Глава XVI

Алина.
Да, то Иоанна, сестра.
Луиза.
На нас она не поглядела.

Ф. Шиллер. Орлеанская дева¹

— Сегодня мы пойдем в театр комедии, — сказал Петер Вик и повел Кристиана с собой.

Существует анекдот о крестьянине, который в первый раз в жизни попал в театр: в вестибюле он сразу направился к билетной кассе, просунул голову в четырехугольное окошечко и ждал, полагая, что сейчас ему будут показывать картинки, как в волшебном фонаре. Кристиан вполне мог поступить так же — ведь он никогда прежде не бывал в театре. Для него зрелищем было все, от караула солдат, выставленного в вестибюле, до сплошного людского потока, поднимавшегося по лестнице.

— Сейчас мы попадем в комод, — сказал Петер Вик. — У нас с тобой места в верхнем ящике. Как видишь, нижний ящик немного выдвинут, чтобы дамы не помяли свои наряды.

Они сели на переднюю скамью. Кристиан затаил дыхание: театр напоминал ему большую церковь.

— В этих кроватях с балдахинами по обе стороны от нас будут сидеть король и королева, — сказал Петер Вик. — Большое размалеванное одеяло впереди поднимется вверх, как парус на шхуне, потом выйдут бабенки и начнут дрыгать ногами, сначала одной, потом другой, совсем как муха, упавшая в кувшин со сливками!

Свечи ярко горели над позолоченными ложами, где сидели богато разодетые дамы. И вот появился король в сопровождении всего двора. Кристиана охватил безотчетный страх, и одновременно нахлынула радость: он в одном зале с королем, стоит ему громко крикнуть, и король услышит и непременно спросит: «Кто там кричит?»

Воцарилась полная тишина, а потом море звуков наполнило зал. Началась пьеса, и Кристиан услышал пение, какого не слыхивал никогда прежде. Слезы навернулись ему на глаза; он постарался скрыть это, зная, что над ним будут смеяться. Само небесное блаженство не могло превзойти счастья сидеть здесь вечно, а между тем вокруг говорили, что пьеса была скучновата, вот после нее начнется по-настоящему интересное — великолепный балет «Рольф Синяя Борода».

Музыка зазвучала как человеческие голоса, более того, как сама природа. Кристиану казалось, что он слышит грозу в ту ночь у источника, когда деревья гнулись словно тростник, а палые листья вихрем завивались вокруг его ног. Кристиан слышал ветер, подобный тому, что завывает вокруг мачты и снастей, но теперь он пел мелодично и восхитительно, это напоминало скрипку крестного, но было гораздо прекраснее.

Занавес взвился вверх. Убитые жены Рольфа Синей Бороды в белых саванах парили вокруг ложа своего убийцы; музыка говорила могучим языком смерти, и воображение Кристиана на мощных крыльях летело вслед романтической поэзии. Как он завидовал детям, танцевавшим перед Изаурой! Как ему хотелось быть в их числе! Более счастливой судьбы, чем у них, не было ни у кого на свете. О, если бы он посмел прокричать о своем стремлении, о своей мечте сидящему здесь королю, тот, без сомнения, услышал бы его и помог ему! Но Кристиан не решился. Жизнь актера казалась ему волшебным воплощением счастья и красоты — не он один питает такие иллюзии.

В Париже идет балет «Хромой бес» — там все шиворот-навыворот, это противоположность тому, что зрители привыкли видеть. Мы как бы переносимся на сцену и оттуда смотрим на воображаемый зрительный зал; кулисы повернуты неразрисованной стороной, задник поднимается, как занавес, а за ним открываются ряды партера, где публика аплодирует и свистит. Танцующие на сцене повернуты к настоящей публике спиной. Таким образом сценически раскрывается мысль автора, и она сразу становится понятной — но если бы так же легко могли мы заглянуть в человеческие сердца, какой мир теней, полный страстей и слез, открылся бы перед нами! Эта толпа веселых, танцующих женщин видит у себя дома только бедность. Один из хористов мог бы занять ведущее место на сцене, но дирекция его не ценит, а режиссер терпеть не может. В театральном государстве человек, как в древних Афинах, находится под властью тридцати тиранов. Жалованье у артиста такое, что впору ему и его семье добиваться пропуска в бесплатную столовую для бедных. Авторы не получают пенсии, может быть, затем, чтобы мысль о нищей старости поддерживала в них необходимый трагический накал...

— Вот сидит Наоми! — воскликнул вдруг Кристиан, внезапно разрушив чары. — Да, это она!

Он отвел взгляд от волшебного мира на сцене и не видел, как борется Изаура с искушением открыть запретную комнату; взгляд его был устремлен на стройную, хорошенькую девочку с черными газельими глазами и южным цветом лица. Она сидела в первом ярусе среди других нарядных дам.

— Мы вместе играли, — объяснил Кристиан Петеру Вику и с этой минуты не знал, куда смотреть — на сцену или на Наоми.

Скоро, увы, слишком скоро великолепное зрелище подошло к концу, и все ринулись прочь так поспешно, будто за ними гнались. В давке Кристиан тщетно пытался отыскать взглядом Наоми, но она исчезла; быть может, это она сейчас промчалась мимо в грохочущей карете.

Музыка еще во всей полноте звучала в ушах Кристиана, весь спектакль живо вставал перед его глазами — с такой живостью звезды видятся человеческому глазу еще долго после того, как погаснут. Теперь Кристиан понял, что происходящее с ним — это нечто более высокое и благородное, чем повседневные занятия обычного человека; звуки пробудили его собственный талант, и он стремился к воплощению. Он угадывал в своей душе жемчужину, священную жемчужину искусства; мальчик не знал, что она, так же как и морская жемчужина, чтобы засиять во всей красе, нуждается в ловце, который поднимет ее на свет Божий, а также в раковине или устрице, к которой она могла бы прирасти, то есть в высоком покровительстве.

— Похоже, ты с удовольствием прыгал бы вместе с ними, — заметил Петер Вик.

— О да! — пылко воскликнул Кристиан.

— Это незавидный кусок хлеба, мой мальчик! — покачал головой шкипер. — За то, что мы с тобой платим по три марки, им приходится кривляться перед нами.

Нет, с этим Кристиан не мог согласиться: ведь король и тысячи людей смотрели и слушали с благоговением, как внимают пастору в церкви. Мальчик помнил весь спектакль до мелочей, и на фоне этого великолепия перед ним витал образ Наоми, любимой подруги детских игр.

Обуреваемый роем мыслей, лежал он на узкой койке под низким потолком каюты; сырой осенний туман разлился по палубе и укрыл шхуну, так же как сам Кристиан внутри шхуны был укрыт от всего большого города и забыт всеми. Быть может, это было прообразом его будущего — такое ведь не раз случалось с одаренными людьми. Талант подобен яйцу, которое нуждается в тепле и должно быть оплодотворено удачей — иначе из него не вылупится птенец.

Было далеко за полночь, когда веки мальчика смежил сон.

И еще много вечеров подряд сидел он один в маленькой полутемной каюте; в гавани не теплилось ни огонька; он то проигрывал на скрипке то, что запомнил из «Рольфа Синей Бороды», то пытался подобрать мелодию, которая передала бы песнь ветра в снастях шхуны. Из обрывков музыки, ежедневно доносившейся до него с главной улицы, в его памяти сохранились целые такты, и он играл их в пестром попурри. Часто его посещала надежда, что та приветливая дама, его добрая фея, неожиданно появится на борту и мановением волшебной палочки изменит его жизнь. Думал он и о Наоми: она все-таки любит его, она ведь плакала, когда они расставались.

