— Чтобы стать пастором, надо просто этому учиться.
— Ну что ж, и треснувший колокол может сзывать на молитву.
К. Левийн. Пиковая дама
Он умер, твердо веря, что его народ — прекраснейший на земле и, несмотря на вырождение и на все свои бедствия, остается народом, избранным Богом.
Б.С. Ингеман. Старый раввин
Когда господа нанимают слугу, они смотрят не только на его умение выполнять свои обязанности, но и хотят, чтобы в его внешности и произношении не было ничего смешного. Актер, выступающий на сцене, должен обладать наружностью, соответствующей персонажу, которого он будет играть, иначе он не донесет до зрителя замысел автора пьесы. Особенное значение придается голосу. Почему же пастор, устами которого вещает сам Господь, имеет у нас право на самый писклявый фальцет и смешную манеру говорить? Наши пасторы проповедуют нараспев, гнусаво, вычурно, как правило, повторяя ошибки столичных пасторов, которые блистали во времена их молодости. Подобно тому, как некогда казался невозможным перевод Библии на родной язык, многие считают невозможным чтение Библии вслух без той аффектации, с которой передают слово Божие наши пасторы. Вместо того чтобы говорить естественно, от сердца, глядя в глаза своей пастве, эти священники пыжатся, как индюки, склоняют набок голову, закатывают глаза. А между тем слово Божие должно преподноситься как благородное вино, в чистом серебряном бокале.
Все недостатки, которые должны быть чужды духовному лицу, наличествовали у местного священника господина Патерманна, который по желанию графини готовил Наоми к конфирмации. Не зря уста его источали мед, не зря он пресмыкался как змея; в его вечной улыбке было что-то омерзительно приторное, льстивое; он обращал к людям свое приятное лицо, в то время как сзади у него была пустота1.
Гувернантка утверждала, что у господина Патерманна лик апостола, что его обхождение — это поэзия в прозе жизни. Мы не можем разделить ее точку зрения. Господин Патерманн очень курьезно использовал чужие удачные выражения — собственные экспромты никогда не приходили ему в голову. Но и мысли других он не умел перемножать со своими и получать произведение — скорее он вычитал свои минусы из чужих плюсов. Наоми он не нравился.
— Так вот кто должен сделать из меня человека! — поморщилась она и перечислила в уме все выдающиеся качества господина Патерманна.
Он был ей смешон, а смешным ни в коем случае не должен быть человек, проповедующий Священное Писание. Она его не уважала, и он часто давал ей повод выказать присущий ей дух противоречия. Подготовка к конфирмации превращалась таким образом в постоянные диспуты. Пастор заискивал перед барышней из господского дома, но срывал зло на грешной деревенской молодежи; он вел себя как учитель, который за проступки сына богача бил собственного, говоря: «Ты моя плоть и кровь, вот же тебе, получай!» Обычно Наоми приезжала в пасторскую усадьбу верхом, и достопочтенный учитель сам помогал барышне сойти с лошади. Но сегодня его опередил подручный скотника, поскольку у него было поручение от одной бедной женщины: у нее-де в доме лежит умирающий и он очень просил барышню прийти к нему.
— Что за чепуха! — фыркнул пастор. — Ведь она вдова. Это лживая уловка, чтобы выклянчить денег.
И он повел Наоми в гостиную.
Надо же было случиться такому совпадению, что сегодня они читали притчу о милосердном самаритянине.
— Он сделал доброе дело, и мы должны следовать его примеру, — заключил пастор.
— Значит, я напрасно не пошла к той бедной женщине, — сказала Наоми.
— Не надо понимать это так буквально, — возразил господин Патерманн. — В нашей стране бедняки — это подлый сброд, который только и думает, как бы обманом и всякими уловками выманить деньги у тех, кто их имеет. Здесь нельзя поступать так, как в восточных притчах!
И он засмеялся, очевидно полагая, что удачно сострил.
Умирающий лежал на охапке соломы в пристройке у вдовы арендатора, где к кормушке была привязана ее единственная корова; кусок дырявой мешковины прикрывал ему ноги. Он был один, только корова с любопытством поглядывала на него поверх разделявшей их решетки. Худые бессильные пальцы больного находились в непрерывном движении.
Дверь отворилась, и вошла арендаторская вдова. Она принесла кружку воды, поставила рядом с больным и сказала жалобно и вместе с тем ворчливо:
— О Господи! Не хватало только, чтобы он умер здесь у меня. Вот награда за то, что я пустила его переночевать. Да ведь вчера, когда старый коробейник попросился ко мне, смерть уже смотрела из его глаз. Боже, спаси меня и помилуй!
Умирающий приподнял голову и словно бы улыбнулся, потом снова закрыл глаза.
— Барышня не придет, — сказала женщина. — Я так и знала, к тому же пастор рассердился. Мне за это еще достанется.
Умирающий глубоко вздохнул. Вдруг он приподнялся и показал на свой перевязанный короб.
— Ты хочешь, чтобы я открыла его? — спросила женщина.
— Да, — прошептал он.
Внезапно взгляд его прояснился, он протянул вперед руки: в дверях стояла Наоми.
— Я видела тебя прежде, — сказала она. — Ты всегда так почтительно здоровался со мной. И так странно смотрел на меня. Ты даешь ему воду? — обернулась она к женщине. — Принеси чего-нибудь получше!
— Да, ему бы не помешал глоток вина, но вот уже две недели, как в моем доме нет ни капли.
Наоми дала женщине денег и велела купить вина. Та повиновалась не сразу, сбитая с толку.
Воробьи влетали в пристройку, чирикали на каменном полу. Холодный ветер задувал в щели. Умирающий, казалось, ожил; он заговорил:
— Дай поглядеть на тебя, Наоми!
— Тебе известно мое имя?
— Я узнал его раньше, чем ты сама, — сказал он с горькой усмешкой. — Я носил тебя на руках, но ты не можешь помнить старого Юля.
— Я видела тебя прежде. Но ты никогда не приходил к нам в усадьбу.
— Мне запретили. Да я и не хотел.
— Что ты собирался мне сказать?
Он указал на раскрытый короб. Что прятал он там? О чем поведал? Если бы ты понимал чириканье ничтожных воробьев, они передали бы тебе его слова, обращенные к Наоми. Будь тебе внятны звуки, которые холодный ветер ранней весны извлекал из своей эоловой арфы — ветхой плетеной стены, ты бы знал, почему на обратном пути Наоми была задумчива и ехала шагом.
«Не породил ли иудаизм христианство, а теперь сам, подобно Эдипу, принужден скитаться по свету и терпеть издевательства со стороны своего же детища?» Возможно, она размышляла об этом, а не то — так о милосердном самаритянине, о котором рассказывал сегодня пастор. Ее тонкие пальцы перелистывали какую-то книгу, а глаза смотрели в нее с таким же жадным интересом, с каким алхимик заглядывает в тигель, где плавится смесь различных веществ. Что это была за книга — учебник епископа Балле или новое, исправленное издание сборника псалмов, откуда прозаичный издатель вырвал самые поэтичные, подобные ароматным лепесткам страницы? Нет, для этого формат был слишком велик, переплет слишком стар, а вместо лепестков были всего лишь листы бумаги с поблекшими от времени буквами. Это было наследство, полученное высокородной барышней от матери. В книге были записаны стихи и мысли, а между страниц вложены отдельные листки.
«Разве это позор — принадлежать к народу, известному во всем мире? — спрашивала себя Наоми. — Отец моей матери был богат. Юль всю жизнь служил ему верой и правдой. Когда я осталась одна, когда все погибло в огне и превратилось в пепел, он нашел для меня дом, тот, где я живу и должна жить. Старый преданный друг!»
Слезы навернулись ей на глаза, но она сдержала их, сомкнув черные ресницы.
Вдова арендатора в одних подшитых кожей чулках бежала за ней.
— Барышня, он умер! — кричала она.
Наоми остановила лошадь.
— Вот как, стало быть, он умер! Кстати, что он сказал вам, когда просил позвать меня?
— Он сказал только, чтобы я привела вас, мол, он не может умереть, не поговоривши с вами. Я знала, что сегодня вы будете у пастора...
— Вы его неправильно поняли, — холодно перебила Наоми. — Потому-то и сделали такую глупость. Послали за мной, а ведь он мне совсем посторонний человек. Я его знать не знаю. В усадьбе не поблагодарят вас, если услышат об этом. Я-то буду молчать, обещаю вам, только сами не проговоритесь. Сообщите о его смерти фогту.
— Как, вы его не знали?
Наоми смерила женщину ледяным взглядом:
— Что у меня общего со старым евреем?
И она ускакала прочь, но сердце у нее отчаянно колотилось.
«Бедный Юль! Если сам Бог отвернулся от твоего народа, так могу и я отречься от тебя!» Она снова вынула книгу, спрятанную на время разговора с женщиной, немного почитала, потом пришпорила коня и галопом вернулась домой.
