детьми улететь прямо к Господу, и мне очень этого хочется, но, когда ты плачешь, как сейчас, я не могу покинуть тебя, хотя очень хочу! Отпусти меня! Ведь ты, милая мама, скоро соединишься со мною!
— Ах, останься, останься! — воскликнула она. — Еще на минуточку! Дай еще разок посмотреть на тебя, поцеловать, крепко обнять!
Она целовала его, крепко обняв. И тут сверху донеслось ее имя. Отчего оно прозвучало так жалобно? Что случилось?
— Слышишь? — сказал ребенок. — Это папенька зовет тебя!
А через секунду-другую до них долетели глубокие вздохи, словно дети всхлипывали от плача.
— Это мои сестры! — сказал ребенок. — Мама, ты ведь их не забыла?
И она вспомнила о тех, что остались наверху, и страх завладел ею, она смотрела прямо перед собой и видела, как мимо летят какие-то существа, некоторые вроде бы знакомые. Они парили в чертоге смерти, направляясь к черной завесе, и пропадали. Вдруг сейчас появятся ее муж и дочери? Нет! И зов, и вздохи донеслись сверху. А она-то чуть не забыла их, думала только об усопшем.
— Мама, в Царстве Небесном бьют колокола! Мама, солнце восходит! — сказал ребенок.
Тут ее захлестнуло потоком могучего света — ребенок пропал, а ее повлекло ввысь. Вокруг стало холодно, она подняла голову и увидела, что лежит на кладбище, на могиле сыночка, но во сне Господь стал ей опорой, светочем разума, она преклонила колена и взмолилась:
— Господи Боже мой, прости мне, что хотела я удержать от полета вечную душу и что забыла я свой долг перед живыми, который Ты возложил на меня!
И как только мать произнесла эти слова, с сердца словно бы спала тяжесть. Солнце встало, малая пташка распевала у нее над головой, церковные колокола звонили к заутрене. Светло и торжественно было вокруг, светло и торжественно было у нее на сердце. Она узнала Господа, узнала свой долг и со всех ног поспешила домой. Склонившись к мужу, она разбудила его теплым, ласковым поцелуем, и оба сказали друг другу сердечные, ласковые слова, и в ней были та сила и мягкость, что подобают жене, все ее существо дышало утешением:
— Воля Господа всегда самая благая!
— Откуда же взяла ты эту силу, этот утешный дух? — спросил муж, и она, целуя его и дочек, ответила:
— От Господа, у могилы ребенка.
Примечания
«У могилы ребенка» (Barnet i Graven) — впервые опубликована в 1859 г. в Стокгольме в сборнике «Nye nordiska digter och skildringer». ««У могилы ребенка» и «История матери» доставили мне самую большую радость, потому что многие убитые горем матери нашли в них утешение и поддержку». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 399.)