Однажды вечером он опять остался совсем один на шхуне, а большой дом у самой воды сиял огнями и оттуда доносилась чудесная ликующая музыка. Там танцевали. Все это напомнило ему вечер в Глорупе. Он стоял, прислонившись к мачте, и вдыхал аромат мелодий.

Вдруг ему пришла в голову одна мысль: он взобрался по снастям и оказался на одном уровне с залом, где танцевали. Одно из верхних окон было открыто, и через него он разглядел все нарядное общество. Оно состояло в основном из детей — это был чудесный детский бал. Все были веселы и празднично одеты. Большие картины висели на стенах; две мраморные статуи стояли высоко на блестящих консолях, а вокруг горели свечи, отражаясь в зеркалах, удваивающих их свет. Мимо него проплыла в танце тоненькая прелестная девочка; ее черные как смоль волосы волнами падали на красивые детские плечики, живые темные глаза лучились весельем.

— Наоми! — громко крикнул Кристиан.

Девочка удивилась, посмотрела по сторонам и засмеялась. Кристиан видел только ее, она одна была в его мыслях. Он соскользнул со снастей, перепрыгнул на берег и вошел в дом. Поднялся по лестнице, идя на звуки музыки, открыл двери и оказался посреди великолепного, ярко освещенного зала, в гуще нарядных детей, изумленно взиравших на бедного юнгу, который теперь, ослепленный свечами и всей этой роскошью, в какой-то мере образумился и оробел.

— Чего тебе надо? — спросили несколько подростков.

По их глазам было ясно видно, что их отцы обладают состоянием или должностью, которые обеспечивают им всеобщее уважение. Они были из тех нулей, которые не придают достоинства семье, а сами пользуются уважением благодаря цифре, которая им предшествует.

Наоми тоже подошла ближе и с любопытством смотрела на мальчика. Она улыбалась — ну, разумеется, она узнала его. Кристиан взял ее за руку и с запинкой произнес:

— Наоми!

Она покраснела до ушей.

— Грязный оборванец! — воскликнула она и вырвала руку. Тут подоспел слуга.

— Чего тебе надо? — спросил он весьма нелюбезно, толкнув Кристиана в плечо.

Кристиан пробормотал что-то невнятное, а слуга сказал, что парень ошибся адресом, здесь, мол, ему делать нечего. Кристиана вывели на лестницу; он не посмел противиться и, полный горечи, спустился по ней и вернулся на шхуну. Там, обхватив руками мачту, он заплакал тяжелыми крупными слезами, а веселая танцевальная музыка между тем, ликуя, лилась из дома Наоми.

Обида детской души столь же глубока, как самое большое горе взрослого человека; в страдании у ребенка нет надежды, рассудок не протягивает ему руку помощи, в тяжкую минуту ему не за что ухватиться, кроме самого горя. Она сделала вид, что не узнала его, а ведь он любил ее как сестру! Он познал в полной мере, как чувствуют парии свою принадлежность ко всеми презираемой касте. Оковы, стеснявшие его душу, в этот миг стали еще тяжелее. Сверстники в деревне насмехались над ним, называли помешанным; Наоми, которая когда-то понимала его, теперь отвернулась от «грязного оборванца».

Вот в такие-то минуты и строится жизненный опыт. Веселье и ликование в том богатом доме было бенгальским огнем, который осветил заключительную сцену драмы Кристианова детства. Он снова взобрался по снастям, заглянул через открытое окно в зал, где счастливые дети рука об руку скользили под звуки жизнерадостной музыки, слуги разносили дорогие кушанья в хрустальных чашах и чудесные фрукты, каких он никогда и не видывал, а посреди зала стояла черноглазая Наоми, и смеялась, и хлопала в ладоши. А снаружи шел холодный мокрый снег, и серый туман окутал своим влажным плащом «грязного оборванца», крепко державшегося за отсыревшие снасти.

Примечания

1. Перев. В. Жуковского.