Самого бедного крестьянина хоронят в освященной земле кладбища; если его неимущая родня не в состоянии поставить крест на его могиле, натягивают кусок холста между двумя ивовыми прутьями и пишут на нем черным его имя и дату его смерти. А честный Юль, который некогда совершил далекое путешествие, чтобы похоронить золу, оставшуюся от его господина, в освященной земле, сам упокоился за каменной оградой кладбища, там, где арендаторская вдова пасла у дороги свою корову. Четыре дня еще был виден белый песок, которым женщина посыпала могилу, но потом мальчишки с присущей им жестокостью забросали его камнями: они ведь знали, что здесь лежит еврей. И всеми презираемые воробьи садились на камни и чирикали, и холодный ветер ранней весны играл на своей эоловой арфе — ветхой изгороди...
В самом процессе чтения заключена некая магия: мы смотрим на черные буковки, а видим живые образы, которые проникают к нам в душу и захватывают нас с не меньшей силой, чем сама действительность. Наоми читала книгу и письма, и дом, который сгинул, превратившись в пепел и золу, вставал перед нею: старинные резные шкафы, надписи на дверных косяках: «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя»2. Прелестные левкои благоухали, а солнце светило сквозь пурпурное стекло в беседку, где под потолком висело страусиное яйцо.
Значит, старая графиня все-таки сказала правду о матери Наоми, но она не поведала о том, как норвежец, узнав о ее тайных встречах с прежним возлюбленным, темной ночью прокрался к Саре вместо графа; он поджидал его, затаившись, подобно тому, как червь беззвучно источает стебель, на котором висит перезревший плод. Потом явился граф, и сплетни подтвердились для обоих. Любовь дарит великое счастье, но тем больнее наносимые ею удары.
Прекрасная Сара плакала, как Сусанна, дочь Хелкии, но Даниил не закричал: «Чист я от крови ее». По этому поводу в книге было сказано много важного и интересного, но, в сущности, это было неподходящим чтением для отроковицы, которая еще только готовилась к конфирмации.
Еще там была приписка, сделанная дрожащей рукой старого Юля: «Норвежец — отец Наоми. Несчастная Сара, рождение ребенка стало несмываемым пятном на твоей безупречной репутации. Отверженная, ты возненавидела отца своего ребенка, но у тебя не было никого, кроме него. С проклятьями ты все же пришла к нему, и он запечатал печатью смерти твои уста: твои жалобы пробудили в нем духа зла и он убил тебя. Суров Бог Израилев, карающий детей за грехи родителей до четвертого колена!»
«Итак, мой отец норвежец! — сказала себе Наоми. — В этом, пожалуй, теперь нет сомнения. А моя мать? Через нее я принадлежу к отверженному народу. Уж в этом-то точно сомневаться не приходится. — Она подошла к зеркалу. — Я не голубоглазая блондинка, я ничем не похожа на людей, рожденных под северным сиянием, среди туманов. Волосы у меня черные, как у детей Азии, мои глаза и моя горячая кровь говорят, что я из народа, жившего под южным солнцем!»
Теперь она читала Ветхий Завет с жадным интересом, как аристократ — свое родословное древо. Сердце ее начинало биться сильнее, когда она доходила до глав о смелых женщинах, о которых повествует Священное Писание: храброй Юдифи, разумной Эсфири.
«Народ моей матери был просвещенным, победоносным народом, когда на севере бродили орды дикарей. Колесо истории повернулось!»
— Глубокоуважаемая барышня, вы настоящий искуситель, — говорил господин Патерманн на уроках.
И действительно, Наоми иной раз задавала вопросы, которые привели бы в смущение и более мудрого священника, чем он. Ее мысли развивались, лишенные чьего-либо руководства, и порой давали дерзкие, чересчур дерзкие побеги. Никто ей был не указ, и она любила вступать в дискуссию со своим наставником и побеждать его, что случалось довольно часто. Ее интересовало, чему учил свой народ Магомет и в чем заключается мудрость браминов, живущих на берегах Ганга. «Надо знать все, чтобы выбрать лучшее, — говорила она. — Больных и расслабленных держат на диете, но я здорова и сильна и хочу перепробовать все кушанья».
На такие речи господин Патерманн отвечал поклоном, а про себя думал: «Если кому-нибудь и суждено гореть в геенне огненной, так это ей». И обо всех недостатках Наоми докладывал старой графине, а та, в свою очередь, передавала это сыну. Гувернантка, которая совсем не подходила для того, чтобы руководить развитием Наоми, перешла на службу к графине в качестве лектрисы, сиделки и собеседницы. То, что ангел Господень предрек Агари о сыне, которого она родит, казалось, относилось к Наоми в точности так же, как к Измаилу: «Он будет между людьми, как дикий осел; руки его на всех, и руки всех на него»3. К последним относились графиня, пастор и гувернантка. «Я знаю, — говорила Наоми, — что, когда пар поднимается с болот, могут собраться темные тучи. Но мне нравится гроза, особенно если я сама ее вызвала. Мне смешно, что эти люди хотят распоряжаться мною. Только графа я признаю своим господином и повелителем. Ну а если эти людишки захотят сыграть роль злого Амана, у меня хватит смелости преподнести им сюрприз, как у Эсфири, причем тогда, когда они меньше всего будут этого ожидать. Я знаю, что рука более могущественная, чем рука белокурого Людвига, водила пером, когда в паспорт этого нытика из Оденсе было внесено описание моей внешности». И она читала и перечитывала страницы о богатых стадах Авраама, о победах Давида и великолепии Соломона.
На римском Форуме есть руины языческого храма, внутри которого, между высоких мраморных колонн, построена христианская церковь; древнее и новое сплетаются, но глаз зрителя дольше задерживается на древних развалинах; точно так же мысли Наоми, когда она рассматривала две переплетающиеся религии, христианскую и иудейскую, больше задерживались на последней. В то время как обычно юношеская фантазия преобразует каждый миф в действительность, Наоми выказывала склонность видеть в истории собрание легенд. У нее создалось мировоззрение, похожее на то, что в наши дни в какой-то мере получило распространение в Германии, — своего рода религиозное свободомыслие. Впрочем, если точнее определить, кем, в сущности, она была в период конфирмации, то скорее последовательницей иудаизма, нежели христианкой. Извергающий громы и молнии беспощадный судия Иегова был ей ближе, чем кроткий дух, к которому мы можем воззвать «Авва, Отче!». Прочитанное в Ветхом Завете связывалось для нее с воспоминаниями детства, и она все чаще думала о Юле, о своем последнем разговоре с ним.
Когда Наоми в первый раз прошла мимо его могилы, на этом месте паслась корова вдовы арендатора. Девушка заглянула за кладбищенскую ограду и улыбнулась.
«Какая разница, по какую сторону лежать? И тут и там его сожрут черви. Библия пророчит воскресение из мертвых, а эта книга, как мне говорят, есть слово Божие; но там же сказано: «Редеет облако, и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет»4. Раз так написано в Библии, значит, и это истина. Я должна верить ей, как и той, другой. В Библии сказано, что бессмертия не существует. Самое совершенное творение Иеговы рассыплется в прах, перестанет существовать еще скорее, чем статуя, созданная человеком из праха; все творения Божии, все светила распадутся, пусть для этого потребуются миллионы лет, но в конце концов они распадутся; в одиночестве будет витать Иегова над руинами своего творения, над хаосом, как витал он в одиночестве до сотворения мира. «Редеет облако, и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет», — говорит мне Библия. И еще: «Дни мои бегут скорее челнока, и кончаются без надежды»5. Значит, живи, не откладывая! Радуйся, пока можешь, а потом умри мгновенной смертью!»
В следующее воскресенье церковь была разукрашена гирляндами еловых веток, перед алтарем горели пурпурные свечи, а по полу шуршали атласные шлейфы. Наоми стояла первой в череде конфирмующихся, ведь она сделала самые большие успехи. Никто не мог сравниться с ней в точности ответов, никто не доказал так убедительно, что усвоил христианские догматы.
Карета отъехала от церкви; колеса прошлись по могиле Юля.
«Сегодня я присягнула христианскому знамени, — задумчиво сказала себе Наоми. — Для этого меня воспитали, меня кормили и поили, чтобы потом я стала одной из них. Я знаю, перебежчиков карают. Не важно, служишь ты в пехоте или в кавалерии, но служить ты должен только одному королю. О Господи, такова и моя судьба в этом мире!»
И слезы блеснули между ее черных ресниц.
Слуга позвал ее на праздничную трапезу. Господин Патерманн вел к столу старую графиню. Наоми была в атласном платье с розовым бутоном, приколотым как раз в том месте, где бешено колотилось сердце.
Примечания
1. По народным поверьям у короля эльфов вместо спины — пустое место, нечто вроде корыта для опары.
2. Пс., 136,5.
3. Быт., 16, 12.
4. Иов, 7, 9.
5. Иов, 7, 6.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |