Вернуться к Б.А. Ерхов. Андерсен

Глава седьмая. Об Андерсене в Италии и кризисе его отношений с Коллинами; Ханс Кристиан — Антонио в «Импровизаторе»

Поэт приехал в Италию 5 сентября 1833 года, то есть через 14 (без одного дня) лет после того, как с дорожным узелком вступил в столицу Дании. В «Сказке моей жизни» он, естественно, усмотрел в этом руку Божественного провидения.

Маршрут его пролегал через Милан, Геную, Пизу, Ливорно, Флоренцию и Перуджию в Рим. Путешествие с недолгими остановками в городах заняло у Андерсена чуть больше месяца. Италия произвела на него оглушительное впечатление. Хотя поначалу писателя многое раздражало. Это были и постоянные вымогательства на постоялых дворах, и бесчисленные проверки документов, и безалаберность кучеров (витторино), подчас не знавших пути, и знойная жара днем, и тучи «ядовитых» мух и комаров по вечерам и ночью. В трех предложениях из «Сказки моей жизни» писатель дает впечатляющую картину того, что особенно не понравилось ему на итальянских дорогах:

«На границе Папской области наши паспорта и чемоданы в очередной раз были подвергнуты тщательному осмотру, и вслед за тем мы продолжили путь в живописных лучах величественного заката. Красоты его я никогда не забуду, как не забуду и убожества постоялого двора: проваливающийся пол, толпа калек-попрошаек под дверью, одетая в грязную кофту хозяйка со злобной улыбкой ведьмы, которая сплевывала каждый раз, подавая нам очередное блюдо, и спешила убраться из комнаты. Когда в «Калошах счастья» я попытался нарисовать картину того, насколько убогой может быть bella Italia*, я вспоминал именно об этой странице нашего путешествия»1.

И все-таки, чем дальше Андерсен продвигался на юг, тем меньше внимания обращал на неудобства и неурядицы. Его полностью поглощали живописные и столь ценимые писателями-романтиками картины народной жизни, а также природа, архитектура и искусство. Италия, казалось, разговаривала с путешественником без посредников на языке самой истории. Во Флоренции Андерсена особенно поразила скульптура Венеры Медицейской: «Я чувствовал, что мраморная богиня как будто глядит на меня, я глядел на нее с благоговением и не мог наглядеться:

Бела, легка из пены вод
Краса нетленная встает,
Лишь Богом постижима;
Вселенной остров — тлен и прах,
Одна любовь живет в веках,
Богинею хранима!»2

Он восторгался выставленной в той же галерее Уффици скульптурной группой Ниобид, поразившей его «необыкновенной жизненностью, правдой и красотой»:

«Бродя между отдельными статуями этой группы, сам начинаешь ощущать себя участником заключенного в ней действа. Каменная фигура матери простерла полу своего платья над последней оставшейся в живых дочерью в тщетной надежде защитить испуганного ребенка от готовой поразить его летящей стрелы»3.

Наконец, 18 октября 1833 года, кое-как преодолев особенно тяжелый из-за непогоды последний отрезок пути — двое путешествовавших вместе с Андерсеном датчан, устав от дорожных трудностей, отказались ехать с ним дальше, — он прибыл в Рим и в тот же вечер присутствовал на торжественном перезахоронении останков Рафаэля в Пантеоне. Оно было произведено в связи со слухами о том, что череп художника, хранившийся в Академии Святого Луки, был подложным. Папа Григорий XVI разрешил эксгумацию, и в результате ее было установлено, что останки Рафаэля находятся в могиле в целости и сохранности. Не прикрывая поэтическими эвфемизмами прозу жизни, Андерсен пишет в автобиографии:

«Торжественное впечатление было, к сожалению, нарушено прозаическим эпизодом: могила оказалась слишком узкой, и, чтобы втиснуть туда гроб, пришлось поставить его. В результате уложенные в порядок кости смешались в кучу. Слышно было даже, как они застучали»4.

На этой церемонии Ханс Кристиан познакомился с несколькими постоянно проживавшими в Риме земляками. Самым известным среди них был Бертель Торвальдсен (1770—1844), пользовавшийся тогда мировой славой датский скульптор, также выбившийся из простонародья (он был сыном исландского резчика по дереву, обосновавшегося в Дании). На следующий день Андерсен посетил его в доме на улице Систина (неподалеку от знаменитой Испанской лестницы) и вскоре очень удачно нашел для себя там же недорогую квартиру с балконом и видом на Альбанские горы. В ней поэт прожил следующие четыре месяца.

Тем же вечером на церемонии перезахоронения Андерсен познакомился с датским поэтом Людвигом Бёдткером, состоятельным человеком и знатоком Рима, показавшим ему достопримечательности Вечного города: Колизей, Капитолийский холм, собор Святого Петра и другие знаменитые церкви. Вместе с ним и еще несколькими друзьями Ханс Кристиан обследовал катакомбы и совершил несколько прогулок по живописной области вокруг Вечного города — Кампанье, не сильно изменившейся со времен великой империи. Уже 16 декабря 1833 года Андерсен писал Хенриетте Вульф-младшей: «Рим открыл мне глаза на красоту».

В кружок римских датчан того времени, обычно собиравшихся в Кафе Греко на виа дей Кондотти чуть ниже Испанской лестницы — заметим, что через два года оно стало любимым местом другого писателя, Николая Васильевича Гоголя, часто наезжавшего в Рим, — входил молодой художник Альберт Кюхлер. Незадолго до нового, 1834 года он написал портрет молодого Андерсена, на котором тот, что чрезвычайно редко, изображен анфас (эта картина удачно воспроизведена на обложке четвертого тома современного собрания сочинений Андерсена, вышедшего в юбилейном 2005 году). Один из самых обаятельных и жизнелюбивых членов скандинавского землячества в Риме, Кюхлер впоследствии (в 1844 году) перешел в католичество и, став монахом-францисканцем и приняв имя отца Пьетро ди Санте-Пио, целиком посвятил свое творчество религиозным темам.

Римская колония датских художников и поэтов тепло приняла Андерсена, а искусство, природа и народная жизнь Италии до такой степени захватили его, что он с неохотой вспоминал о необходимости возвращения на родину. Но иногда она напоминала о себе — неприятно. Из письма Коллина-отца от 30 ноября 1833 года Андерсен узнал, что Эдвард Коллин не нашел издателя, который согласился бы взять на себя выпуск драматической поэмы «Агнете и Водяной», из-за чего печатать ее придется автору за свой счет и искать для книги подписчиков. Неудовольствие издателя вызвала форма произведения, которая, по мнению автора письма, «оставляла желать много лучшего». Естественно, такие новости и отзыв об «Агнете» автора не обрадовали. Еще более тяжелым ударом для него было другое известие. Сразу после того как Эдвард отослал Андерсену свое последнее письмо, Коллины узнали о смерти его матери, «что, скорее всего, ему уже известно».

Однако о кончине матери, случившейся 7 октября того же года, Андерсен ничего не знал. В ответном письме от 17 ноября он написал старшему Коллину.

«Мой дорогой, дорогой отец! — Андерсен называет Йонаса Коллина отцом (позволение называть его так он испросил чуть раньше, на что тот с пониманием согласился). — Вот я и остался один-единственный на всем свете! Ваше письмо, полученное мной вчера, сообщает о смерти моей старухи-матери. Это было благое деяние нашего Господа, ведь она была слаба и беспомощна. Вы не знаете, как много слез вызывало у меня ее положение, я ведь не мог сделать почти ничего, чтобы облегчить ее участь, и действительно молил Бога, чтобы он прибрал ее. Мое последнее письмо из Рима она не получила, но я знаю, что она за меня молилась и благословляла своего сына. Теперь, когда я узнал, что она умерла, мной владеет одна лишь мысль: «Спасибо Тебе, Господи!» — и тут же возникает странное ощущение: я удивлен тем, что остался совсем один. Здесь я переживаю это вдвойне, и поэтому мне так дорого, что я пишу Вам, все-таки в Вашем лице у меня есть собеседник!..»

Андерсен навещал мать при каждом своем посещении Оденсе. Его письма Анне Марии не сохранились, и это неудивительно: в последние годы она жила в богадельне при местной больнице, в которую, как уже сообщалось, ее удалось устроить при содействии полковника Хёг-Гульдберга, командира местного гарнизона. А вот письма от нее Андерсен хранил. Сама Анна Мария грамоте так и не научилась, и с ее слов сыну писали люди, которых она об этом просила. Как правило, в этих коротких записках мать радуется успехам Ханса Кристиана, благодарит его за деньги (он регулярно посылал ей небольшую сумму) и за присылаемую одежду, которую она переделывала для себя, а также жалуется на старческую слабость — особенно на отказывающиеся служить ноги. Иногда мать прямо просит прислать ей чуть больше денег, а в одном случае — чтобы сын адресовал письма и деньги прямо ей и не верил тому, что рассказывают о ней третьи лица. Еще в одном письме она сообщает, что ничего не знает о судьбе его сводной сестры Карен, о которой Андерсен, судя по всему, в одном из своих писем справлялся.

Несомненно, Андерсен любил свою мать, хотя в его чувстве проявлялась известная доля эгоцентризма. Вот как, ничуть не приукрашивая себя, примерно в тех же словах, что и в письме Коллину, он описывает свое отношение к смерти матери в «Сказке моей жизни»: «...я невольно воскликнул: «Благодарение Богу! Окончились ее мытарства и нужда, которых я так и не мог облегчить». Тем не менее я горько оплакивал ее, не в силах свыкнуться с мыслью, что теперь у меня нет никого на свете, кто бы любил меня, несмотря ни на что, побуждаемый к тому самой природой»5.

Римские друзья Ханса Кристиана, как могли, сочувствовали ему. А однажды соболезнование выразил человек, от которого он этого не ожидал. Во второй половине ноября в Кафе Греко вошел молодой человек, в котором Андерсен узнал Хенрика Херца, того самого поэта, который ранее столь бесцеремонно высмеял его в своих «Письмах с того света». Херц по-дружески протянул ему руку. Нельзя сказать, чтобы Андерсен удивился этой встрече. В своем последнем письме Йонас Коллин сообщал, что Херц направляется в Рим, и просил принять его дружелюбно. Хенрик пытался утешить и ободрить Андерсена, даже признал свои нападки на него не совсем справедливыми, хотя и объяснимыми — ему претили крайности романтизма. И Андерсен тут же проникся к нему симпатией. Он сразу откликнулся на его просьбу и помог снять квартиру неподалеку, они подружились.

Но на этом огорчения Андерсена в уходившем 1833 году не кончились:

Пришло письмо! Одно письмо! Но яд
Не страшен так, как этот яд, который
Мне друг прислал меж строчек на бумаге,
Печась о благе!6

Поэт пишет о помеченном 18 декабря письме от Эдварда Коллина, которое воспринял как оскорбление. В принципе признававший за собой множество недостатков, Андерсен не отличался особой обидчивостью, но всегда чрезвычайно остро реагировал на нападки, которым подвергались его произведения. Их он был готов защищать, не выбирая средств или выражений.

В первых строках Эдвард извещал Андерсена о кончине его матери (он не знал, что отец уже оповестил его об этом). Уже это настроило получателя письма на определенный лад, хотя худшее ожидало его впереди. Эдвард сообщал также о решительном отказе издателя печатать «Агнете» за 150 ригсдалеров. Андерсен не представляет, до какой степени он сейчас непопулярен у читающей публики и у критики: «Он опять что-то состряпал! Ах, как же он надоел! Все время одно и то же, одно и то же!» Поклонников у его музы осталось мало. А по какой причине? Да по той, что он пишет слишком много! Не успевает выйти одно его произведение, как у него уже готова половина рукописи другого. При такой спешке ни один книгопродавец скоро не возьмет ни одной его рукописи даже даром!

Затем автор письма уверяет Андерсена, что многотомное описание его нынешнего путешествия, планы создания которого он, как кажется, сейчас вынашивает, абсолютно никого не заинтересует. Описаний путешествий по Италии тысячи, и вряд ли он способен сообщить о ней что-нибудь новое. И разве это не самоуверенно и не эгоистично с его стороны — столь упорно навязывать читателю и критике свои мысли, когда в них отсутствует новизна? По-видимому, Андерсен думает, что успех «Агнете» возродит у критики и читателей интерес к его творчеству? Увы, это не соответствует действительности! В поэме повторяются давно знакомые по прежним его произведениям ребячески-наивные мотивы. Дошло до того, что один из уважаемых им литераторов (имя его в письме названо не было), которого Эдвард попросил ознакомиться с «Агнете», чтобы потом вместе заняться корректурой поэмы, не смог дочитать ее — из-за безнадежной уродливости и унылости сочинения. Литератор не захотел становиться «крестным отцом» такого произведения и советовал Эдварду поступить так же.

Самое лучшее для Андерсена сейчас, продолжает Эдвард, это перестать писать вообще или, по крайней мере, в течение двух ближайших лет — он ведь получает королевскую стипендию. Это не бог весть какие деньги, но жить на них можно! А пока — пусть отдыхает и наслаждается путешествием по Италии!

Наверное, почувствовав, что письмо получается грубоватым, Эдвард решил в конце подсластить пилюлю. Но получилось только хуже! Он сообщает, что недавно вышедшее «Собрание стихотворений» Андерсена получило наконец отзыв. Его написал маститый критик и один из директоров Королевского театра Кристиан Мольбек. В обозрении датской поэзии, напечатанном в «Литературном ежемесячнике», он сравнивает стихотворения Андерсена с произведениями Хенрика Херца, Кристиана Винтера и других молодых поэтов — в совершенно уничижительном для него тоне! Правда, пишет Эдвард, рассуждения Мольбека так искусственны, пристрастны и бездоказательны, что от такой критики книга его друга только выигрывает.

Андерсен был в совершенной ярости и 6 января записал в дневнике: «Я был потрясен так глубоко, так письмом уничтожен, что лишился чувств и веры в Господа и людей. Оно довело меня до отчаяния».

И далее 9 января: «Трудно порывать с давними отношениями, которые тебя мучают, но лучше поздно, чем никогда! Эдуард не будет более помыкать мной!» И заключает: «Обида, исходящая от врагов, хлещет бичом, а исходящая от друзей — жалит, как скорпионы!» Андерсен решается наконец и идет на отчаянный шаг: в резких выражениях заявляет Эдварду, что более не потерпит начальственного и покровительственного отношения! В то же время из уважения к его отцу, которому «обязан всем», письмо Эдварду он вкладывает в конверт, адресованный Коллину-старшему. Если тот пожелает, пусть отдаст его сыну и тем самым разрешит проблему, возникшую в их отношениях. От себя добавим, что Андерсен принял поистине макиавеллиевское решение!

20 февраля 1834 года Андерсен получил письма и от отца, и от сына. Йонас Коллин сообщал ему о большом огорчении, которое испытал, получив его послание. Он вполне понимает, что почувствовал Ханс Кристиан, прочитав последнее письмо Эдварда, — к сожалению, не прочитанное им заблаговременно. И он сразу сжег ответное письмо Андерсена его сыну. Ведь оно могло привести к разрыву между друзьями, который он не мог бы воспринять иначе как с болью в сердце. «Вы в столь же малой степени заслуживаете выговоров от моего сына, сколь он — Вашего гнева, излитого в расстроенных чувствах; ведь в глубине души он испытывает к Вам глубочайшее уважение и в случае необходимости всегда будет самым горячим Вашим защитником». Далее Йонас Коллин пишет: «Я ни в коей мере не поручал ему поучать Вас, но, дорогой Андерсен, у каждого человека есть свои недостатки, и это — недостаток его; мы должны с терпением относиться друг к другу».

Хотя Эдвард и не получил гневного письма Андерсена, уничтоженного его отцом (впрочем, мы знаем об этом только со слов последнего), он почувствовал, что своим посланием жестоко обидел друга, и в письме от 29 января 1834 года косвенно извинялся, объясняя причины своего раздражения. Он пишет, что не помнит точно, «что именно написал в том ужасном письме, но тогда ему было очень досадно»:

«Я только что наслушался поступавших со всех сторон от Ваших друзей жалоб и сожалений относительно «Агнеты», которую все нашли лишь копией Ваших прежних произведений, и ждал еще более беспощадной ее критики в газетах, как вдруг получаю от Вас самодовольное письмо, в котором Вы называете свою поэму шедевром и выражаете уверенность, что она по всем божеским и человеческим законам возведет Вас в «мастера литературного цеха»! Мало того, едва я успел поссориться с Рейцелем, получить множество отказов от подписки на книгу и перебраниться из-за Вас со множеством лиц, как получаю от Вас извещение о том, на что Вы употребите те, по меньшей мере 100 ригсдалеров, что выручите за нее! Как, по-Вашему, не обидно ли было мне получить от Вас — в то время как я сидел и высчитывал, как свести концы с концами в расходах, превышающих 100 ригсдалеров, — требование 100 ригсдалеров прибыли? Мне будто дали пощечину! Так была, я думаю, причина поворчать, тем более что удар нанесла рука друга; недругу можно было бы отплатить тем же».

Письмо заканчивалось примирительно:

«...я еще надеюсь, что Вам все-таки не придется раскаиваться в том, что Вы сами издали «Агнету», — я встретил много лиц, которые хвалили ее. Всего хорошего, дорогой, и не сомневайтесь в Вашем, пусть иногда раздражительном, но все же искреннем друге»7.

Андерсен читал отрывки из «Агнете» и в Риме — Торвальдсену и Херцу. Торвальдсен благоразумно оценил поэму в общих словах. Он похвалил ее музыкальность и гармоничность, прибавив, что от поэмы «так и веет Данией, ее родными лесами и озерами». Херц отозвался более конструктивно: «По окончании чтения он объявил, что не может на слух составить себе полного впечатления о всем произведении, но находит, что лирические места в нем удались. Упреки же копенгагенских критиков в слабости формы он объяснил тем, что баллада вообще потеряла от переработки ее в драматическую поэму»8.

И действительно, Андерсен, по-видимому, ставил перед собой недостижимую цель. Он неправильно прочитал балладу, в которой столкновение человека со сверхъестественным магическим существом, традиционно заканчивающееся несчастьем, представлено в комическом, пародийном духе. Потерпевшей и вызывающей сочувствие стороной в ней представлен Водяной, воплощение грозных магических сил, выглядящий комично. Таким образом, шуточную балладу он хотел переделать в стихотворную драму серьезного и трагического звучания, что и предопределило ее неудачность.

Наступившее вскоре Рождество Андерсен встретил в большой компании датских, норвежских и шведских писателей и художников на вилле Боргезе, в домике, расположенном у амфитеатра в саду, у заменявшего елку апельсинового деревца. Он специально сочинил для праздника исполненную хором «Скандинавскую рождественскую песню», воспевающую дружбу и единство скандинавов:

Три языка — единый сплав.
Три брата — каждый скандинав.

В песне воздавалась хвала шведскому и датскому монархам:

И Карлу Юхану** ура!
Гип-гип ура и Фредерику***!

что было в те времена «политически некорректно»: в Дании еще жили отголоски многовековой вражды между королевствами, окончательно умолкнувшие лишь в 1850—1860-е годы, во времена военного конфликта Дании с Пруссией и Австрией из-за Шлезвига и Гольштейна, когда умами датчан, норвежцев и шведов владело течение «скандинавизма» — культурного и политического единства стран Скандинавии. Некоторые участники праздника немного поколебались, прежде чем присоединиться к хору; в Дании вольномыслие Андерсена («воспевание шведской короны за датские деньги») также вызвало нарекания.

12 февраля, сразу после недельного римского карнавала, Андерсен вместе с Херцем и еще одним приятелем отправились на юг Италии, в Неаполь, где как раз в это время происходило извержение Везувия. По-видимому, не вполне сознавая, насколько это опасно, датчане совершают восхождение на вулкан. Сначала они идут по колено в пепле, а затем, ступая по застывшей и еще горячей корке лавы, пробираются ближе к ее эффектно изливающимся потокам. «Я ощущал небывалый восторг и прилив сил, напевал какой-то мотив из Вайсе и был первым, кто взобрался на гору»9.

Через несколько дней Андерсен с друзьями посетили Помпеи и греческие храмы в Пестуме. «Здесь я увидел слепую нищенку, почти девочку, одетую в лохмотья, но дивную красавицу. Это было живое воплощение богини красоты... Она произвела на меня такое сильное впечатление, что я даже не посмел подать ей милостыню, а только стоял и смотрел на нее с каким-то благоговением, как на богиню того храма, у входа в который она сидела»10. Чуть позже Андерсен вместе с Херцем посетил остров Капри, где 6 марта 1834 года (отметим в памяти эту дату!) они побывали в Голубом гроте, открытом за три года до этого двумя немецкими художниками, отважившимися во время отлива проникнуть в него.

После красот юга поэт возвращался в Рим без особого удовольствия. Отпраздновав в Вечном городе Пасху, с 1 апреля он начинает свое четырехмесячное путешествие домой. Венеция, которую он на пути конечно же посетил, произвела на него если не тягостное, то все же печальное впечатление. Днем, как писал Андерсен в «Сказке моей жизни», она напоминала ему «мертвого лебедя, качающегося в замусоренных волнах» и только к ночи «представала во всей красе, как это и подобает королеве Адриатики»11. В Венеции, впрочем, Андерсена ужалил скорпион и у него до самого плеча распухла рука. Укус, однако, оказался не особенно ядовитым. «Наконец, в черной, похожей на катафалк, гондоле я, признаться, без сожалений покинул город»12.

В начале мая Андерсен прибыл в Мюнхен, где, работая над новым произведением об Италии, провел целый месяц. Затем в июне и июле, почти восемь недель, живет в Вене, посещает Прагу и отправляется в Германию, где 24 июля в Берлине встречается с Шамиссо, у которого как раз в это время вышло собрание сочинений, включавшее перевод шести андерсеновских стихотворений. 3 августа 1834 года на пароходе «Фредерик VI» поэт возвращается в Данию.

Он ехал обратно без особого воодушевления. Что ожидало его в Копенгагене? Зависимое положение. Нехватка денег — они уже потрачены, и он вынужден, чтобы возвратиться, снова обращаться за денежной помощью к Коллину. Кроме того, у него сложилось впечатление, будто дома его не ценят. Любую критику своих произведений поэт воспринимал в штыки. По дороге, ознакомившись с обозрением Мольбека, о котором ему писал ранее Эдвард Коллин, он лишний раз убедился в недоброжелательном, как ему всегда казалось, к себе отношении. В свое время автор обозрения высоко отозвался о его первом поэтическом сборнике «Стихотворения» (1830). Теперь же: «Критик забыл высказанное им прежде мнение, все окружающие — тоже; меня втоптали в грязь, исключили из числа датских поэтов. Каждое его слово резало меня по сердцу ржавым ножом. Можно представить себе поэтому, с каким ужасом я ожидал своего возвращения. Я всеми силами старался отдалить эту минуту и отвлечься путевыми впечатлениями, чтобы выкинуть из мыслей ожидавшее меня там, куда я должен был прибыть через какой-нибудь месяц»13.

Андерсен влюбился в Италию, страну, где он был свободен от того, чтобы перед кем-либо отчитываться. На обратном пути через Швейцарию он познакомился с шотландцем, признавшимся ему, что тоскует по родине. Андерсен позавидовал ему. Он писал Хенриетте Вульф: «...почти сразу же подобное чувство охватило меня! По эту сторону Альп ностальгия проснулась в моей душе, глубокая и мощная ностальгия! Я тоскую по родине, по земле, на которой растут апельсиновые деревья, по бесконечно голубому морю с плавающими по нему островами, по Везувию с его огненной лавой и жизнью у подножия. О, как жаль, что я оказался так далеко от Неаполя, как жаль, что я не поселился в нем навечно!»

Красота Италии и свободная жизнь в окружении писателей и художников, главное же — ощущение полной независимости от кого бы то ни было, по-видимому, произвели в настроении Ханса Кристиана чрезвычайно важные перемены. Он твердо решил, что вернется на родину другим человеком и более не будет ни от кого — и самое главное, от друзей — выслушивать поучений. «Я этого не потерплю! Я намерен поломать эту старую с их стороны привычку, иначе она закрепится на всю мою жизнь», — писал он 16 мая другу гимназической юности Людвигу Мюллеру, с которым познакомился еще в Слагельсе. По дороге домой 1 августа он признается в письме Хенриетте Вульф-младшей из Гамбурга: «...я лечу в мой Гефсиманский сад — навстречу поцелуям Иуды и смертной чаше, пусть это и чересчур поэтично; я — поэт-бабочка, а она более всего красива, когда машет крыльями, пришпиленная иголкой».

В «Сказке моей жизни» Андерсен писал, что сошел на датский берег со смешанным чувством: «На глазах у меня были слезы, но не каждая из них была слезой радости»14. Он конечно же был рад возвращению и в то же время ждал неприятных сюрпризов. Опасения его, однако, скоро развеялись. В Копенгагене он остановился в Морской академии (то есть в Амалиенборге) у Вульфов, где хранил кое-какие вещи и одежду, и в тот же вечер побывал в гостях у Коллинов, где праздновали день рождения их дочери Луизы. Его приняли как вернувшегося домой сына и брата. 26 сентября Андерсен писал находившейся в это время в Италии Хенриетте Вульф, что «он даже видел слезы на глазах у конференц-советника». Весь следующий месяц он провел за работой в Сорё у приютивших его у себя Ингеманов — окна в его небольшой комнатке в мезонине выходили на озеро, лес и сад, — а в сентябре снял небольшую квартиру в Нюхавне, прибрежном районе Копенгагена. В том же письме от 26 сентября он подробно обрисовал свое положение Хенриетте Вульф. С Эдвардом, сообщал он ей, у него теперь, после резких письменных объяснений, сложились ровные отношения. Нынешний Эдвард — его верный друг, и Андерсен высоко ценит его твердый и положительный характер. Как он убедился, в дружбе нет места женственной мягкости, и теперь его младшему товарищу в голову не придет поучать его, они равны во всем. «Теперь я ни к кому не предъявляю таких строгих требований, как прежде, и повсюду встречаю только благожелательность. Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Я знаю, где стою, и вижу лучше, чем прежде, насколько глубоко та или иная персона может меня уязвить. Если же рядом со мной оказывается поучающий проповедник из тех, что так охотно меня воспитывали, я сначала его выслушиваю, не несет ли он чепухи, и, если ее обнаруживаю, он тут же получает от меня по носу».

Как выяснилось, Эдвард, откуда-то прознавший, что его друг пишет «многотомные» путевые записки об Италии, и раздраженно издевавшийся над этой идеей, оказался не прав. На этот раз Андерсен создавал не путевой очерк, а настоящий роман с захватывающей романтической интригой, хотя отчасти Эдвард угадал: Андерсен писал об Италии, хотя в равной степени и о самом себе: опыт «Теневых картин» и незаконченной автобиографии не пропал даром. В новой книге он перенес свои детство и юность из Оденсе и Копенгагена в Рим, Кампанью, Неаполь и Венецию. Автор романа вдохновенно повествовал о том, как могла бы сложиться его жизнь, родись он не от прачки в Оденсе, а в Риме, в доме неподалеку от Испанской лестницы. Название нового произведения тоже появилось не произвольно. Как пишет о том Андерсен в «Сказке моей жизни», ему передали, что Хейберг в своем отзыве на водевили «Испанцы в Оденсе» и «Двадцать пять лет спустя» назвал его «поэтом-импровизатором» («Неоспоримый факт, что господин Андерсен в своих драматических произведениях теряет чувство вкуса, столь свойственное ему прежде как поэту-лирику. В самом деле, он — поэт-импровизатор и как таковой не обладает рассудительностью и хладнокровием — необходимыми качествами того, кто работает на театре», — писал Хейберг дирекции Королевского театра по запросу Йонаса Коллина), и писатель это прозвище с удовольствием подхватил. Тем более что и героиня романа Жермены де Сталь «Коринна, или Италия», который Андерсен читал на пути в Италию, тоже выступала с импровизациями. Название, действительно, оказалось точным. Как уже упоминалось, подростком Ханс Кристиан сочинял в своем воображении пьесы по списку действующих лиц, перечислявшихся на афишах спектаклей, и он же мальчишкой распевал на знакомые мелодии стишки собственного сочинения, стоя на камне, с которого его мать полоскала в речке Оденсе чужое белье. Вымышленный герой романа «Импровизатор» мальчик Антонио тоже сочиняет песни, подражая уличным певцам, а ставши немного старше, даже выступает с поэтическими импровизациями на сцене, как делали это реально существовавшие итальянские поэты-импровизаторы Томмазо Сгриччи (1789—1836) и Луиджи Чиккони (1804—1856). Остальные герои и персонажи романа также наделены чертами друзей и знакомых. Позже Андерсен говорил, что каждый характер из его книги взят из жизни и ни один из них им не выдуман.

Наверное, самой бесцветной героиней романа, матерью Антонио, автор жертвует в самом его начале ради завязки сюжета: она попадает под колеса кареты графа Боргезе во время праздника цветов, на который приехала из Рима со своим маленьким сыном к приятельнице в Дженцано, поселении на берегу овеянного легендами озера Неми****. Так Антонио становится сиротой. Своего отца он не знает: тот давно умер, и мальчика забирает к себе родной дядя Пеппо, отвратительный нищий калека, якшающийся с уличным отребьем. Пеппо внушает мальчику инстинктивный страх — точно такой же, какой испытывал Ханс Кристиан в детстве к своему полусумасшедшему деду.

Ночью мальчику удается бежать из подвального жилища дяди через окно. Он становится бездомным, но уже наутро его находят в Колизее, где он, устав от блужданий, заснул. Художник Федериго, датчанин, снимавший у покойной матери Антонио комнату, его натурщица Мариучча и отыскавший мальчика духовник матери монах фра Мартино устраивают его у живущих в Кампанье пожилых родителей Мариуччи, крестьянина Бенедетто и его жены Доменики, простота жизненной философии и открытость характера которой выдают в ней, по-видимому, черты матери Андерсена.

Городской мальчик оказывается в тесном деревенском доме, которым служит крестьянской семье древняя каменная гробница с нишами для могил — в них обитатели дома укладываются спать на ночь. С этим оригинальным жилищем связан еще один сюжетный поворот: на графа Боргезе, собиравшего в окрестных лугах растения для гербария, нападает стадо быков, и лишь находчивости Антонио граф обязан своим спасением. Вскоре семья Боргезе берет его к себе на воспитание и устраивает в иезуитский колледж, чтобы со временем он стал аббатом. Так проходит несколько лет. Сообразительный, набожный и чувствительный юноша обретает в графском дворце свой второй дом, а дочь графа Франческа и ее муж Фабиани всячески опекают его. В школе иезуитов Антонио делает заметные успехи, его ценят за послушание и поэтический талант, хотя между ним и одним из учителей, Аббасом Дада (его имя объясняется арабским происхождением), истовым поклонником Петрарки и латинской учености, возникает конфликт: Дада, отказывающий Данте, вопреки его громкой славе, в поэтическом таланте, запрещает своим ученикам читать «Божественную комедию». Своенравием и высокомерной убежденностью, что только он один является светочем истины, Аббас сильно напоминает реального учителя Андерсена Мейслинга, за тем только исключением, что итальянец не тиранит, как Мейслинг, своих учеников. Любознательный Антонио тайно нарушает запрет Аббаса, ему удается купить «Божественную комедию», которой он восторгается, о чем догадывается другой ученик колледжа Бернардо, тоже читавший Данте. Между юношами завязывается дружба, хотя Бернардо, племянник римского сенатора, своей энергичной, мужественной натурой сильно отличается от мягкого и склонного к поэтическим грезам Антонио.

Проходит немного времени, и дружбе между юношами приходит конец. В Рим на гастроли приезжает прославленная певица, молодая красавица Аннунциата, которую публика буквально носит на руках. Между влюбленными в нее друзьями возникает соперничество, приводящее к схватке. Свидетельницей ее становится Аннунциата. В явно неравном поединке, начатом Бернардо, тихий и неопытный Антонио, сам того не желая, ранит друга, к тому времени уже офицера гвардии. Антонио в отчаянии, он уверен, что убил своего соперника. Раненый остается на руках у Аннунциаты, а герой, убежденный в том, что певица любит Бернардо, покидает их: он вынужден бежать и скрываться от правосудия. В результате он оказывается в плену у разбойников, располагает их к себе своим искусством рассказчика и певца, и они переправляют его на юг Италии в Неаполитанское королевство. Здесь, опять же благодаря своему таланту и помощи Федериго, он дает свой первый успешный концерт поэтической импровизации. Напрасно супруга местного археолога и коллекционера, приятеля Федериго, Санта пытается соблазнить молодого поэта (здесь, естественно, вспоминается аналогичная попытка жены Мейслинга, описанная в неоконченной автобиографии Андерсена), он верен своей несчастной любви. Однажды в Пестуме он видит у входа в античный храм нищую девушку, слепую красавицу Лару, и настолько ею очарован, что не смеет даже подать ей милостыню. Тогда же он получает записку от неизвестной женщины, которая назначает ему срочную встречу. Считая, что записка прислана влюбившейся в него Сантой, Антонио ее игнорирует и вместе с дочерью графа Франческой и ее мужем Фабиани, оказавшимися в то время в Неаполе, возвращается в Рим, где граф прощает его измену священническому званию. Кроме того, Антонио узнает, что рана, нанесенная им Бернардо, оказалась не столь серьезна, как он считал, и закон его более не преследует. Им овладевают новые чувства — любви и скорби.

Дело в том, что подросшую к тому времени дочь Франчески и Фабиани ожидает постриг: воспитывавшаяся в монастыре Фламиния по традиции, принятой в знатных римских семействах, должна стать монахиней, и она со смиренной радостью воспринимает свою судьбу, вызывая у Антонио глубокую грусть. Чтобы развеять ее, граф посылает его в Венецию, где молодой поэт выступает с несколькими успешными сеансами импровизации и завязывает дружбу с подестой (главой администрации) этого города и его дочерью Марией. Однажды, отправившись на оперный спектакль в местный театр, Антонио узнает в одной из актрис Аннунциату: она утратила прежний талант и божественный голос, исхудала и потеряла прежнюю красоту. Поэт посещает ее в номере бедной гостиницы, где бывшая красавица сообщает, что всю жизнь любила только его одного, и берет с него слово не преследовать ее, уже обреченную на скорую смерть болезнью. Будущее Антонио, по ее убеждению, связано с дочерью Подесты Марией.

В «Сказке моей жизни» Андерсен сообщает, как родился у него образ Аннунциаты. Уже будучи студентом, во время посещения Оденсе он увидел в женской палате богадельни на тумбочке возле одной кровати прекрасную живописную миниатюру, портрет молодой женщины, совершенно не вязавшийся с окружающей обстановкой. Когда он спросил, кому принадлежит портрет, к нему подозвали маленькую худенькую женщину в выцветшем черном шелковом платье. Это была постаревшая немецкая актриса, игравшая главную женскую роль в музыкальной постановке «Дева Дуная», первом спектакле, на который родители взяли его с собой. Облик этой женщины слился в воображении Андерсена с образом блестящей испанской оперной певицы Марии Малибран (1808—1836), которую он не раз слышал в Неаполе.

В сюжете «Импровизатора» есть немало натяжек и несоответствий. Так, например, очень витиевато читателю доказывается, что дочь Подесты Мария, которую полюбил Антонио после выздоровления от тяжелой лихорадки, сразившей его после смерти Аннунциаты, — это нищая красавица Лара из Пестума, только излечившаяся от слепоты. Срочная записка, полученная им в Неаполе, также была послана ему не Сантой, а Аннунциатой. Подобные нестыковки и сюжетные заплатки все же не воспринимаются в романе как существенные. Главное в нем — зарисовки Италии, выполненные с истинной влюбленностью в эту страну. Сам стиль «Импровизатора» пронизан воодушевлением и чувственностью, книга, по сути, — это «сны наяву» молодого Ханса Кристиана, ее чуть-чуть наивного автора (обратим внимание, сколь многими героинями романа он любим — это и Фламиния, и Аннунциата, и Санта, и Лара — Мария!). Повествователь Андерсен почти полностью перевоплощается в Антонио и, временами почти с ним сливаясь, размышляет о себе и своей судьбе. Так, например, оценивая шесть лет жизни в доме графа Боргезе, герой не только благодарит своих покровителей за оказанные ему благодеяния, но и сетует на горечь зависимого положения. Андерсен очень выразительно перенес в роман назревший к тому времени кризис в отношениях со своими многочисленными благодетелями:

«Меня считали прекрасным молодым человеком, довольно талантливым и многообещающим, и поэтому все так охотно брались воспитывать меня. Благодетелям моим давало на это право мое зависимое положение, другие же просто пользовались моим добродушием. Я глубоко чувствовал всю горечь своего положения, но терпеливо переносил ее. <...> И вот, я научился вежливо улыбаться, когда меня душили слезы, почтительно кланяться, когда мне хотелось презрительно отвернуться, и с вниманием выслушивать пустую болтовню глупцов. Притворство, горечь и отвращение к жизни — вот каковы были плоды того воспитания, которое навязали мне обстоятельства и люди. Мне постоянно указывали на мои недостатки; но разве во мне так-таки и не было ничего хорошего? Приходилось самому отыскивать это хорошее и ставить его на вид людям, но те, сами же заставляя меня углубляться в самого себя, упрекали меня за то, что я слишком ношусь с собой!»

В результате: «...я ожесточался, вооружался упорством; минутами просыпалось во мне и сознание собственного превосходства, но, скованное цепями рабства, оно превращалось в демона высокомерия, который уже свысока смотрел на нелепые выходки моих умных учителей и нашептывал мне: «Имя твое будет жить и тогда, когда их имена давно будут забыты или же будут вспоминаться только в связи с твоим, как гуща и капля горечи, попавшие в твою жизненную чашу»»15.

Роману предшествует посвящение на титульном листе: «Конференц-советнику Коллину и его замечательной жене, в лице которых я обрел настоящих родителей, а также их детям, настоящим моим братьям и сестрам, самому родному из всех домов, посвящаю я с сыновней и братской благодарностью эту книгу, лучшее, что до сих пор написал». И все-таки с каким чувством воспринимали сетования Антонио Коллины или Вульфы, если, конечно, они читали роман внимательно? Долгое время, считая Андерсена «своим», близким им человеком, они относились к его творчеству как к забавной и нелепой прихоти. Наверное, нельзя не признать наличия у них самого широкого великодушия и чувства юмора, не уступающего тому, которым обладал сам Ханс Кристиан. Коллины, Вульфы, Эрстеды и Ингеманы действительно любили Андерсена.

Органичной была и познавательная сторона романа. Скитания и переезды Антонио по его родине на удивление точно совпадают с маршрутами путешествий автора книги, и он очень успешно использовал свой метод «романтического пейзажа», отработанный ранее в «Теневых картинах». Книга эмоциональна и очаровывает читателя. Русский рецензент романа (по-видимому, В.Г. Белинский) счел самой интересной его стороной «итальянскую природу и итальянские нравы, очерченные не без таланта и не без увлекательности»16.

Как ни странно, но Андерсену пришлось едва ли не упрашивать издателя напечатать роман, но он все же вышел в Копенгагене в апреле 1835 года. На этот раз своей работой был доволен не только автор, но, что гораздо важнее, ею по-настоящему увлеклись читатели. В конце апреля Андерсен пишет Хенриетте Вульф: «Все так любезны, так со мной обходительны, многие даже утверждают, что такого от меня не ожидали. Я на волне успеха, но мое сердце полно благодарности доброму Богу, от которого я воспринимаю все это как дар, как милость, которой он позволил излиться в мою душу». Другой своей приятельнице, внучке типографа Иверсена Хенриетте Ханк, с которой Ханс Кристиан поддерживал не менее, а, может быть, даже более доверительную переписку, 19 января 1836 года он сообщал: «Ни одна еще зима не удавалась такой спокойной и счастливой, как эта. «Импровизатор» завоевал уважение ко мне среди самых благородных и лучших. Даже широкая публика относится сейчас ко мне с большей благосклонностью, нежели прежде. Слава Богу, денежные дела мои поправились, и в последнее время жизнь сделалась намного приятней».

Критика тоже была на этот раз к его произведению благосклонной и в целом оценила роман положительно, хотя Андерсен, как всегда, считал ее неудовлетворительной, беспринципной и мелочной. В автобиографии «Моя жизнь как сказка без вымысла» он писал: «...когда же критика романа наконец появилась, естественно много более вежливая, чем та, к которой я привык, все удачные места в книге не затрагивались — «это же и так ясно», зато недостатки, какие есть или нет, вскрывались полностью. Перечислялись буквально все неправильно написанные итальянские слова и выражения. Как раз в то время у нас появилась известная книга Густава Николаи «Италия как она есть», с ней носились повсюду и вслух провозглашали, что теперь-то вот все увидят, что писал об Италии Андерсен, у Николаи все написано по-другому, истинно понял эту страну только он. Один из наших небольших поэтов, вхожий в свет, как-то прочитал в небольшом обществе, ожидающем приема у короля, чуть ли не доклад о слове «Колизей», которое у Байрона было написано иначе, чем у меня в «Импровизаторе». Я как раз тогда собирался подарить книгу принцу и тогда же, на месте, доказал, что мое написание правильнее, чем байроновское, на что граф с улыбкой пожал плечами и высказал сожаление, что в столь красиво переплетенную книгу вкралась ошибка».

Не меньшую, а, вероятно, даже большую популярность снискал Андерсену «Импровизатор» за границей. Уже в следующем, 1836 году под названием «Юность и грезы одного итальянского поэта» роман вышел в Германии, в 1838—1839-м — в Швеции, в 1844-м — в России5*, в 1845-м — в Англии, в 1846-м — в Голландии, в 1847-м — во Франции и в 1851 году — в Чехии. Это был феноменальный, еще не виданный для датской литературы успех. Ни одно другое произведение датского автора не издавалось почти в одно время в семи разных странах. С этого момента Андерсен, если у него и существовали сомнения на счет своего таланта, мог считать себя состоявшимся писателем или, как ему всегда хотелось, Поэтом. Теперь он имел на это полное право, о чем и написал в автобиографии «Моя жизнь как сказка без вымысла»: «Эта книга помогла мне, образно выражаясь, вновь поднять свое жилище из пепла, она сплотила вокруг меня друзей и дала мне больше, чем любое другое произведение, написанное до этого: я впервые вполне ощутил, что получил истинное и заслуженное признание»17.

Лишним доказательством тому служит тот факт, что Андерсена еще охотнее, чем прежде, стали приглашать в свои загородные имения его старые и новые знакомые. Среди них стоит отметить госпожу Линдегорд, щедрым гостеприимством которой в ее замке Люккесхольм6*, расположенном на востоке острова Фюн, Андерсен не раз пользовался летом в 1832, 1835—1837 и 1839 годах. Вот как весело проводил он в нем время в самом начале своего писательского успеха, о чем писал Эдварду Коллину 16 июля 1835 года: «Дорогой Эдуард! Знаешь, что выпало мне на долю в Люккесхольме? За мной так ухаживали, что я пробыл там вместо двух дней целых семнадцать! И чего только эти барышни не придумывали! Героя дня пытались даже напугать! Прятали мне под кровать живого петуха, привязывали к занавескам моей кровати бумажки с майскими жуками, сыпали в постель горох и т. д., но я живо раскрывал все их плутни и по великодушию своему даже не мстил за них. Раз подмывало меня, впрочем, лечь в виде привидения в постель одной из молодых барышень (они раз положили в мою куклу женского пола), но раздумал; пожалуй, это могли бы истолковать превратно, да и сама старая госпожа7*, которой я доверил свой план, с сомнением покачала головой!»18

Успех «Импровизатора» коренным образом повлиял на всю дальнейшую судьбу Андерсена. В частности, роман понравился влиятельному голштинскому аристократу и премьер-министру в 1831—1839 годах графу Конраду Ранцау-Брайтенбургу (1773—1845), стороннику единства Дании и Гольштейна, приславшему Андерсену восторженное письмо. В ответ писатель подарил ему экземпляр своего следующего романа «О. Т.» и встретился с ним, после чего тот исхлопотал для него ежегодную стипендию, размер которой (200 ригсдалеров в серебряной монете) с годами только увеличивался, составляя твердую основу для обеспечения минимально необходимых расходов поэта. Сообщая 5 июня 1838 года радостную новость Ингеману, Андерсен писал: «Ну вот, наконец-то я вырастил в своем саду хлебное деревце и теперь более не вынужден петь у каждой двери, выпрашивая кусок хлеба на пропитание». Отметим, что с течением времени и ростом популярности писателя за границей и на родине его «хлебное деревце» росло тоже: с 1845 года стипендия была увеличена до 600, а с 1860 года — до тысячи ригсдалеров; помощь государства отчасти освободила писателя от самых насущных материальных забот.

В финале «Импровизатора» Андерсен поставил понятную лишь его друзьям личную печать. 6 марта 1834 года Антонио со своей женой Марией и трехлетней дочкой Аннунциатой посещают остров Капри и на лодках отправляются к Голубому гроту, с которым у счастливых супругов связано судьбоносное мистическое переживание. На этот раз они находятся в пещере в компании двух датчан: один из них — «бледный, с выразительными чертами лица, был одет в синий костюм», второй — «невысокий и серьезный молодой человек с проницательным взглядом в белом костюме». В книге не объясняется, что это были сам Ханс Кристиан Андерсен и Хенрик Херц, посетившие Голубой грот на Капри как раз 6 марта 1834 года, что отмечено писателем в его дневнике.

Примечания

*. Красавица Италия (ит.).

**. Карл XIV Юхан, или Жан Батист Жюль Бернадот (1763—1844) — с 1804 года наполеоновский маршал, в 1806 году взял в плен отряд шведских солдат в тысячу человек, сражавшихся против него в Пруссии. Гуманное обращение с ними сделало его имя популярным на их родине. В 1810 году Государственный совет Швеции предложил избрать его престолонаследником престарелого шведского короля Карла XIII, что было подтверждено шведским парламентом. С этого времени Бернадот становится фактическим правителем страны, а с 1818 года — шведским королем Карлом XIV Юханом, основателем и поныне царствующей династии Бернадотов. В 1812 году порвал отношения с Францией и в 1813—1814 годах сражался во главе шведских войск против Наполеона I. После смерти на его руке была обнаружена татуировка с надписью на французском языке: «Смерть королям».

***. Фредерик VI (1768—1839) — в 1784—1808 годах регент Дании и Норвегии, в 1808—1814 годах король Дании и Норвегии, потерял последнюю в результате поражения в Наполеоновских войнах. В 1788 году отменил крепостное право на родине и рабство в датских колониях.

****. Неми — озеро в 30 километрах к югу от Рима. На его берегу располагались вилла императора Калигулы, его могила, а также храм Дианы. На озере, согласно легендам, Калигула построил два корабля, представлявших собой плавучие храм Дианы и дворец императора. Остовы кораблей были обнаружены в 1444 году, во время правления Муссолини озеро осушили, корабли извлекли со дна и установили в музее, уничтоженном в 1944 году во время отступления из Италии немецких войск.

5*. На русском языке роман неоднократно переиздавался в дальнейшем в 1845, 1849, 1887, 1894, 1899, 1995 и 2000 годах в переводах Р.К. Грот и А. и П. Ганзенов.

6*. Люккесхольм принадлежал в XVII веке одному из самых богатых вельмож того времени Каю Люкке (1625—1699), кукла которого (сам вельможа спешно бежал) была публично казнена за личное оскорбление короля Кристиана IV. Андерсен сообщает, что его поселили в бывшем покое хозяина замка в одной из башен.

7*. Имеется в виду хозяйка поместья Йоханна Мария Линдегорд (1763—1838), вдова статского советника С. Линдегорда.

1. Пер. О. Рождественского. Цит. по: Андерсен Х.К. Собр. соч.: В 4 т. М., 2005. Т. 3. С. 133.

2. Стихотворный пер. В. Тихомирова. Там же. Т. 1. С. 131.

3. Там же.

4. Там же. С. 136.

5. Там же. С. 152.

6. Там же. С. 155.

7. Пер. А. и П. Ганзенов. Цит. по: Андерсен Г.Х. Полн. собр. соч.: В 4 т. СПб., 1895. Т. 4. С. 433, 434.

8. Пер. О. Рождественского. Цит. по: Андерсен Г.Х. Собр. соч.: В 4 т. М., 2005. Т. 3. С. 153.

9. Там же. С. 156.

10. Там же. С. 158, 159.

11. Там же. С. 162.

12. Там же.

13. Там же. С. 167.

14. Там же. С. 175.

15. Пер. А. и П. Ганзенов. Цит. по: Андерсен Г.Х. Полн. собр. соч.: В 4 т. СПб., 1894. Т. 3. С. 191—193.

16. [Белинский В.Г.] // Отечественные записки. СПб., 1845. Т. 38. № 3. С. 2, 3 (4 отд.).

17. Пер. Б. Ерхова. Цит. по: Andersen H.C. Mit eget eventyr uden digtning. København, 1975. S. 82.

18. Пер. А. и П. Ганзенов. Цит. по: Андерсен Г.Х. Полн. собр. соч.: В 4 т. СПб., 1895. Т. 4. С. 350.