В Швеции не только в сельской местности, но даже и во многих торговых городах встречаются дома, целиком сложенные из дерна, или же с дерновой крышею, иные до того низкие, что можно запросто туда вспрыгнуть и усесться на муравчатом лужку. Раннею весной, когда поля еще лежат под снегом, а он уже стаял с крыши, на ней пробивается первая вестница весны, молодая травка, а воробей чирикает: «Весна идет!»
Между Муталой и Вадстеной*, у самой проселочной дороги стоит дерновая хижина, весьма живописная; в ней всего одно окно, не столько высокое, сколько широкое, ветка дикой розы занавешивает его снаружи; мы видим ее весной, крыша с травою просто прелесть, так и отливает бархатом, а возле низенькой дымовой трубы, прямо под боком у нее, растет вишня, вся усыпанная цветами; ветер стряхивает лепестки на живого ягненочка, привязанного к трубе. Это единственный в хозяйстве ягненок; старая старушка, что здесь живет, поутру сама подымает его на крышу, а вечером снимает и заводит в дом. Ягненочка крыша может выдержать, но и только, это проверено и доказано. Прошлой осенью, — а в эту пору дерновые крыши усеяны цветами, по большей части синими и желтыми, под стать шведскому флагу, — здесь вырос цветок из редких, он бросился в глаза старому профессору, который, ботанизируя, проходил мимо; профессор быстрехонько взобрался на крышу, и столь же быстро сквозь нее прошла сперва одна его нога, обутая в сапог, за ней другая, а следом — пол профессора, та половина, что безголовая, а поскольку в хижине отсутствовал потолок, то ноги парили прямо над старушкиной головой, едва-едва ее не касаясь. Но теперь крыша зажила, свежая трава растет там, где провалилась ученость, наверху блеет ягненочек, внизу, в дверях своей маленькой хижины, стоит старая старушка, сложив руки, с улыбкою на губах, богатая воспоминаниями, преданиями и песнями, богатая единственным своим ягненком, на которого сыплет свои лепестки вишня под теплым весенним солнцем.
Фоном для сей картины служит Веттерн, это бездонное, по народному поверью, озеро, с его прозрачной водою, высокими, как на море, волнами, а в затишье — миражами на отливающей сталью глади. Нам видны замок и город Вадстена, «град мертвых», как назвал его один шведский писатель**, «Геркуланум*** Швеции», город воспоминаний... Дерновая хижина станет нашей ложей, откуда мы будем смотреть, как перед нами проплывают богатые воспоминания, из жития святых, книги о королях и любовных песнях, что еще живы в памяти у старушки, стоящей в дверях своей низенькой хижины, на крыше которой пасется барашек... Мы слушаем ее и смотрим ее глазами, мы оставляем дерновую хижину и направляемся в город, к прочим дерновым хижинам, где бедные женщины сидят и плетут кружева, — во дни процветания монастыря то было достохвальным занятием благородных монахинь. До чего же здесь тихо и пустынно, на этих заросших травою улицах. Мы останавливаемся у старой стены, покрытой многовековою зеленой плесенью, за нею стоял монастырь, от него сохранилось только одно крыло; внутри, в захиревшем саду, все еще растут лук святой Бритты**** и другие, некогда редкостные, цветы. Там однажды вечером прогуливался король Юхан5* с настоятельницею Анной Юльте, и король лукаво спросил: «Ужели девицы в монастыре никогда не поддавались любовному соблазну?», и настоятельница ответила, показывая на птицу, что как раз пролетала над ними: «Такое случается... Мы не в ответе за то, что птица пролетает над вертоградом, но мы можем воспрепятствовать ей свить там гнездо!»
Так мыслила благочестивая настоятельница, и были сестры, которые мыслили и поступали, как и она; но правда и то, что в этом же саду росла груша, прозванная Древом смерти, и предание о нем гласило, что того, кто к нему приблизится и сорвет с него плод, ожидает скорая смерть. Под тяжестью желтых и красных груш ветви его гнулись до самой земли, ствол был необычайно толстый, вокруг подымалась трава, по утрам не раз видели, что она притоптана. Кто же там бывал по ночам?
Как-то вечером с озера налетела буря, а наутро смотрят, дерево лежит поваленное, ствол переломился, а из него повысыпались крохотные человечьи косточки; в траве ярко белелись косточки убиенных новорожденных.
Благочестивая, но снедаемая любовью сестра Ингрид, вадстенская Элоиза6*, пишет своему возлюбленному Акселю Нильссону, это сберегла для нас летопись.
«Братья и сестры тешатся играми, пьют вино и пляшут друг с другом в саду!»7* — слова эти проясняют нам историю грушевого дерева, тут на ум приходят оргии монахинь-призраков в «Роберте»8*, дщерей греха на освященной земле... Но не судите, да не судимы будете9*, сказал чистейший и лучший из рожденных женщиной! Мы читаем письмо сестры Ингрид, тайно посланное тому, кого она верно любила, это история многих из нас, понятная и человечная: «Я не смею никому, кроме как тебе одному, признаться, что я не силах закончить «Ave Maria»1 или прочесть «Pater Noster»2 без того, чтоб не вспомнить о тебе. Да! даже во время мессы передо мною встают твои милые черты и наши ласки. Я думаю, что не смогу исповедаться никому другому. Дева Мария, святая Биргитта и небесные воинства, может статься, за это меня покарают? Но ты же знаешь, возлюбленный моего сердца, что я никогда бы по доброй воле не согласилась с этими распорядками. Пускай родители мои заключили мое тело в эту темницу, но сердце не может так быстро отказаться от мира!»
Как трогает горе юных сердец! Оно взывает к нам с истлевшего пергамента, оно звучит в старых песнях; попроси седую старушку в дерновой хижине спеть тебе о молодом, тяжком горе, об ангеле-спасителе... ангел тот являлся во многих обличьях. Ты услышишь песню о монастырской покраже, о господине Карле, что слег и умер; юная монахиня взошла в больничный покой, села у изножья гроба и прошептала, как искренне она любила его, и рыцарь восстал из гроба и выкрал ее и увез в Копенгаген, где их ждали свадьба и веселие. И все монашенки в монастыре услыхали, что ее унес ангел, и все монашенки в монастыре пели: «Дай Бог, чтобы этакий ангел пришел за тобой и за мной!»
Старая споет тебе и о красавице Агде и Улофе Молчальнике, и монастырь предстанет во всем своем великолепии, зазвонят колокола, подымутся каменные дома, даже из вод Веттерна; маленький городок растет, там уже есть церкви и башни; по улицам толпятся важные, принаряженные горожане, с лестницы старой ратуши, она сохранилась до нашего времени, сходит, с мечом на боку и в плаще с подбивкою, богатый Миккель Торговец, самый могущественный горожанин Вадстены; рядом с ним идет его юная, прекрасная дочь Агда, богато одетая и веселая; юная краса, юная душа. Все взоры устремляются на него, богача, но она, красавица, заставляет о нем забыть. Вся она цветет счастьем, мысли ее парят, душа ее парит; ей суждено счастье, думали люди; и среди всех прочих некто смотрел на нее, как Ромео — на Джульетту, как Адам — на Еву в райском саду, этот некто был Улоф, красивейший юноша, но столь же бедный, сколь Агда была богата... и он вынужден был таить свою любовь; но оттого, что он только ею и жил, только о ней и помышлял, он сделался безмолвен и тих, — и по прошествии нескольких месяцев город окрестил его Улофом Молчальником.
Ночи и дни боролся он со своей любовью, ночи и дни терпел он невыразимые муки... но под конец — ведь довольно одной капли росы или же одного солнечного луча, чтобы набухший розовый бутон раскрылся, — он должен был сказать это Агде, и, услышав его слова, она испугалась и убежала прочь; но мысли ее остались с ним, а за ними последовало и сердце. Она тоже его полюбила, так крепко, так преданно, только все было честь по чести; и вот бедняк Улоф пришел к богатому торговцу и попросил руки его дочери. Однако Миккель замкнул на замок свои двери и свое сердце, он был глух к слезам и мольбам и не уступал, а поскольку Агда тоже стояла на своем, то отец заключил ее в Вадстенский монастырь, и Улофу пришлось снести, как поется в старинной песне, что они осыпали
черной землею
руку красавицы Агды!
Она умерла для него и для мира.
Но однажды ночью, в ненастье, под проливным дождем, Улоф Молчальник пришел к монастырской стене, перебросил через нее веревочную лестницу и, как высоко ни вздымал свои волны Веттерн, Улоф с Агдою понеслись в ту осеннюю ночь над бездонной пучиною.
Рано поутру монахини хватились юной Агды; то-то было воплей и криков: монастырь опозорен!.. Настоятельница и Миккель Торговец поклялись, что беглецы поплатятся жизнью. Суровый линчёпингский епископ изрыгнул на них анафему, но они уже переправились через воды Веттерна и достигли берегов Венерна, они были в Киннекюлле у одного из друзей Улофа, владельца красивого Хеллекиса.
Здесь должна была состояться свадьба; созвали гостей, а из близлежащего Хусабю был привезен монах, чтобы обвенчать их; тут прибыла штафета с епископскою анафемой, которую им, вместо венчанья, и огласили. Все в ужасе от них отпрянули, хозяин дома, друг юности Улофа, указал на дверь и велел им сей же час убираться прочь. Улоф попросил лишь телегу с лошадью, на которой обессилевшая Агда смогла бы поехать домой, но их закидали палками и каменьями, и тогда Улоф взял свою несчастную невесту на руки и унес ее далеко в лес.
Тяжкими и горькими были их скитания... наконец они все же нашли пристанище; было это в Гульдкрукене в Вестергётланде; добропорядочная пожилая чета позволила им отдохнуть и обогреться у своего очага; там они оставались до Рождества; сочельник, казалось, сулил только радость. Созвали гостей, поставили на стол кашу, и вот пришел приходской священник, чтобы прочесть молитву, и за молитвой он признал Улофа с Агдою, и молитва обернулась для этих двоих проклятием; всех обуял страх и ужас; проклятых выгнали из дому, на трескучий мороз, в лес, где стаями бегали волки и похаживал медведь. И Улоф нарубил дров и разжег костер, чтобы отпугнуть кровожадных зверей и поддержать в Агде жизнь; он думал, она умрет, но как раз тут-то она оказалась всего сильнее.
— Господь всемогущ и милостив, он нас не оставит, — сказала она. — У него здесь на земле есть тот, кто может спасти нас, тот, кому привелось, как и нам, скитаться среди врагов и диких зверей, это — король... Король Густав Васа10* мыкался, как и мы, блуждал по Далекарлии, увязая в снегу. Он много претерпел... он может нам помочь — и поможет.
Король находился в Вадстене, куда он созвал выборных от всех сословий; он проживал в монастыре, том самом, где юной Агде, если бы король ее не помиловал, пришлось бы испытать на себе гнев настоятельницы; а ждали ее заточение и мученическая смерть.
Через леса, по неторным тропам, в бурю и вьюгу добирались Улоф с Агдою и добрались до Вадстены... их увидели, кто ужасался, кто осыпал их насмешками и угрозами. Монастырский привратник осенил себя крестным знамением при виде двух грешников, которые посмели просить, чтобы их допустили к королю.
— Я намерен принять и выслушать всех! — был приказ его королевского величества и, трепеща, чета припала к его ногам.
И король взглянул на них милостиво, а поскольку он уже давно желал унизить гордого линчёпингского епископа, им это не повредило; король выслушал о их жизни и мытарствах и дал слово, что анафема будет снята, соединил их руки и сказал, что скоро то же самое сделает и священник, и обещал им свое королевское покровительство и благоволение. И старый торговец Миккель, убоясь королевского гнева, который ему грозил, стал до того кротким и сговорчивым, что по приказанию короля открыл для Улофа с Агдою двери своего дома и свои объятия, и, не пожалев для юной четы своих богатств, устроил им пышную свадьбу. Венчание происходило в монастырской церкви, куда невесту вел сам король и где, по его повелению, должны были присутствовать все монахини, дабы придать торжеству еще большее благолепие, и, верно, не одна душа потихоньку напевала там старую песню о монастырской покраже, глядя на Уюфа Молчальника:
Дай Бог, чтобы этакий ангел
Пришел за тобой и за мной!
Сейчас в распахнутые ворота монастыря светит солнце, — уже в наши дни, — пусть сердца наши озарит правдолюбие, давайте признаем, что монастырь был и уделом Божиим! Не всякая келья была именно что темницею, где пойманная птица отчаянно билась о стекла, здесь в сердцах и душах тоже пребывал солнечный свет Господень; отсюда тоже исходило утешение и благословение; если бы мертвые могли восстать из могил, они бы о том свидетельствовали; если б мы увидели, как в лунном сиянии они подымают надгробный камень и шествуют к монастырю, они сказали бы: «Да будут благословенны стены сии!», если б мы увидели, как они парят над радугой в лучах солнца, они сказали бы: «Да будут благословенны стены сии!»
Как же ты с тех пор изменился, богатый, могущественный Вадстенский монастырь, где знатнейшие дочери страны были монахинями, где юные благородные сыновья ее надевали монашескую рясу! Сюда отправлялись в паломничество из Италии, из Испании; издалека, в снег и стужу, прибредали босиком богомольцы к монастырским дверям; сюда праведные мужи и жены несли на руках из Рима тело святой Биргитты11*, и на всем их пути, во всех странах и городах, в честь нее звонили церковные колокола.
Мы подходим к старинному зданию монастыря, той части, что от него осталась, мы ступаем в келью святой Биргитты, она еще сохранилась в неприкосновенности; низка, тесна и мала она; все окно — о четырех стеклышках, но оттуда виден сад, а за ним — Веттерн, все тот же прекрасный пейзаж, который был для святой обрамлением ее Бога, когда она творила свою утреннюю и вечернюю молитву. На кирпичном полу вырезаны четки; перед ними, на голых коленях, читала она над каждой бусиной «Отче Наш». Здесь нет камина, для него нет места, здесь холодно и одиноко, как и при жизни самой знаменитой на севере женщины, той, кого собственные дарования и век возвели на трон святости.
Из этой бедной кельи мы переходим в другую, еще более убогую, еще более тесную и холодную, куда дневной свет едва проникает сквозь длинную щель в стене; стекол тут не было и в помине, сюда задувает ветер; кто она, та, что некогда здесь жила?
Наше время превратило соседние кельи в светлые теплые комнаты, они вытянулись в ряд вдоль широкого коридора, оттуда слышится веселое пение... но также смех и плач, нам кивают странные существа. Кто они? Богатый монастырь святой Биргитты, куда совершали паломничество короли, — ныне сумасшедший дом Швеции; здесь на стене путешественники пишут во множестве свои имена.
Мы спешим прочь, в величественную монастырскую церковь, Синюю церковь, как ее называют за сложенные из синего камня стены, но и здесь, и здесь, где под каменными плитами покоятся могущественные господа, настоятельницы и королевы, выделяется один-единственный памятник; перед алтарем, высеченная из камня, высится фигура рыцаря, то безумный герцог Магнус12*. Словно бы один он выделился из мертвых, дабы сообщить о жизни, что сейчас движется там, где правила святая Бритта.
Ступай же легко по полу, нога твоя ступает по могилам праведников! Вот в этом углу, под скромною плоской плитою, покоится прах благородной королевы Филиппы13* — дочери могучей Англии, женщины, обессмертившей себя величием своего сердца, той, что с мудростью и отвагою оберегала трон супруга, который оттолкнул ее грубостью и жестокостями. В Вадстенском монастыре обрела она пристанище, в этой могиле обрела она упокоение.
Мы ищем одну могилу, и не находим — она позабыта, как была позабыта при жизни та, что в нее сошла; кто она? Монастырка Елизавета, дочь голштинского графа, бывшая невеста Хакона14*, короля Норвегии! Она плыла уже, со свадебным убором и придворным штатом, к своему царственному супругу, как явился король Вальдемар15*, и силой и хитростью прервал ее путешествие, и заставил Хакона жениться на одиннадцатилетней Маргрете16*, коей таким образом досталась норвежская корона; Елизавету отослали в Вадстенский монастырь, не спрашивая ее согласия. Когда впоследствии Маргрета, по праву занимающая большое место в скандинавской истории, и меньшее — в памяти сердца, воссела на престол, могущественная и чтимая, и посетила процветающий Вадстенский монастырь, где настоятельницею была внучка святой Биргитты, подруга ее детства, она поцеловала в щеку каждого монаха, — дошло предание о самом из них красивом, который при этом смутился, — и поцеловала руку у каждой монахини... и у Елизаветы, которую она желала видеть именно здесь; чье сердце забилось сильнее от этого поцелуя? Несчастная Елизавета! Твоя могила позабыта, но не то, как ты незаслуженно пострадала.
Мы входим в ризницу; здесь, под двойной гробовой доскою почиют останки одной из самых святых своего века на севере, красы и славы Вадстенского монастыря, святой Биргитты. В ночь, когда она родилась, говорит легенда, на небе появилось сияющее облако, а на нем стояла величавая дева, которая изрекла: «От Биргера родилась дочь, чей достойный восхищения голос прозвучит на весь мир». Это прекрасное, особенное дитя росло в замке своего отца, рыцаря Биргера Браге, ей были видения и откровения, они участились, когда она, всего тринадцати лет от роду, вышла замуж за богатого Ульфа Гудмарссона из Ульфосы и народила ему детей. «Ты станешь моей невестою и моим орудием», услыхала она от Христа, — каждое из ее деяний было, по ее словам, им возвещено; тогда она отправилась в Нидарос17* к священной раке святого Олава18*, затем пошла в Германию, Францию, Испанию и Рим. Встречая то почет, то подвергаясь глумлению, она добралась даже до Кипра и Палестины. Будучи при смерти, она воротилась в Рим, где получила последнее откровение: что она упокоится в Вадстене и сей монастырь стяжает особую милость и любовь Бога. Северное сияние не озарит землю так, как ореол этой святой, от которого осталось одно лишь воспоминание. В тихой задумчивости склоняемся мы над ракой с бренными останками святой Биргитты и дочери ее, святой Катарины; но ореол воспоминаний даже об оных и тот померк, ибо в народе бытует предание, что во времена реформации подлинные останки были увезены в монастырь в Польше, а какой, неведомо; Вадстена не хранит прах святой Биргитты и ее дочери.
Велик и дивен был Вадстенский монастырь. Велико было его могущество, которое провидела, умирая, святая Биргитта; где оно сейчас? Его укрывает гробовая плита, о нем рассказывают лишь могилы. Прямо под ногами у нас, всего в нескольких шагах от церковных дверей, на камне высечены четырнадцать колец, по числу дворов, подаренных монастырю, дабы тот, кто распадается здесь во прах, мог получить это место в четырнадцати футах от входа в церковь; это был Бу Юнссон Грип19*, великий грешник, однако мощь монастыря превозмогла все его грехи, о чем красноречиво говорит плита на его могиле.
Густав Первый Васа был солнцем верховной власти, перед ним звезда монастыря должна была побледнеть. Пышный Вадстенский замок, с башнями и шпилями, который он возвел рядом с монастырем, до сих пор сохраняет каменные свои очертания. Издалека, с Веттерна, кажется, будто он стоит еще во всей своей красе; вблизи, лунными ночами, чудится, что он нисколько не изменился, ибо саженные стены на месте, каменная резьба над окнами и воротами прорисовывается на свету и в тени, а окружающие его крепостные рвы, отделенные от Веттерна лишь узкой проезжей дорогой, отражают величественное сооружение.
Мы стоим перед ним при свете дня; ни единого стекла, окна заколочены досками и старыми дверьми; купола уцелели лишь на двух башнях, тяжелые, широкие, наподобие исполинских грибов. На одном железный шпиль все еще устремлен ввысь, на втором — покривился и, как стрелка солнечных часов, показывает время — время, которое миновало. Другие два купола обвалились, через обломки балок перескакивают овцы, низ же башен приспособлен под хлев.
Герб над воротами — без изъянов и пятен, его словно бы вырубили вчера, стены крепкие, лестницы выглядят как новые. В замковом дворе высоко над воротами открывается большая двустворчатая дверь, откуда выходили на балкон музыканты и трубили приветствие, однако сам балкон снесен; мы идем через большую кухню, на белых стенах которой наш взгляд притягивают нацарапанные красным мелком и еще не стершиеся изображения Вадстенского замка, кораблей и цветущих деревьев. Раньше тут парили и жарили, теперь это просторное помещение пустует, дымовой трубы и той нету, а с потолочных балок, массивных и толстых, свисает отягченная пылью паутина, напоминая скопление черно-серых сталактитов. Мы переходим из залы в залу, деревянные ставни отворяются, чтобы впустить сюда дневной свет. Все внушительно, высоко, просторно, украшено старинными каминами, и из каждого окна — чудесный вид на светлый, глубокий Веттерн. Вот в этой комнате просиживал ночи и дни безумный герцог Магнус, чье каменное изваяние только что привлекло наше внимание в церкви; потрясенный тем, что он подписал смертный приговор своему собственному брату, мечтательно влюбленный в портрет королевы Шотландии Марии Стюарт, к коей он и в самом деле посватался, он сидел тут в ожидании, что увидит, как корабль с нею подплывает по озеру к Вадстене; и она явилась, привиделось ему, явилась в обличье русалки, приподнялась над водою, стала манить и звать, и злосчастный герцог бросился к ней из окна. Мы стоим у этого окна и видим внизу глубокий ров, в котором он утонул.
По пути в Тронную залу мы минуем Залу алебардщиков, где в оконных нишах, по обеим сторонам, нарисованы алебардщики в причудливых одеяниях, наполовину одетые далекарлийцами, наполовину — римскими воинами. В этой некогда пышной зале Сванте Стенсон Стуре стоял на коленях пред Маргаретою Лейонхувуд20*; она была невестою Сванте Стуре, до того как Густав Васа сделал ее своей королевой. Любящие встретились здесь; стены умалчивают, о чем они говорили, когда дверь распахнулась и вошел король, и, увидев коленопреклоненного Стуре, спросил, что сие означает; и Маргарета благоразумно поспешила ответить: «Он сватается к моей сестре Марте!», и король отдал Стуре в жены ту, что соблаговолила выбрать для него королева.
Мы стоим в брачном покое, куда король Густав ввел третью свою супругу, Катарину Стенбок21*, она тоже была невестой другого, невестой рыцаря Густава. То грустная история.
Густав Три Розы22* совсем еще в молодых летах был отмечен королем и отправлен с поручением к императору Карлу Пятому; он вернулся назад, украшенный дорогою золотой цепью, полученной от императора; молодой, пригожий, жизнерадостный, роскошно одетый, возвратился он домой, он умел порассказать и о чужеземных красотах. Его заслушивались млад и стар, в особенности же юная Катарина, рядом с ним мир становился для нее вдвое больше, богаче и красивее; они полюбили друг друга, и родители их благословили эту любовь. Назначили сговор, тут от короля пришел приказ, чтобы молодой рыцарь не замедлив снова передал от него письмо и поклон императору Карлу. Обрученные расстались с тяжелым сердцем, дав друг другу нерушимую клятву в верности. Меж тем король пригласил родителей Катарины в Вадстенский замок, Катарина должна была сопровождать их; и тут король Густав впервые ее увидел, и старик полюбил ее. Рождество отпраздновали весело, в залах этих звучали песни и струнная музыка, на лютне играл сам король. Когда настала пора уезжать, король сказал Катарининой матери, что желает жениться на юной девушке. «Так она же невеста рыцаря Густава», — запинаясь, проговорила мать. «Юные сердца утешаются быстро», — расчел король; мать тоже так посчитала, и поскольку в тот же самый день и час пришло письмо от рыцаря Густава, то госпожа Стенбок бросила его в камин. Все письма, которые с тех пор приходили, все письма, которые писала Катарина, сжигались матерью; бедной невесте передавали недобрые слухи, нашептывали, что молодой жених напрочь о ней забыл; однако же Катарина ничуть в нем не усомнилась. Весною родители сказали ей, что король просит ее руки и что им надобно благодарить судьбу. Она серьезно, с твердостию ответила: «нет», а когда они повторили, что это дело решенное, она вскричала в муке: «нет, нет!» и, обессилев, припала со смиренной мольбою к ногам отца с матерью. И мать написала королю, что все сошло хорошо, но дитя робеет. И вот король пожаловал в Торпу, где проживали Стенбоки. Короля встретили с ликованием, только Катарина исчезла; ее искали повсюду, а найти посчастливилось самому королю; она сидела, утопая в слезах, под кустом дикой розы, где она сказала «прощай» своему сердечному другу. В старой усадьбе пошли забавы и веселье, Катарина же была печальна и тиха. Мать принесла ей все свои украшения, но она не захотела надеть ни одно из них, и выбрала самое простое платье, но именно в нем еще больше пленила старого короля, и перед отъездом он пожелал с нею обручиться. Госпожа Стенбок сдернула с Катарининого пальца кольцо рыцаря Густава и прошептала ей на ухо: «Подумай о своем друге юности, его счастье и жизни, король способен на все!» И родители подвели ее к королю Густаву, показали ему, что кольцо с девичьей руки снято, и король надел на нее свое золотое кольцо. В августе месяце королевский парусник с реющим флагом переправил через Веттерн юную королеву. На берегу стояли пышно разодетые принцы и рыцари, играла музыка, народ ликовал; Катарина торжественно въезжала в Вадстенский замок. На другой день состоялось венчание. Стены замка были завешаны шелком и бархатом, сребротканым и златотканым полотном. Все праздновало и веселилось! бедная Катарина!
В ноябре домой возвратился рыцарь Густав Три Розы; мудрая, благородная мать его, Кристина Юлленшерна, встретила его на границе, подготовила и утешила, и умягчила его душу; медленно двинулись они в путь, она проводила его до Вадстены, и король повелел им обоим остаться на Рождество. Они повиновались, однако являться к королевской трапезе или в иное место, где пребывала королева, — на это Густава было не подвигнуть. Близилось Рождество. Как-то воскресным вечером Густав сидел в унынье, он провел бессонную ночь, а на рассвете отправился в городскую церковь, к могиле своей прародительницы святой Биргитты. Там, в нескольких шагах от себя, он увидел женщину, преклонившую колена перед могилой Филиппы. То была королева; глаза их встретились, и Густав кинулся вон. Тогда она его окликнула, она просила его остаться, она ему приказывала: «Я приказываю тебе, Густав! — сказала она. — Так велит королева». И она заговорила с ним, и они переговорили между собою, и обоим стало ясно, что с ними приключилось и как с ними поступили, и она показала ему увядшую розу, которую хранила у себя на груди, и, потянувшись к нему, подарила ему поцелуй, последний... перед вечной разлукой, — и они расстались. Вскоре за этим последовала его смерть, Катарина оказалась сильнее, однако же не настолько, чтобы превозмочь глубокое сердечное горе; в этой опочивальне, забывшись в беспокойном сне, она, как повествует история, выдала королю постоянную думу своего сердца, любовь своей юности, ибо она сказала: «Король Густав... мне очень люб... но Розу... не забуду... вовеки!»
Через потайную дверь мы выходим наружу, на крепостной вал, теперь там пасутся овцы; в одну из обветшалых башен загоняют скот; озирая двор замка, мы устремляем взгляд к одному из окон. Явись, о, дрозд из берёзника, и рассыпь свою трель, пой, пока мы вспоминаем про горечь любви в жестокие рыцарские времена. Под этим окном, холодной зимней ночью, стоял, закутавшись в белый плащ, молодой граф Юхан, государь Восточной Фрисландии. Его брат взял в жены старшую дочь Густава Васы и поехал с нею к себе домой; там, где они останавливались на своем пути, устраивались пиры и празднества, самые же пышные — в Вадстенском замке. Сесилия, младшая дочь короля, последовала сюда за своею сестрой, и была здесь, как и везде, первою красавицей, на охоте ли, на турнирах ли. Тотчас же по прибытии их в Вадстену наступила зима, грянули морозы, и Веттерн покрылся льдом. Однажды Сесилия выехала верхом на лед, и он проломился; брат ее, принц Эрик, помчался туда на коне. Юхан, граф Восточной Фрисландии, был уже там и попросил Эрика спрыгнуть наземь, дабы лед не растрескался еще больше. Эрик не хотел его слушать, Юхан же, видя, что пререкаться некогда, стащил Эрика с коня, а потом прыгнул в воду и спас Сесилию. Принц Эрик был в ярости, никто не мог заставить его переменить гнев на милость. Сесилия лежала в горячке, и пока она хворала, росла ее любовь к тому, кто спас ей жизнь; она выздоровела, они объяснились, но день расставанья был уже близок. В ночь перед тем Юхан в белом своем плаще стал взбираться по каменной стене, держась за шелковую лестницу, и залез в то самое окно; они хотели потолковать о его возвращении и свадьбе на следующий год; они чинно сидели и толковали, и тут под ударом топора дверь развалилась надвое, взошел принц Эрик и занес смертоносное орудие над молодым государем Восточной Фрисландии, Сесилия кинулась между ними; тогда Эрик приказал схватить жениха, заковать в железо и бросить в темную яму, на мороз, где тот и провел всю ночь, а на другой день, не дав ему ни крошки хлеба, ни глотка воды, его швырнули в крестьянские сани и отвезли на суд к королю. Сам же Эрик бросил незапятнанную честь и имя своей сестры в пузырящееся болото злословия, и знатные дамы и городские кумушки полоскали сей тонкий лен в мутных водах напраслины.
Лишь когда в этих залах отворяются большие деревянные ставни, сюда проникают солнечные лучи; в их кружащихся столпах вьется пыль, которую вздымает сквозняк. Здесь теперь склад зерна. В палатах этих обосновались жирные, большущие крысы. Паук прядет под потолочными балками траурные полотнища. Таков Вадстенский замок.
Нас переполняют невеселые мысли. Мы переводим глаза на низкую хижину с дерновой крышею, на которой пасется ягненочек под вишней, что осыпает его своими душистыми лепестками. К дерну клонится наша мысль, оставя богатый монастырь, оставя гордый замок, а над дерном гаснет солнце, а под дерном укладывается спать старая старушка; под ним хранятся воспоминания о могучей Вадстене.
Примечания
*. Вадстена — город на берегу озера Веттерн. Более всего известен двумя памятниками старины: замком, создававшимся как королевская резиденция в начале правления династии Васа и монастырем, основанным в 1370-е годы монахиней Биргиттой Биргерсдоттер (1303—1373), которая была причислена к лику святых.
**. ...один шведский писатель... — Имеется в виду Э.М.С. Понтин (1819—1852), автор сочинения «Прошлое и настоящее Вадстены» (1846).
***. Геркуланум — город, погибший во время извержения вулкана Везувий в 79 г. н. э.
****. Лук святой Бритты — многолетнее травянистое растение из семейства лилейных, названное в честь Святой Биргитты.
5*. Король Юхан — Имеется в виду шведский король Юхан III (1537—1592).
6*. Элоиза — возлюбленная французского богослова и поэта П. Абеляра (1079—1142). Трагическая история любви Абеляра к бывшей его ученице Элоизе закончилась тем, что оба были вынуждены уйти в монастырь.
7*. «Братья и сестры тешатся играми...» — Здесь и далее Андерсен пересказывает содержание приводимых в сочинении Понтина старинных шведских легенд, преданий, народных песен.
8*. «Роберт» — Речь идет об опере «Роберт-дьявол» (1830) немецкого композитора Д. Мейербера (1791—1864).
9*. «Не судите, да не судимы будете...» — Библейская цитата (Евангелие от Матфея, 7: 1).
10*. Король Густав Васа... — Речь идет о восстании против датского короля Кристиана II в Далекарлии (провинция Даларна) в 1520—1521 гг. Восстанием руководил шведский дворянин Густав Эрикссон, которого шведский риксдаг 6 июня 1523 г. избрал королем Швеции под именем Густав I Васа (Ваза).
11*. Святая Биргитта — Биргитта Биргерсдоттер (1303—1373) монахиня, которая была причислена к лику святых.
12*. Герцог Магнус — один из сыновей Густава Васы. Страдал психическим заболеванием и не мог выполнять функции правителя.
13*. Королева Филиппа — Филиппа Английская (1394—1430), дочь короля Генриха IV, жена короля Эрика VII Померанского.
14*. Хакон — имеется в виду Хокон VI (1340—1380), король Норвегии с 1355 г.
15*. Король Вальдемар — Вальдемар IV Аттердаг (1320—1375), король Дании с 1340 г., отец Маргрете Первой.
16*. Маргрета — имеется в виду Маргрете Первая (Маргарита Датская, 1353—1412). Королева Дании, Норвегии и Швеции, создавшая союз этих государств под верховной властью датских королей — Кальмарскую унию.
17*. Нидарос — старое название норвежского города Тронхейма.
18*. Святой Олав — Олав II Святой (995—1030), король Норвегии. Завершил введение христианства.
19*. Юнссон Грип Бу (1330—1386) — маршал, богатый и влиятельный вельможа.
20*. Лейонхувуд Маргарета — вторая жена Густава Васы.
21*. Стенбок Катарина (1536—1621) — дочь знатного дворянина, члена государственного совета Густава Стенбока (1502—1572).
22*. Густав Три Розы — Густав Юхансон (1531—1566), принадлежал к дворянскому роду Три Розы.
1. Радуйся, Мария (лат.).
2. Отче наш (лат.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |