«Хеп! Хеп!» — так дразнили евреев при погромах последнего времени. Не доказано, что это слово применялось в связи с преследованиями евреев в Средние века, а толкование его как аббревиатуры из первых букв фразы «Hierosolyma est perdita» (Иерусалим погиб) не выдерживает никакой критики. По-видимому, «хеп» — диалектное название козы, и выражает насмешку над евреями за их бороды. Вызывает удивление, что это слово распространилось за пределы Германии, например его можно было услышать в Копенгагене.
Немецкая энциклопедия наук и искусств
К вечеру четвертого сентября 1819 года Наоми прибыла в Копенгаген. Какая толпа, какое движение на улицах, особенно удивительное для приезжего из провинции! Таким оживленным, как сегодня, город никогда прежде не казался Наоми. Людской поток бурлил, как кровь в жилах больного лихорадкой. Кучки людей собирались в переулках, мимо пробегали солдаты, точно гонцы, доставлявшие срочные депеши в королевский дворец Фредериксберг. Все говорило о том, что в городе происходит нечто необычное.
Наоми опустила стекло в окне кареты и выглянула наружу. Улица Эстергаде, которую им предстояло пересечь, была вся запружена людьми; раздавались громкие крики, звон разбитых витрин, выстрелы. Вознице пришлось свернуть в переулок. Две пожилые фюнские дамы, попутчицы Наоми, едва дышали от страха.
— Что здесь происходит?! — крикнула Наоми, высунувшись из окна.
Фонарь ярко осветил лицо девушки: какой-то простолюдин уставился на нее, потом крикнул:
— Она тоже из Моисеевой семейки! Их тут целая жидовская компания!
Дикая орда с криками «Хеп! Хеп!» окружила карету; тот самый простолюдин рванул на себя дверцу и заглянул внутрь; в то же мгновение Наоми толкнула противоположную дверцу и очертя голову выскочила на улицу; возница же, щелкнув кнутом, проехал вперед. Несколько гусар с обнаженными клинками врезались в толпу, окружившую Наоми. Девушка быстро взяла себя в руки, удержала крик и опустила на лицо вуаль, хотя по-прежнему не понимала, что происходит.
— Пойдемте, — прошептал кто-то ей в самое ухо; незнакомый человек схватил ее за руку, вытащил из людского скопища и потянул в ближайший подъезд. — Здесь полный штиль. Сейчас мы выйдем черным ходом, пересечем двор, и барышня будет в такой же безопасности, как в ящике комода у своей уважаемой матушки.
— Из-за чего вся эта кутерьма? — спросила Наоми.
— Из-за ваших соплеменников, которых этот сброд хочет выкинуть за борт, — ответил он и назвал фамилию семьи, чьей родственницей, по его мнению, она была; он тоже был немного знаком с этими господами и вызвался проводить Наоми дворами к их дому.
— Я не еврейка, — возразила Наоми.
— Значит, вы идете под чужим флагом. К тому же я видел, как вы выпрыгнули из кареты. Меня звать Петер Вик, моя шхуна пришвартована в Нюхавне. Вы можете мне довериться.
Наоми улыбнулась.
— Мы с вами однажды вместе совершили путешествие из Швеции в Данию по ледяному полю, — напомнила она.
— Было дело! Тогда у нас под ногами не было мостовой.
Наоми и шкипер сразу заговорили как старые добрые знакомые. Наоми назвала адрес дома, где ее ждали, и они отправились туда узким переулком.
— Для стекольщиков наступают золотые деньки, — сказал Петер Вик. — Не у одних евреев будут разбиты витрины и окна. Повезло тем, кто живет на мансардах. В том числе моим бабенкам — у меня их двое, они захотели посмотреть город, пока я стою здесь в гавани. Парень тоже здесь; он преуспел в ученье и теперь лучше умеет пиликать на скрипке. Вон там наверху они все сидят. — И Петер Вик показал на одну из мансард.
— Беспорядки начались только сегодня? — спросила Наоми.
— Да, сегодня. Но вряд ли они быстро улягутся. Началось все в Гамбурге, а оттуда перекинулось к нам со скоростью пожара; прошел слух, что на рейде стоят два корабля с еврейскими семьями, которые хотят поселиться в Копенгагене. Это вранье, но народ верит.
Пока он говорил, с недалекой Ховедгаде в переулок хлынула толпа и преградила им путь. Грохнуло несколько выстрелов. Петер Вик растерялся. Группка молодых парней бежала прямо им навстречу. Совсем близко зазвенело разбитое стекло.
— Кажется, мы попали из огня да в полымя, — сказал Петер Вик.
— Все равно надо пройти.
— Но как бы не получить камнем по голове. Боюсь, что камнями кидаются не только на улице. Вполне вероятно, что они летят и с чердака наших соседей напротив. Эти бури на суше страшнее штормов на море. Я думаю, барышне стоит удовольствоваться обществом моих бабенок, покуда я схожу на извозчичью биржу и найму вам карету.
И спереди, и сзади толпа прибывала; они находились на улице, параллельной Ховедгаде, и людская масса, не помещавшаяся там, перетекала сюда по поперечным переулкам, как вода по каналам.
— Если барышне будет угодно держаться за мои фалды, я послужу ей фонарем, — сказал Петер Вик, и они стали подниматься по темной узкой лестнице.
Он постучал в дверь, и испуганный женский голос спросил, кто там.
— Это я, дуреха, — ответил Петер Вик, и они вошли в тесную комнатушку.
Люция стояла со свечой в руке. Ее мать, в полу-городском, полукрестьянском наряде, вместе с хозяйкой дома и Кристианом сидели за скудным ужином.
— Обмахните стул для барышни, я схожу за экипажем, — сказал Петер Вик и убежал, оставив маленькую компанию в величайшем изумлении. Все трое вскочили из-за стола, но никто не произнес ни слова.
Наоми попросила извинения за причиненное беспокойство и рассказала о том, что с нею произошло; только тогда и у остальных немного развязался язык.
Все они были перепуганы, особенно Люция, которая вместе с матерью впервые приехала в Копенгаген — ведь и ей тоже хотелось увидеть великолепный город. Вдова, у которой они остановились, была старинной подругой матери: в молодые годы они вместе служили в усадьбе. Петер Вик взял их и Кристиана с собой, поскольку собирался пробыть в городе не более двух недель; половина этого срока уже истекла.
Копенгаген предстал перед скромными провинциалками примерно таким же, каким увидел бы мирный скандинав Париж во время Июльской революции, и все-таки они были в восторге от богатства и великолепия датской столицы; этих воспоминаний им хватит на всю жизнь! Королевские конюшни, с их мраморными колоннами и сводчатым потолком, превосходили все известные им сельские церкви. Биржа с рядами модных лавок по обе стороны — ни дать ни взять две улицы — напоминала маленький город под крышей. Люция и ее мать видели королевскую семью, катающуюся в сопровождении музыкантов на парусной шхуне по каналам Фредериксберга; они побывали на борту линейного корабля, огромного, словно Ноев ковчег, вместивший каждой твари по паре.
Все это мать и дочь рассказывали Наоми своего рода дуэтом, где ведущая партия принадлежала матери; дуэт то и дело прерывался каким-нибудь звуком с улицы — выкриком либо топотом копыт проезжавшего патруля, и тогда женщина, перекрестившись, тихо вздыхала. Люция пожирала глазами Наоми, о которой Кристиан так много рассказывал.
Прошел уже почти целый час, а Петер Вик не возвращался. Очевидно, найти экипаж было не так-то легко. За окном как будто все стихло. Ожидание становилось невыносимым. Всякий раз, когда на улице слышался стук копыт и шуршание колес, пробуждалась надежда, но экипаж проезжал мимо. Попытки снова завести беседу оказывались тщетными; разговор не клеился, все беспокойно поглядывали на дверь, напрасно ожидая появления Петера Вика. Наоми стало неуютно в обществе посторонних в этой тесной комнатушке на чердаке.
Стражник протрубил одиннадцать часов; Петера Вика все еще не было.
— О Господи! — вздохнула Люция. — А вдруг его застрелили? В него могла попасть шальная пуля.
— Они стреляют холостыми, — объяснила Наоми. — Кстати, теперь я уже не боюсь идти, если только Кристиан проводит меня.
Женщины запротестовали; решено было еще подождать. Хозяйка дома принесла колоду карт, предложив скоротать время за игрой.
Наоми спросила Кристиана, не сходит ли он поискать Петера Вика. Юноша охотно согласился и обещал не задерживаться.
— Ради Бога, будь осторожен, — сказала Люция. — Ах, я так боюсь за него!
— Он же взрослый человек! — возразила Наоми. — Кроме того, насколько я его знаю, дальше входной двери он не уйдет.
Однако она ошиблась. Женщины довольно долго сидели одни.
— Слышите, стражник дует в свою дудку, — вздохнула Люция. — Как страшно жить в таком большом городе, да еще на верхотуре: одна семья над другой. Я дорого бы дала, чтобы оказаться сейчас дома, там так спокойно!
— Зато скучно, — сказала Наоми.
— Вот уж нет! Летом в хорошую погоду мы всегда на дворе, а зимой полно дел по хозяйству. Мне больше не хочется видеть ничего, кроме соседской мансарды с перекошенным окном, на которую выходит окошко моей комнатушки под самой крышей; я тоскую по ней, потому что там страх никогда не сжимает мне сердце, как здесь. Совсем недавно я радовалась, что вижу столько нового и великолепного, но даже и тогда меня не покидало странное чувство сродни страху; я думала о том, что среди всей этой толпы никто не знает меня, никому я не нужна и не интересна. Жуть брала от этой мысли!
Кристиан между тем бродил по улицам. Все стихло; по приказу властей люди сидели дома, заперев двери и ворота, но за каждым окошком теплился огонек, свидетельствуя, что никто не спит. Дома напоминали безмолвных лунатиков, в чьи мысли и внутреннюю жизнь никто не может проникнуть. Только в танцевальных залах было темно; ни единого лучика не пробивалось из вырезанных сердечком окошек в ставнях. Кристиан вспомнил Стефанову Карету. Теперь она давно уже лежит в сырой земле... Петера Вика он так и не встретил, а извозчичья биржа была закрыта, и он долго тщетно стучал в ворота. Так что он не смог сообщить ожидавшим его ничего утешительного.
Наоми относилась к происходящему как к романтическому приключению, и это был единственный способ увидеть в событиях нечто положительное. Люция чуть не плакала.
— Если дядюшка не придет до полуночи, — сказала она, — значит, с ним, упаси Бог, случилось несчастье.
— Господь милостив, — ответила мать и раскинула карты для гадания.
— Ах, матушка! — вскричала Люция. — Уберите карты. Гадать в такой вечер — богохульство.
Часы пробили без четверти двенадцать; ожидавшие считали каждый удар. Подобно Колумбовым матросам они назначили точный срок, когда должна умереть надежда; там речь шла о трех днях, здесь — о двенадцати часах.
Честный Петер Вик тоже беспокоился о времени, но было это гораздо раньше; сейчас он уже смирился с судьбой; кстати, он находился в большой компании, к которой уж никак нельзя было применить слова Гёте:
Общество ваше я знаю. Его называют пристойным,
Если в нем повода нет и для малейших стихов1.
Нет, назвать его пристойным было никак нельзя, но предметом поэзии оно вполне могло стать, особенно романтической; это было смешение всевозможных колоритных фигур, какие может собрать у себя в участке полиция в ночь беспорядков. Все они содержались во вместительном зале, который днем используется для допросов; через окошечко над дверью к ним проникал свет фонаря. Этих людей схватили на улицах как нарушителей общественного спокойствия.
«Закон есть закон, — размышлял Петер Вик. — Конечно, меня-то приволокли сюда по ошибке, но что ж поделаешь! Завтра разберутся». Он подумал о своих родных и о Наоми, которая ждала карету. «Долгонько же ей придется ждать!» Что поделаешь, он не сумел достаточно внятно объясниться с гусарами, которые схватили его вместе с толпой других. Эти молодцы скоры на расправу, ничего слушать не хотят. Их начальник оказался не лучше. Петера Вика втолкнули в зал вместе со всем этим сбродом и задвинули железный засов. Ничего другого не оставалось, как лечь поспать. Завтра недоразумение разъяснится.
Когда часы били полночь, он спал крепким сном, а его домашние в это время окончательно уверились, что с ним случилось несчастье. Однако что же они могли поделать? Наоми покорилась судьбе; она откинула голову на спинку кресла и, усталая с дороги, скоро заснула. Только после этого Люция дала волю слезам и плакала до тех пор, пока и ее не сморил сон; но, в отличие от Наоми, которой привиделись редкие солнечные дни на острове Фюн, курганы и плывущие по небу облака, Люции снилось беспокойное море, которое они с матерью пересекли, и беспокойный город, в котором они находились; поэтому она прерывисто дышала и грудь у нее вздымалась, как у больной. Тихая кроткая девушка во сне превратилась в олицетворение страсти, в то время как необузданная Наоми казалась мирным нежным созданием, воплощением покоя и отдохновения. Кристиан смотрел на них обеих. Вид мучимой кошмарами Люции вызвал в его памяти давнюю ночь у источника; казалось, во сне ею снова овладело прежнее безумие. Смотреть на это было страшно.
Непроизвольно он подошел вплотную к Наоми и стал пожирать глазами ее одну; кровь в нем загорелась, неукротимый инстинкт внушал жажду прижаться губами к ее губам. Созерцание поило его ядом любви; при виде головы прекрасной Медузы он не обратился в камень, напротив, сердце его таяло, в то время как спящая Люция наводила ужас.
Свеча в подсвечнике догорела; Кристиан заметил это только тогда, когда она ярко вспыхнула в последний раз, перед тем как погаснуть.
Примечания
1. Перев. Вс. Рождественского.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |