С тех пор прошло уж более ста лет!
За лесом, у большого озера, стояла старая помещичья усадьба, со всех сторон ее окружали глубокие рвы, поросшие рогозом, камышами и тростником. У моста, ведущего ко въездным воротам, росла, склонившись над тростниками, старая ива.
Из оврага заслышались охотничьи роги и конский топот, поэтому маленькая гусятница поспешила согнать гусей с моста прежде, чем пронесется галопом охотничья кавалькада; они скакали во весь опор, и ей пришлось живо вспрыгнуть на один из лежавших у моста валунов, иначе бы ее сшибли с ног. Она была совсем еще ребенком, тоненькая и худенькая, но с таким приветливым выраженьем лица и парою добрых, ясных глаз; только помещик ничего этого не видел; налетев вихрем, он перевернул в руке хлыст и потехи ради ткнул ее черенком прямо в грудь, отчего она опрокинулась навзничь.
— Всяк знай свое место! — выкрикнул он. — Ступай-ка в грязь! — И захохотал, будто это было невесть как смешно, а вслед за ним расхохотались и остальные; всадники подняли гвалт и гик, охотничьи собаки заливались, вот уж поистине «Птица богатая с шумом летит!», хотя бог его знает, так ли он был богат.
Падая, бедная гусятница сумела уцепиться за одну из плакучих ивовых ветвей; держась за нее, висела она над трясиною и, как только господа с собаками скрылись в воротах, принялась выкарабкиваться, и тут ветка обломилась у самого основания, и гусятница снова плюхнулась в тростники, но в этот же самый миг ее подхватила чья-то сильная рука. Это оказался коробейник с чулками, который видел все издали и поспешил ей теперь на помощь.
— Всяк знай свое место! — пошутил он, передразнивая помещика, и вытащил ее на сухое; сломанную же ветку он попробовал приставить обратно, на «свое место», только это не всегда получается! Тогда он воткнул ее в рыхлую землю. — Попробуй-ка вырасти, и пусть из тебя вырежут дудку, под которую они там, в усадьбе, попляшут! — Он от души желал, чтобы она сыграла помещику и его друзьям-приятелям настоящий шпицрутен-марш; засим он направился в усадьбу, но пошел не наверх, в парадную залу — для этого он был слишком мелкою сошкой! — а к слугам, в людскую, и те принялись разглядывать его товары и торговаться; а наверху, за пиршественным столом, гости орали и горланили песни, ну да что с них возьмешь! Там звучали смех и собачий вой, там шел пир горой, шла гульба; в стаканах и кружках пенились вино и крепкое пиво, тут же обжирались и любимые собаки; юнкера целовали ту или иную псину, обтерев ей сперва вислым ухом морду. Коробейника с его товарами призвали наверх, но только для того лишь, чтобы над ним потешиться. Вино ударило господам в голову и отшибло разум. Они налили ему в чулок пива, чтобы он выпил с ними, да поживее! Ловко придумано, обхохочешься! Целые стада, крестьяне и крестьянские дворы ставились на карту — и проигрывались.
— Всякому свое место! — сказал коробейник, выбравшись за пределы содома и гоморры, как он назвал усадьбу. — Большая дорога — вот оно, мое место, а в барских покоях мне было прямо не по себе!
И маленькая гусятница, стоявшая у околицы, покивала ему головою.
Шли дни, шли недели, и оказалось, что сломанная ивовая ветвь, которую коробейник воткнул в землю около рва с водою, по-прежнему свежо зеленеет, она даже выбросила побеги; маленькая гусятница поняла, что ветка укоренилась, и радовалась этому от всей души, теперь у нее было свое дерево.
Да, с этим все обстояло как нельзя лучше, а вообще же дела в усадьбе были из рук вон плохи: гульба и карты — это такие катки, на которых далеко не уедешь.
Не прошло и шести лет, как помещик пошел по миру, с сумой да клюкой, а усадьбу его купил богатый торговец чулками, и был это не кто иной, как тот самый коробейник, над которым здесь насмехались и зубоскалили и которому поднесли в чулке пиво, ведь честность и предприимчивость, они приносят удачу, и вот коробейник сделался в усадьбе хозяином; но с той поры карточной игре был положен конец.
— Это скверное занятие, — сказал он, — а все началось с того, что дьявол, увидевши в первый раз Библию, решил собезьянничать, вот он и выдумал карточную игру!
Новый помещик женился, и кого же он взял себе в жены? Маленькую гусятницу, которая всегда была добронравной, богобоязненной и мягкосердечной; ну а в новых нарядах она выглядела такой раскрасавицей, как будто уродилась благородной девицею. Как все это произошло? Слишком долго рассказывать в наше торопливое время, важно, что это произошло, главное же — впереди.
В старой усадьбе зажили на славу, жена распоряжалась домом, а муж — хозяйством; и на все словно бы изливалось Божье благословение, а где есть достаток, там он приумножается. Старый дом отделали и покрасили, вычистили рвы, насадили фруктовых деревьев; в похорошевшей усадьбе все дышало радушием, ну а пол в комнатах блестел, как доска, на которой нарезают свиное сало. Зимними вечерами хозяйка сидела в большой зале со всеми своими служанками и пряла с ними шерсть и лен; а каждое воскресенье там читали вслух Библию, и читал ее собственнолично советник юстиции, он же сделался советником юстиции, этот самый коробейник, правда, уже в преклонные годы. Дети подрастали — ведь у них появились дети, — и все они были отменно выучены, да только не все они вышли умом, такое бывает в каждой семье.
А из ивовой ветви возле моста выросло целое дерево, и замечательное, оно стояло привольно, никто его не подрезал. «Это наше родословное дерево! — говорили старики. — И его надобно почитать!» — говорили они своим детям, даже тем, которые не вышли умом.
И вот миновало сто лет.
Это было уже в наше время; озеро превратилось в болото, а старая усадьба словно бы исчезла с лица земли; сбоку длинной стоячей лужи торчало несколько булыжников, то были остатки глубокого рва, возле которого все еще стояло замечательное старое дерево с плакучими ветвями, родословное дерево, оно наглядно свидетельствовало о том, какой прекрасной может быть ива, если ее предоставить самой себе... Правда, посреди ствола проходила трещина, от самого основания до макушки, и бури ее несколько покривили, но она стояла, и изо всех щелей и расщелин, куда ветром занесло чернозему, росли трава и цветы! Особенно наверху, где она разветвлялась, там образовался целый висячий садик с малиной и пташьей мятою; там даже проросла крохотная рябинка — тоненькая, нежная, красовалась она на верхушке ивы, которая отражалась в черной воде, когда ветер отгонял ряску к самому краю лужи. А рядом была протоптана тропинка на барщину.
На вершине холма, около леса, откуда открывался чудесный вид, высилась новая усадьба, большая, великолепная, с окнами из такого прозрачного стекла, что его как будто и не было. Парадная лестница перед входом походила на беседку из роз и широколистых растений. Лужайка была зеленехонькой, словно за каждой травинкой ухаживали с утра и до вечера. В зале висели дорогие картины и стояли обитые шелком и бархатом стулья и кушетки на ножках, которые, казалось, вот-вот зашагают сами собой, и столы с полированными мраморными столешницами, и книги в сафьянном переплете и с золотым обрезом... так ведь и люди тут жили богатые, знатные, тут жил барон со своим семейством.
Одно здесь сочеталось с другим. Это семейство тоже говорило: «Всему свое место!», почему все картины, некогда служившие украшением и составлявшие гордость старой усадьбы, очутились в коридоре, куда выходила каморка для батраков; это был всего-навсего хлам, в особенности два старинных портрета, один из которых изображал мужчину в красном одеянии и в парике, другой — даму с высоко взбитыми пудреными волосами и с розою в руке, и оба они были окружены одинаковыми большими венками из ветвей ивы. Портреты эти сплошь были в круглых дырочках, оттого что баронские отпрыски вечно обстреливали старую пару из своих игрушечных луков. То были советник юстиции и советница, от которых и происходил весь их род.
— Они нам не настоящие родственники! — сказал один из отпрысков. — Он был коробейник, а она — девчонка-гусятница. Они не такие, как папа и мама!
Портреты были объявлены мазнею и хламом, ну а поскольку «Всему свое место!», то прадедушку с прабабушкой и сослали в помянутый коридор.
Домашним учителем в усадьбе был сын пастора; однажды он прогуливался с баронскими отпрысками и их старшею сестрой, которая только-только конфирмовалась, они спускались по тропинке, что вела к старой иве; по дороге девочка собирала полевые цветы. «Всему свое место!», и какой же у нее получился красивый букет! При этом она не упускала ни слова из того, о чем говорилось, и с преогромным удовольствием слушала, как сын пастора рассказывал о силах природы, а еще о мужчинах и женщинах, сыгравших великую роль в истории; она была здоровой, одаренной натурою, с благородной душою и помыслами, и сердцем, готовым обнять все сотворенное Господом.
У старой ивы они остановились; младший отпрыск захотел, чтоб ему вырезали дудочку, ему такие вырезали и прежде, из других ив, и сын пастора отломил ветку.
— о, не делайте этого! — сказала юная баронесса, но было уже поздно. — Ведь это наше старое достославное дерево! Я его так люблю! Из-за этого меня дома и высмеивают, ну да пусть! О дереве этом сохранилось предание!..
И тут она рассказала все, что мы уже слышали, про дерево, про старую усадьбу, про гусятницу и коробейника, которые повстречались здесь и стали родоначальниками знатной фамилии — и юной баронессы.
— Они отказались от дворянства, эти честные старики! — сказала она. — У них была поговорка «Всяк знай свое место!», и они посчитали, что будут не на своем месте, если их возвысят за деньги. Бароном сделался их сын, а мой дедушка, говорят, он был необыкновенно ученый, пользовался большим уважением и любовью среди принцев и принцесс, и был зван на все их празднества. Его у нас дома любят более всех, ну а меня, сама не знаю почему, привлекает старая пара, душа моя к ним так и тянется! Как, должно быть, уютно и патриархально жилось в старой усадьбе, где хозяйка сидела и пряла вместе со своими служанками, а старый хозяин читал вслух Библию!
— Это были замечательные люди, благоразумные люди! — отозвался сын пастора; и тут они завели разговор о дворянстве и мещанстве, и, судя по тому, как сын пастора рассуждал о том, что значит быть дворянином, впору было подумать, что сам он не из мещан. — Это счастье — принадлежать к роду, который имеет заслуги! Кровь, что течет в твоих жилах, словно бы пришпоривает тебя, побуждает совершенствоваться! Чудесно носить фамилию, которая открывает тебе доступ в высшее общество. Дворянство означает благородство, это золотая монета, на которой отчеканено, чего она стоит... Нынче стало модным утверждать — чем многие поэты и занимаются, — что у дворян все скверно и глупо, зато у бедняков, чем ниже их положение, тем больше там глянцу. Я же так не считаю, ибо это совершенно неверное, совершенно ложное утверждение. В представителях высших сословий есть немало поистине прекрасных черт; моя мать привела мне один пример, а сам я могу привести еще несколько. Она была в городе, в гостях у знатных людей — по-моему, мать ее, а моя бабка была кормилицей ее милости. Моя мать стояла в гостиной с его милостью, старым господином; он увидел в окно, как через двор тащится на костылях старуха: она приходила каждое воскресенье и ей подавали несколько скиллингов. «Вот несчастная, — сказал господин, — до чего же ей трудно передвигаться!» — и, прежде чем моя мать поняла, в чем дело, он уже был за дверью и спускался по лестнице; его превосходительство, семидесятилетний старик, сам спустился вниз к бедной женщине, чтобы избавить ее от труда взбираться наверх за милостыней. Это всего лишь мелкая черточка, но она, подобно «лепте вдовицы», — отклик из глубины сердца, отклик самой человеческой природы; вот на что должен поэт указывать, вот что должно ему воспевать, тем более в наше время, это приносит пользу, умягчает и примиряет! Если же некая персона — только потому, что она породиста и имеет родословную, как арабские лошади, — на улице встает на дыбы и ржет, а в гостиной говорит: «Здесь был кто-то с улицы!», если там побывал мещанин, — тут дворянство пришло к разложению, превратилось в маску, наподобие тех, которые придумал Феспид, и над таким персонажем смеются и отдают его сатире во власть.
Вот какую речь произнес сын пастора, она была несколько длинновата, зато он успел вырезать дудку.
В усадьбе собралось большое общество, гости понаехали со всей округи и из столицы. Дамы, одетые со вкусом и без оного. Парадная зала набита битком. Окрестные пасторы почтительно сбились в углу; поглядеть со стороны — все это походило на похороны, но это было развлечение, только оно еще не началось.
Предстоял большой концерт, поэтому баронский отпрыск захватил с собой ивовую дудку, однако он не смог извлечь из нее ни звука, и его папа тоже не смог, стало быть, она никуда не годилась.
Там звучали музыка и песни того рода, что более всего тешат самих исполнителей. Впрочем, премилые!
— А вы ведь тоже виртуоз! — сказал один кавалер, благородный сын благородных родителей. — Вы играете на дудке, которую сами же и вырезали. Вот гений, которому подвластно... который сидит одесную... Я, слава богу, иду в ногу со временем, так оно и следует! Не правда ли, вы доставите нам неизъяснимое наслаждение, сыграв на этом маленьком инструменте? — И он протянул сыну пастора дудку, вырезанную из ивы, что росла возле лужи, и громогласно объявил, что домашний учитель исполнит для них соло на дудке.
Его хотели высмеять, это было понять нетрудно, поэтому домашний учитель отказался дудеть, хотя и умел, но они стали на него наседать и понуждать, и тогда он взял дудку и приложил к губам.
Это была удивительная дудка! Она издала пронзительный звук, подобный гудку паровоза, даже еще громче; он разнесся по всей усадьбе, саду и лесу, по всей округе, и вместе с этим звуком налетел ураганный ветер, который заревел: «Всяк знай свое место!» — и тут папу словно бы подхватило ветром и унесло из усадьбы, прямехонько в скотную избу, а скотник перенесся — нет, не в гостиную, туда он попасть не мог, — а в лакейскую, к комнатной прислуге, щеголявшей в шелковых чулках, и заносчивые лакеи прямо остолбенели при виде того, как такое ничтожество осмелилось усесться за один с ними стол.
А в парадной зале юная баронесса очутилась по воле ветра во главе стола — она была этого достойна, а рядом с нею оказался сын пастора, и они восседали там, словно жених с невестою. Старый граф из древнейшего в стране рода не сдвинулся со своего почетного места, ибо дудка была справедлива, так оно и должно быть. Остроумный кавалер, по чьей вине она заиграла, тот самый благородный сын благородных родителей, полетел вверх тормашкой в курятник, причем не один.
Дудку было слышно за целую милю, и в округе прошел слух о небывалых событиях. Богатое семейство оптового торговца, ехавшее на четверне, выдуло из кареты, им не нашлось места даже на запятках; два богатых крестьянина, которые неожиданно разбогатели уже в наше время, угодили в тинистую канаву; это была опасная дудка; к счастью, она треснула при первом же звуке, что было благом, и ее положили обратно в карман: «Всему свое место!»
На другой день о происшедшем не поминали: подудели, и хватит! Все вернулось на круги своя и пошло по-старому, вот только два старинных портрета, «Коробейник» с «Гусятницей», так и остались на стене в парадной зале, куда их перенесло ветром; а поскольку один из истинных знатоков искусства сказал, что они писаны кистью мастера, то их и не тронули, и даже привели в надлежащий вид, ведь никто же не знал, что картины стоящие, да и откуда им было знать? Ну а теперь они заняли почетное место. «Всему свое место!» — и это сбывается! Вечность — длинная, длиннее, чем эта история!
Примечания
«Спустя тысячелетия» (Om Aartusinder) — впервые опубликована в 1852 г. в газете «Fedrelandet».
Кортес Эрнан (1485—1547) — испанский конкистадор, установивший испанское господство в Мексике. В 1524 г. в поисках морского прохода из Тихого океана в Атлантический океан пересек Центральную Америку.
Сид Кампеадор (наст. имя Родриго Диас де Бивар, ок. 1050—1099) — испанский рыцарь, прославившийся в сражениях с маврами и воспетый в художественной литературе.
Альгамбра — позднемавританский богато декорированный дворцовый комплекс (сер. 13 — к. 14 вв.) на восточной окраине Гранады (Испания).
Линней К. (1707—1778) — шведский ученый, основатель новейшей ботаники. Создатель системы растений, названной его именем.
Гекла — вулкан на юге Исландии.
«Всему свое место!» (Alt paa sin rette Plads!) — впервые опубликована в 1853 г. (См. примеч. к истории «Сердечное горе».) «Напишите, — сказал мне однажды писатель Тиле, — сказку о флейте, звуки которой все ставят на свое место». В этих словах уже была заключена идея, из которой и получилась настоящая сказка» (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 392.)
...настоящий шпицрутен-марш... — имеется в виду марш, который играли во время наказания шпицрутенами, чтобы заглушить крики солдат, прогонявшихся сквозь строй.
«Лепта вдовицы» — выражение, восходящее к евангельским преданиям (От Марка 12, 42—44; От Луки 21, 2—4) и означающее: бедный, но чистосердечный дар.
Феспид. — См. примеч. к сказке «Птица Феникс».