Во всех автобиографиях писатель вспоминает о том, как слушал сказки, которые рассказывали ему в детстве старухи в приходской больнице или работницы в деревне на чистке хмеля. Тем не менее чисто народные сюжеты Андерсен использует редко. Хотя манеру общения со слушателем или читателем он у народной сказки перенимает полностью и даже развивает в направлении еще большей непосредственности общения. Вспомним, как любил Андерсен театр — самое популярное в его время развлечение. И как стремился он в юности стать актером. Попытки театральной карьеры окончились для него неудачно. Зато ему удалась роль сказочника в литературе, которую он стал мастерски исполнять, после того как набрал к 1835 году солидный стилистический капитал: три популярных романа — «Импровизатор», «О. Т.» и «Всего лишь скрипач». Два основных его отличия от народного сказителя — он научился разговаривать с воображаемыми слушателями-читателями сразу набело (в закрепленной, письменной форме) и пользовался при этом изощренным и изобретательным литературным языком, стремясь придать ему максимальную простоту.
Андерсен дважды, во втором томе (1863) первых двух томов полного собрания своих сказок и историй и в пятом томе этого издания (1874), публиковал к своим «Сказкам и историям» авторские примечания. Первой своей сказкой он назвал в них романтическую новеллу «Мертвец» (1830), которую впоследствии поместил в переработанном виде под названием «Дорожный товарищ» (1836) во второй выпуск «Сказок, рассказанных детям». О ней уже говорилось ранее. Фабулу романтической новеллы при переложении ее в сказку для детей он оставил почти неизменной и лишь упростил ее, убрав из повествования романтические описания природы. Вместе с тем он пользуется в сказке некоторыми фольклорными приемами — троекратными повторениями и подчеркнутой простотой в описании «королевских» привычек и быта. Таким образом, он вернул в «Дорожном товарище» новеллу «Мертвец» к ее народной основе (народной сказке «Помощь мертвеца»), хотя переписал ее литературным языком того уровня, которого достиг к тому времени.
Приемами целенаправленного изменения отдельных деталей фольклорного сюжета Андерсен пользуется и в других сказках, которые, как он сообщает, впервые услышал в детстве. В сказке «Маленький Клаус и Большой Клаус» (1835), в основе которой лежит народная сказка «Большой брат и маленький брат», он сохранил, например, прямолинейную простоту народного стиля, хотя, чтобы приспособить повествование для детского чтения, ему пришлось — и он сделал это очень изобретательно — отдельные детали сюжета изменить. Хозяйка хутора, у которой ищет гостеприимства Маленький Клаус, ужасно боится, что муж обнаружит у нее дома пономаря, которого она во время его отсутствия всячески ублажает. Щадя детскую восприимчивость, автор обходит эту трудность с улыбкой: он объясняет детям, что хуторянин вообще терпеть не мог всех пономарей. Зная, что Большой Клаус будет ему мстить, Маленький Клаус укладывает дома в свою постель уже умершую бабку, которую Большой Клаус, приняв ее за соперника, бьет по голове топором. Для детской сказки это звучит грубовато, но все-таки терпимее, чем в народном сказочном варианте, где Маленький Клаус подставляет под удар свою живую бабку.
Тот же бодрый и лишенный литературных условностей стиль устной речи выдерживается и в «Огниве» (1835). С этой сказки обычно начинаются все андерсеновские сборники.
«Шел солдат по дороге: раз-два! Раз-два! Ранец за спиной, сабля на боку; он шел домой с войны. На дороге встретилась ему старая ведьма — безобразная, противная: нижняя губа висела у нее до самой груди.
— Здорово, служивый! — сказала она. — Какая у тебя славная сабля! А ранец-то какой большой! Вот бравый солдат! Ну, сейчас ты получишь денег, сколько твоей душе угодно.
— Спасибо, старая ведьма! — сказал солдат»1.
Сюжет «Огнива» связывают с датской народной сказкой «Дух свечи», а также с философско-лирической комедией Эленшлегера «Аладдин, или Волшебная лампа» (1805), герой которой получает принцессу не в награду за добрые поступки, а просто потому, что так назначено ему счастливой судьбой. Впрочем, на создание «Огнива» Андерсена могла подвигнуть и непосредственно сама арабская сказка «Аладдин и его волшебная лампа» из «Тысячи и одной ночи», отец читал ему эту книжку в детстве. Ее герой, сын портняжки, тоже оказывается в подземелье. Пройдя через три комнаты с чудовищем, двумя змеями и старушкой, владеющей способностью смертоносных объятий, он попадает в залы с драгоценностями и волшебной лампой. Напомним, что в «Огниве» солдат через дупло дерева тоже спускается в подземелье, где тоже проходит через три комнаты, в каждой из которых сидит по громадной собаке: с глазами величиной с чайное блюдце, с мельничное колесо и Круглую башню — это здание до сих пор стоит в Копенгагене, хотя обнаружить, что оно круглое (диаметром 36 метров), сейчас с улицы невозможно: настолько оно со всех сторон застроено зданиями. Стиль «Огнива» не менее прост, чем «Дорожного товарища» и сказки о Клаусах, и так же, как в них, в своих деталях не фольклорно условен, а образно конкретен. И вот тут Андерсен отпускает свое воображение на волю. Вот как, например, он описывает глаза волшебных собак, сидящих за столом во время восьмидневной свадьбы солдата с принцессой (от короля и королевы собаки перед этим избавились оригинальным способом — подбросив их высоко в воздух и позабыв поймать): они «делали большие глаза»2 или, в другом переводе на русский язык, их «таращили»3.
На народной сказочной традиции основана и сказка «Принцесса на горошине» (1835), название которой, став популярным присловьем, прочно вошло в русский литературный язык. Общеизвестен сказочный сюжет: добрый молодец отправляется искать счастья и находит его благодаря помогающим ему советчикам, его «братьям меньшим». Классический пример такого «доброго молодца» мы находим в сказке Шарля Перро «Кот в сапогах». В основу своего маленького шедевра Андерсен положил шведскую народную сказку, в которой странствующей бедной девушке тоже помогает ее верный слуга — кот, советующий ей притвориться при королевском дворе принцессой. Конечно же двор не верит простолюдинке, и старая королева хитроумно ее проверяет: она подкладывает девушке под пуховую перину фасолину, затем горошину и, наконец, соломинку. По совету кота девушка каждое утро обманывает двор, притворяясь, что ужасно измучена проведенной на жесткой перине бессонной ночью. Перерабатывая сказку, Андерсен делает смелый ход: он вообще отказывается от кота-советчика, и его героиня не лжет: она в самом деле — изысканнейшая неженка, каких более не сыскать на свете — ни в сказке, ни в действительности.
Еще один образец шедевра, созданного по мотивам народной сказки, это «Дикие лебеди» (1838). Ее сюжет взят Андерсеном на этот раз из книжного источника — записи народной сказки «11 лебедей» из «Датских народных сказок» (1823), собранных и изданных датским литератором и врачом Матиасом Винтером (1795—1834). Андерсен сохранил фабулу коротенькой, примерно на страницу, истории о злой мачехе, но расцветил ее неожиданно яркими красками. Особенно удалась ему живописная картина воздушного путешествия принцессы Элизы, уносимой ее братьями, превращенными злой мачехой в лебедей, в приютившую их за морем страну. В то же время автор оставил в сказке самую выразительную деталь ее народного варианта: Элиза не успела доплести один рукав крапивной кольчуги для самого младшего брата, и вместо одной руки у того так и осталось лебединое крыло. Заканчивается сказка трогательной подробностью: поленья для костра, на котором за колдовство должны сжечь принцессу (отметим красноречивую деталь: приговорил ее к казни, по наущению архиепископа, сам народ), при освобождении ее братьями дали живые побеги. Сцена казни придумана самим Андерсеном. И тут он вносит в сказку еще одно изменение: увлеченный воспеванием самоотверженной любви Элизы к братьям, писатель не счел нужным, как в народном варианте, карать злую мачеху, возможно, он о ней просто забыл, в то время как в сказке, изложенной Винтером, ее наказали крайне жестоко: посадили в бочку, пробитую насквозь множеством острых гвоздей, и укатали в ней до смерти.
Не менее известна еще одна сказка Андерсена, созданная по мотивам народной. В «Примечаниях» от 1863 года автор пишет: ««Свинопас» (1842) сохранил некоторое сходство со старой датской народной сказкой, слышанной мной в детстве, но в невозможном для передачи виде»4. Речь идет о народной сказке «Гордая девушка», героиня которой отвергает сватающегося к ней принца, но принимает его ухаживания, когда он, переодевшись в нищего, предлагает ей вещицы, которые она хотела бы получить. Чтобы завладеть ими, она сначала позволяет ему переночевать в своей спальне, а затем допускает в свою постель.
Мораль сказки Андерсена не сводится к одному только укрощению строптивой принцессы. Автор осуждает ее за то, что она не принимает всего настоящего, подлинного, предпочитая искусственное. Принцесса отвергла подарки принца — розу с могилы его отца и его соловья — ради безделушек: музыкального горшочка для подглядывания на кухни и трещотки, за что ее выгнали из страны. Вот и поделом ей! Хотя немножко принцессу все-таки жалко.
Совсем небольшую группу сказок Андерсена составляют те, что имеют в своей основе произведения других писателей. К наиболее знаменитым из них относятся сказки «Новое платье короля» (1837) и «Тень» (1847).
В «Примечаниях» к первому и второму томам «Сказок и историй» Андерсен пишет, что «забавной идеей» своей сказки «Новое платье короля» он обязан принцу дону Хуану Мануэлю (1282—1348), испанскому вельможе и писателю, и его нравоучительной, по счету тридцать второй, новелле из «Книги примеров графа Луканора и Петронио» (1335). В новеллах, чтобы предостеречь графа от необдуманных поступков, его советник приводит образцы человеческой глупости. История, рассказанная Петронио, сводится к тому, как трое проходимцев подряжаются соткать одному королю непревзойденную по красоте ткань, «которую, однако, могут видеть только те, кто был действительно сын своего отца, если же кто был сыном не того, про которого все думали, что он его отец, тогда он сукна не видел». Королю речи обманщиков понравились: он решил, что при помощи этого сукна он «про всех узнает в своем государстве, кто в самом деле сын своего отца и кто — нет»5. Естественно, ни слуги короля, ни он сам не признались в том, что не видят одежды, пошитой из якобы изготовленной ткани. Слух о новом королевском платье разошелся по всей столице, и во время очередной торжественной процессии всё ее население из боязни ославить себя восторгалось новым королевским нарядом. Хотя нашелся все-таки отчаянно смелый человек, негр, королевский конюх, который сказал королю, что тот, наверное, слепой, если не видит, что на нем нет никакой одежды.
В сказке дона Мануэля Андерсен произвел незначительные, казалось бы, замены: в «Новом платье короля» действуют не трое, а двое обманщиков, и они объявляют королю, что изготовленную ими ткань не видят только неспособные выполнять свою работу или совсем уже глупые люди. Эта замена полностью переиначивает ситуацию, расширяя ее до универсальной притчи.
Отметим, что первоначально сказка Андерсена заканчивалась так:
««Это платье я обязательно буду надевать всякий раз, выступая в процессиях или же в народных собраниях!» — сказал король, и весь город заговорил о его новом роскошном наряде».
Через некоторое время Андерсен передумал и написал Эдварду Коллину, уже читавшему корректуру сказки:
«Сказка «Новое платье короля» заканчивается словами: «Это платье я обязательно буду надевать всякий раз, выступая в процессиях» и т. д. Эти слова я хочу убрать, а вы на их место вставьте следующие, которые придадут произведению больше сатиры:
«Но на нем ничего нет!» — сказало маленькое дитя.
«Боже, послушайте, что говорит невинный младенец!» — сказал отец дитяти, и тут же все зашептали друг другу, что оно сказало.
«На нем ничего нет!» — закричал, наконец, весь народ. Король вздрогнул, он решил, что народ в самом деле прав, но подумал так: «Я должен выдержать процессию до конца!» И камергеры пошли за ним, поддерживая шлейф, которого не было».
Андерсен не тешил себя иллюзиями относительно божественной правоты народного мнения, но все-таки вернулся к концовке дона Мануэля. В окончательном варианте сказки народ не оказался поголовно подобострастным. Отметим также, что в датском оригинале совсем не упоминается «голый король», автор написал мягче: «на нем ничего нет». Но все равно, по крайней мере в России, выражение «голый король»* стало крылатым: именно оно очень лаконично и образно раскрывает тему ложных авторитетов и разоблачения самообмана, которым тешили и тешат себя всякого рода начальники. Недаром Лев Николаевич Толстой пересказал сказку Андерсена для своей «Азбуки».
Еще одна близкая к своему письменному источнику сказка датского писателя — это «Злой мальчик», прозаический пересказ стихотворения Анакреона (переложенного, кстати сказать, русским стихом Михаилом Васильевичем Ломоносовым). В ненастную погоду промокший и озябший ребенок постучал в дверь жилища старого и доброго поэта: тот посадил мальчика к себе на колени, высушил его волосы полотенцем, дал теплого вина, и мальчик согрелся и повеселел. В благодарность за заботу он прострелил сердце поэта стрелой из своего лука. Обращаясь к читателям, автор предостерегает их от встречи с Эротом. Очень может быть, что это он прострелил уже сердца их родителей и, возможно, даже их бабушки. В целом сказка, не претендуя на глубину, представляет собой забавную зарисовку, набросок, каких в «Сказках и историях» немало.
Намного серьезнее сказка «Тень». Выше уже упоминалось о дружеских отношениях, которые Андерсен поддерживал с немецким писателем-романтиком Шамиссо. И конечно же он читал знаменитую повесть своего коллеги о человеке, который отказался от своей тени ради кошелька, в котором никогда не кончались деньги («Удивительная история Петера Шлемиля», 1814). Находясь в мае и июне 1846 года в Неаполе, Андерсен отмечал стоявшую там в то время ужасающую жару и 9 июня записал в своем дневнике: «Набросал вечером историю о моей тени»6. Неаполитанскую жару он перенес в свою сказку. В ней тень молодого ученого, отделившись от него, проникла в дом напротив, преследуя прекрасную женщину по имени Поэзия. В результате герой остался без тени, вместо нее со временем появилась новая («...на юге все растет быстро», — замечает автор). Через много лет старая Тень ученого все же посетила его на северной родине. Изучив «теневую» сторону жизни и преисполнившись цинизма и всеобщего отрицания, она явилась к нему не для того, чтобы снова стать его верной спутницей, но, напротив, чтобы, с согласия принцессы, погубить его и стать полностью свободной. Что ей с успехом и удалось. Андерсена, несомненно, увлекла красота построенного таким образом сюжета. Вместе с тем «Тень» одна из самых трагических его сказок.
В ней есть любопытная деталь. В самом начале дружбы с Эдвардом Коллином Ханс Кристиан, как уже упоминалось, предлагал ему перейти на «ты». Категоричный, несмотря на учтивость, отказ глубоко уязвил его. Мотив перехода на «ты» еще долгое время Андерсена не оставлял. В романе «О. Т.» приятель главного героя молодой барон Вильхельм во время студенческой пирушки тоже получает подобное предложение от собутыльников и не отвергает его сразу только по той причине, что понимает: панибратский дух в дальнейшем рассеется быстро, как и винные пары. Тем не менее предложение его встревожило.
Этот же мотив появляется в сказке. Ученый при посещении его на родине Тенью общается с ней запросто, постоянно ей «тыкая». Тень, приобретшая к тому времени, благодаря знанию изнанки света, известный общественный вес и богатство, резко протестует: «Дело тут отнюдь не в гордыне! Как человек свободный и просвещенный, к тому же занимающий солидное положение и весьма состоятельный, я бы предпочел, чтобы вы обращались ко мне на «вы»»7. Соответственно, некоторые исследователи и поклонники творчества Андерсена увидели в сказочной Тени Эдварда Коллина. В самом деле, тому были свойственны противоположные андерсеновским черты характера: определенная жесткость в общении, трезвая деловитость, чопорная, в зависимости от ситуации, светскость. Кроме того, Эдвард дружил с Андерсеном на протяжении всей его жизни. Но он отнюдь не был его тенью. В схему антагонистического двойничества никак не вписываются ни независимый характер Эдварда, ни полное отсутствие у него желания или возможности с Андерсеном соперничать. В своих воспоминаниях «Андерсен и семья Коллинов» Эдвард писал: «Вскоре после первого отъезда за границу в 1831 году Андерсен прислал мне письмо, в котором предлагал быть с ним на «ты». Я вполне откровенно и в самом дружественном тоне ответил на это, что вообще питаю антипатию к «тыканью», если оно не ведет начала с детских лет. Я признался ему, что таким уж я уродился. Не стану скрывать, что главной причиной моего отказа было несоответствие наших натур. Я был молод и жизнерадостен и желал иметь «товарища», но в Андерсене, с его тяжело-мечтательным характером, я найти такого не мог. Он, со своей стороны, мечтал обрести во мне идеального друга в романтическом вкусе, а я для этой роли совсем не годился»8.
Ханс Кристиан не забыл о нанесенной ему обиде, хотя давным-давно простил Эдварда. Он прямо напомнил о ней в своем шутливом письме от 27 июня 1847 года:
«Дорогой друг! <...> видите, что напечатано обо мне на листке, где помещен мой портрет: я — «one of the most remarkable and interesting men of this day»**, а Вы по-прежнему слишком горды, чтобы общаться со мной на «ты»! Фи! Право, тщеславие так и подмывает меня еще раз предложить Вам: Эдуард, будем на «ты»! Но Вы, пожалуй, ответили бы мне словами, которые я вложил в уста Тени. Да, да, Вы уже догадались, эта сказка — камень в Ваш огород»9.
Конечно же речь в данном случае идет лишь об одной (но значимой!) детали сказки. Ханс Кристиан, при всей мимолетности владевших им настроений, был рачительным хозяином и бережно использовал богатый материал своей жизни, у него ничего не пропадало зря.
Напрямую с литературными и фольклорными источниками связаны лишь очень немногие сказки Андерсена. Очень скоро он начинает их сочинять, руководствуясь только велениями собственной фантазии и опыта, что, конечно, не исключало обращения к культурно-историческим фактам и известным фольклорным образам. «Я думаю, — писал Андерсен 20 ноября 1843 года Ингеману, — что я точно решил писать сказки! Те, что я издавал раньше, были старые, которые я слыхал и охотно пересказывал и переделывал на свой лад, однако те, что я сочинял сам, например «Русалочка», «Аисты», «Ромашка» и другие, пользуются наибольшим успехом, и это дает мне разбег! Теперь я сочиняю из головы, хватаю идею для взрослых — и рассказываю для детей, помня, что отец и мать иногда тоже слушают и им тоже надо дать пищу для размышлений!»10 Ханс Кристиан не сообщает об этом в письме, но уже в первый выпуск своих сказок он включил одну, полностью им придуманную.
В «Цветах маленькой Иды» он рассказывает о том, как однажды дом одного его хорошего знакомого писателя и фольклориста Матиаса Тиле (отрывок из его воспоминаний об Андерсене уже цитировался) посетил Студент (сам Андерсен). Он стал утешать маленькую дочку Тиле, расстроившуюся из-за того, что ее цветы так скоро завяли. Умевший вырезать из бумаги изящные фигурки и целые картинки (Андерсен был большим мастером декупажа), Студент стал рассказывать девочке, как цветы оживают и устраивают танцы в загородном королевском дворце, когда из него зимой уезжает король, и девочке той же ночью приснилось, как она со своей куклой тоже побывала на цветочном балу, где цветы разговаривали и веселились с ней. Государственный чиновник, приходивший накануне с визитом к хозяину дома, возмущался, услышав разговор Иды и Студента: «Стоит ли забивать голову ребенка подобной чушью!» Однако Ида, проснувшись на следующее утро, уже не расстраивалась из-за увядших цветов так горько, а спокойно с помощью приехавших к ней двоюродных братьев, вооруженных игрушечными луками, со всеми воинскими почестями похоронила их. Неявно высказанная взрослая мораль этой сказки, «рассказанной для детей», — дух поэзии и красоты способен преодолевать даже жестокую необходимость, изначально свойственную жизни. И еще в этой же сказке растения у Андерсена впервые заговорили на человеческом языке, как начали думать и разговаривать через некоторое время во многих других его сказках домашние животные и даже неодушевленные предметы.
Отличная демонстрация такого подхода — это открывающая следующий выпуск сказок «Дюймовочка» (1836). Замысел ее навеян образом Мальчика-с-пальчик из сказок Шарля Перро и братьев Карла и Якоба Гримм, это ясно уже из имени, которое Андерсен дал крохотной девочке, родившейся в бутоне цветка, выросшего из ячменного зернышка. В 1894 году замечательные переводчики Анна и Петер Ганзены очень верно и по форме, и по смыслу передали его как «Лизок-с-вершок» («Tommelise»), хотя позже они все-таки заменили это имя на еще более удачную его версию — «Дюймовочка». Ее придумал, насколько удалось проследить историю сказки на русском языке, Петр Исаевич Вейнберг в своем переводе, по-видимому, с немецкого, напечатанном в 1868 году. С тех пор все переводчики Андерсена пользуются исключительно этим именем.
Изобретательный и находчивый герой Перро и Гриммов переживает ряд приключений, всякий раз одерживая верх над противниками благодаря уму и смелости. Дюймовочка, напротив, пленяет читателя нежной, как у цветка, беззащитностью. Хотя и она тоже неравнодушна к происходящему с ней и вокруг нее и противится желанию полевой мыши выдать ее замуж за крота в черной бархатной шубе, «какой нет даже у самой королевы». Дюймовочка выхаживает упавшую в кротовую нору ласточку и улетает на ней — куда? Ну конечно же в солнечную и милую сердцу автора Италию, где среди цветов рядом с обломками древней колонны маленькая девочка находит своего суженого, Цветочного эльфа, как раз ей под стать. В этой самой детской и легкой из всех его сказок Андерсену удалось избежать напрашивающейся в подобном сюжете слащавости. Кроме того, в ней он впервые коснулся одного из самых важных мотивов своих будущих сказок. Майский жук, спасший Дюймовочку с плывущего по реке листа и даже накормивший ее сладким цветочным нектаром, отказывается от нее из-за того, что прилетевшие к нему сородичи ее не одобрили:
«Они оглядели Дюймовочку, и барышни, покрутив усиками, сказали:
«У нее всего две ноги, какое убожество!»
«У нее нет усиков!»
«И такая тонкая талия, фу! Она совсем как человек! Уродина!»».
Таким образом, уже в одной из первых сказок автор заявил тему, в полную меру раскрытую им позже в знаменитом «Гадком утенке». Маленький лебеденок тоже никуда не годился, потому что, как высказалась о нем с негодованием курица, он не умел нести яйца, как не умел он испускать своей шкуркой искры, в чем обвинил его кот. В своем дневнике 27 марта 1834 года Андерсен писал о предъявляемых к его творчеству претензиях критика Кристиана Мольбека: «Если он не находит своих любимых орешков на моей яблоне, вряд ли стоит ее ругать»11. Эта запись чрезвычайно характерна для образного хода мысли писателя: он вполне мог представить себя яблоней или же играть роли других самых различных существ и даже предметов: воротничка («Воротничок»), волчка («Парочка»), улитки («Счастливое семейство»), оловянного солдатика («Стойкий оловянный солдатик»). Недаром же он в 15 лет, уже перебравшись в Копенгаген, в самое трудное для него время разыгрывал у себя в закутке при свете свечи кукольные спектакли, то есть попросту играл в куклы, наверное, произнося про себя их реплики и монологи.
Иногда очень непохожие на Андерсена герои сказок — это глубоко прочувствованное воплощение отдельных сторон его личности. Казалось бы, что общего может быть у долговязого и сутуловатого молодого писателя с пленительно женственным существом — юной Русалочкой из одноименной сказки? Как чистосердечно признается в «Примечаниях» писатель, создавая этот шедевр (1837), он был немало своей героиней растроган. Он не мог не сопереживать ей, потому что, как и она, жил одновременно в двух мирах — своего бедного детства, в котором хватало зла, и высшего, во всех смыслах этого слова, света образованности и культуры. Эту двойственность автор сказки довел до трагического гротеска. Сказка его жизни, как сообщает он нам в автобиографии, сложилась удачно. Допустим, что это так. Но обо всем ли мы из нее узнаем? Высокая трагедия «Русалочки» говорит об обратном.
Чрезвычайно интересен фон, на котором развивается действие «Русалочки». Андерсен выписывает его красками, сравнимыми по своей яркости с теми, которыми он пользовался в «Импровизаторе». Вот, например, как описывает он сад при дворце морского царя:
«У его стен простирался большой сад с огненно-красными и темно-синими деревьями. Их ветви и листья непрерывно колебались, и плоды сверкали, точно золото, а цветы переливались огнями. Земля представляла собой мельчайший голубоватый, напоминавший серное пламя песок. Вокруг было разлито удивительное голубое сияние, так что можно было вообразить, скорее, будто ты паришь в воздухе и небо у тебя не только над головой, но и под ногами, чем подумать, что ты находишься на дне моря. В штиль сюда проникало солнце, оно смотрелось, словно пурпурный цветок, из чашечки которого лился свет»12.
Солнечные переливы воздушной стихии, к которым стремится Русалочка, и темно-зеленые оттенки морской воды, колеблющейся над размытыми очертаниями подводного царства, эти две столь разные сферы, казалось, исключают друг друга, хотя каждая из них чем-то мила читателю: воздушная стихия — своей ясностью и светом, морская — богатством и обжитостью. Русалочка принадлежит морю, но еще больше посетившей ее любви, которая приносит ей боль и радость, помогающую превозмочь эту боль. В конечном счете именно жертвенная любовь обещает ей — пусть через 300 лет — обретение бессмертной души.
Не менее оригинальную среду писатель создает в другой своей знаменитой сказке «Соловей» (1844), которую написал необыкновенно быстро, в течение двух дней — 11 и 12 октября 1843 года. Перед этим 15 августа Андерсен посетил открытие увеселительного парка Тиволи в Копенгагене, в оформлении которого использовались элементы стилизованного восточного стиля — сразу же за входом, например, располагался «китайский» базар. Действие сказки Андерсена тоже происходит в далеком Китае или, скорее, его игрушечной имитации из отдельных экзотических и забавных деталей: китайский императорский дворец построен «из тончайшего, ценнейшего фарфора, такого хрупкого, что страшно дотронуться», в нем провинившихся слуг и придворных не просто бьют палками по животу, но обязательно наказывают таким образом после ужина; соловья, чье пение так понравилось всем сначала, награждают лишением свободы, при этом в виде особой милости птичке выделяют отдельную клетку и разрешают прогулки «два раза днем и один раз ночью», приставляя к ней 12 лакеев, каждый из которых держит ее на шелковом поводке, привязанном к птичьей ножке. При таком строжайшем режиме, другого слова не подберешь, предпочтение императорского двора и слуг неизбежно отдается искусственному японскому соловью, мелодии которого известны заранее, в то время как настоящая птичка может сымпровизировать что-нибудь новое и неприемлемое. Показательно ироничное отношение автора сказки к «гласу народа». Прослушав искусственного соловья, люди «остались весьма довольны и развеселились так, словно напились чаю, ведь это же очень по-китайски»13. Единственным человеком, восприимчивым к истинному искусству, оказался сам император, прослезившийся, услышав пение соловья, за что и был вознагражден им избавлением от навестившей его Смерти.
Сказка «Соловей» написана Андерсеном в тот период, когда он был серьезно увлечен шведской оперной певицей Йенни Линд (1820—1887), красавицей, прославившейся своим исполнением народных песен: современники называли ее «шведским соловьем», а англичан во время ее летних гастролей в Лондоне в 1847 году охватила настоящая «линдомания». Линд дружила с Джакомо Мейербером, Феликсом Мендельсоном (с ним ее связывали, как выяснилось совсем недавно из архивных исследований, и серьезные личные отношения) и Фридериком Шопеном. Известна история о том, как влюбленный в Линд Андерсен, находившийся в 1845 году в Берлине, ждал от нее приглашения провести вместе сочельник. Этой теме посвящена драматическая новелла «Праздник Андерсена» Александра Кочеткова (он известен у нас своей знаменитой поэтической фразой «с любимыми не расставайтесь» из «Баллады о прокуренном вагоне»). В «Сказке моей жизни» Андерсен сообщает, что именно из-за Линд он отклонил рождественские приглашения всех других своих немецких поклонников. Однако певица не позвала его к себе, и он провел праздник в одиночестве (в этом месте воспоминаний он не вполне точен: как свидетельствует его дневник, в восемь вечера он все-таки отправился встречать Рождество к одной своей берлинской знакомой). Тем не менее Андерсен был сильно рассержен. «Мои мысли неудержимо стремятся к Йенни. Что я ей сделал! Или она не обращает на меня никакого внимания из боязни за свою репутацию? «Я вас не ненавижу, — как-то заявила она, — потому что никогда не любила». Тогда я ее не понял, но теперь понимаю»14. На следующий день Андерсен попенял Йенни за невнимательность. ««Какое же вы все-таки дитя! — сказала она с улыбкой, ласково провела рукой по моему лбу, рассмеялась и прибавила: — А мне-то это и в голову не пришло! К тому же меня давно пригласили в одно семейство. Но ведь мы можем еще раз справить сочельник! Ребенок получит свою елку! Мы зажжем ее у меня под Новый год!»»15. Йенни кокетничала и играла с Андерсеном. Ей, конечно, льстило внимание известного к тому времени во всей Европе писателя. Но она четко определила порядок отношений с ним еще осенью 1843 года, когда Андерсен в первые три недели сентября почти ежедневно встречался с ней, посылал букеты и посвященные ей стихи (Линд тогда выступала в Копенгагене в главной роли оперы Винченцо Беллини «Норма»). Во время прощального обеда с датской театральной общественностью Йенни подарила балетмейстеру Королевского театра серебряный кубок с надписью «Бурнонвилю, ставшему мне отцом в Дании, моем втором отечестве». В «Сказке моей жизни» Андерсен не без горечи продолжает:
«Бурнонвиль в ответной речи сказал, что теперь все датчане захотят быть его детьми, чтобы сделаться братьями Йенни Линд! «Ну, это для меня слишком много! — ответила она, смеясь. — Лучше я выберу из них себе в братья кого-нибудь одного! Хотите вы, Андерсен, быть моим братом?» И она подошла ко мне, чокнулась со мною бокалом шампанского, и все гости выпили за здоровье новоиспеченного братца!»16
Андерсен еще не раз встречался с Йенни Линд, когда посещал различные города Европы, пока она в 1850 году не уехала в Америку. Там она выступила с успешным туром концертов по США и вышла замуж. Отзвуки влюбленности писателя в певицу звучат в одной из самых печальных его сказок или, как он стал называть некоторые из них после 1853 года, «историй» (истории, согласно «Примечаниям» Андерсена, включали в себя «и простой рассказ, и самую фантастическую сказку, и нянькины сказки, и басни, и рассказы»). «В сказку «Под ивой», — писал Андерсен, — вложено кое-что из пережитого». Содержание ее подсказывает, что он имел в виду свою любовь к Йенни. Герои рассказа Йоханна (а именно так — Йоханна, по-шведски Юханна, звали Линд, Йенни — это сокращенное имя) и Кнуд детьми росли вместе в небольшом городке в небогатых семьях и часто играли под ивой и кустами бузины в соседних садах. Со временем Кнуд стал подмастерьем-сапожником, а Йоханна вместе с родителями переехала в Копенгаген, где у нее обнаружили талант к пению и ее взяли в театр. Кнуд не хотел расставаться с ней. Выучившись ремеслу, он переехал в Копенгаген и часто навещал подругу детства, которую полюбил. Йоханна пригласила его в театр, где ей аплодировал сам король. Однажды, когда юноша посетил ее в воскресенье, она сказала ему, что уезжает во Францию, где продолжит артистическую карьеру. Кнуд тут же сделал ей предложение, которое Йоханна отвергла: она, конечно, любит его, но не хочет, чтобы они оба стали несчастными, он может быть для нее только братом. Впрочем, Андерсен часто называл молодых женщин, с которыми дружил, «сестрами», сказываясь при этом их «братом» (самыми верными из них были две Хенриетты — Ханк и Вульф). Вскоре Йоханна уехала в Париж, а Кнуд отправился в другую сторону, в Германию, там он долго скитался, зарабатывая себе на жизнь ремеслом, пока наконец не осел в Нюрнберге. Но и тут свою Йоханну он не забыл, о ней ему напоминал куст бузины, заглядывавший в окно. Тогда юноша переехал на другую квартиру, которую тоже через некоторое время оставил: ведь напротив его дома росла большая ива. Кнуд отправился странствовать дальше, перевалил через Альпы и устроился в Милане, где провел три года.
Однажды мастер, у которого он работал, повел его в театр, где в оперной певице, исполнявшей главную роль, Кнуд узнал Йоханну. Ее пение имело необыкновенный успех, но сама она в атмосфере всеобщего восторга Кнуда не узнала. В толчее вокруг кареты Йоханны он услышал, что она недавно помолвлена. И почти сразу решил вернуться домой в Данию, сколько его знакомые ни отговаривали: ведь наступила зима и горные перевалы стали почти непроходимы. Через некоторое время, уже за перевалами, Кнуд дошел до городка, очень напоминавшего датский, и присел под ивой отдохнуть. Незаметно он уснул, и ему приснились две большие медовые коврижки в форме кавалера и дамы, которыми он лакомился в детстве и угощал Йоханну. Коврижки выросли во сне до величины настоящих людей, они шли в церковь на венчание, а за ними следовали Кнуд и Йоханна. Кнуд очнулся на несколько секунд и тут же решил не просыпаться. Утром его нашли замерзшим.
Возможно, даже краткий пересказ дает некоторое представление, как просто и сильно написан этот грустный рассказ (1852). Один из исследователей творчества Андерсена Эрлинг Нильсен назвал его «могильным камнем» на чувстве поэта к Йенни. Но среди его сказок есть еще и другая, сюжетно интерпретирующая сходные отношения в совершенно ином — комически-гротескном ключе. Речь идет о сказке «Парочка» (1844), написанной вскоре после встречи Андерсена с госпожой Риборг Бёвинг (урожденной Войт), ее мужем и их детьми, произошедшей 9 июля 1843 года в местечке Хольстенхюс во время народного праздника.
Сюжет сказки прост: в детском ящике с игрушками лежали рядом кавалер-волчок и красивый мячик — барышня-мячик. Вот и вздумалось волчку посвататься к мячику, но тот прыгал так ловко и высоко, что долетал до ветвей дерева, где свил свое гнездо стриж. Поэтому барышня-мячик отказала кавалеру-волчку: ведь она считала себя уже наполовину помолвленной со стрижом. На следующий день, когда барышня-мячик взлетала особенно высоко, назад она не вернулась. И пропала совсем, а волчок все продолжал о ней думать, и чем дольше думал, тем сильнее ее любил. Шли годы, и любовь волчка тоже состарилась. Однажды, решив игрушку подновить, волчка позолотили. И он тоже пропал. А на самом деле случайно угодил в мусорное ведро. В нем он обнаружил среди прочего мусора круглый, похожий на испортившееся яблоко предмет. Предмет заговорил и оказался барышней-мячиком, жаловавшейся на то, что она пять лет пролежала в водосточной трубе, что ее отнюдь не украсило. Тут подошла служанка, с радостью обнаружившая в ведре золотой волчок. Она отнесла его домой, и он еще долго служил людям. А о прогнившем мячике все забыли. В конце сказки автор делает ироничный и, пожалуй, жестокий вывод:
«Кавалер-волчок больше никому не говорил о своей старой любви; ведь она проходит, после того как твоя любимая полежит в водосточном желобе целые пять лет, пропуская воду. Так что, даже оказавшись рядом в мусорном ведре, ее почти не узнать».
Конечно, выстраивая конфликт кавалера-волчка с барышней-мячиком, Андерсен имел в виду свой собственный печальный опыт. На это ясно указывает и мотив «наполовину заключенной помолвки». Барышня-мячик — это вполне определенно Риборг Войт. Однако вряд ли стоит усматривать в ее образе выпад против бывшей возлюбленной. Смысл сказки шире. Сказка, скорее, — литературная месть Андерсена судьбе.
С именем Риборг Войт связана еще одна дожившая до наших дней легенда. Сын Эдварда Коллина Йонас нашел на груди умершего в 1875 году Андерсена кожаный кошелек, который поэт обычно носил на шее во время своих многочисленных путешествий. В кошельке он обнаружил письмо Андерсену от Риборг Войт. Биограф Андерсена Элиас Бредсдорф призывает не придавать этому факту слишком большого значения. Скорее всего, в данном случае, если он только имел место, речь идет о прощальной короткой записке, которую Риборг передала Андерсену через своего брата Кристиана (ее текст уже приводился).
В то же время в записке, составленной Йонасом Коллином, говорится: «На груди у Андерсена было найдено длинное письмо к нему от его юношеской любви Риборг Войт. Я сжег письмо, не прочитав его. Й. Коллин»17.
Этот кошелек выставлен в Доме Андерсена в Оденсе на специальном стенде. Там же лежит и небольшой засушенный букетик цветов, который, согласно легенде, Риборг получила в подарок от Ханса Кристиана и хранила всю жизнь.
Да здравствует романтика!
Примечания
*. Е.Л. Шварц использовал его в названии своей одноименной пьесы (1934), написанной по мотивам андерсеновской сказки.
**. Одна из самых знаменитых и интересных личностей современности (англ.).
1. Пер. А. и П. Ганзенов. Цит. по: Андерсен Х.К. Сказки, рассказанные детям. М., 1983. С. 7.
2. Пер. А.А. Афиногеновой. Цит. по: Андерсен Х.К. Собр. соч.: В 4 т. М., 2005. Т. 1. С. 67.
3. Пер. А. и П. Ганзенов. Цит. по: Андерсен Г.Х. Полн. собр. соч.: В 4 т. СПб., 1894. Т. 1. С. 9.
4. Там же. Т. 4. С. 501.
5. Пер. Д.К. Петрова. Цит. по: Мануэль Х. Граф Луканор. М.; Л., 1961. С. 100.
6. Пер. Б. Ерхова. Цит. по: Andersen H.C. Dagbøger. København, 1974. Bd. 3. S. 127.
7. Пер. Н. Федоровой. Цит. по: Андерсен Х.К. Собр. соч.: В 4 т. М., 2005. Т. 1. С. 475.
8. Пер. А. и П. Ганзенов. Цит. по: Андерсен Г.Х. Полн. собр. соч.: В 4 т. СПб., 1895. Т. 4. С. 474.
9. Там же. С. 375.
10. Пер. М. Николаевой. Цит. по: Грёнбек Б. Ханс Кристиан Андерсен. М., 1979. С. 169.
11. Пер. Б. Ерхова. Цит. по: Andersen H.C. Dagbøger. København, 1971. Bd. 1. S. 370.
12. Пер. А. Афиногеновой. Цит. по: Андерсен Х.К. Собр. соч.: В 4 т. М., 2005. Т. 1. С. 134.
13. Там же. С. 316.
14. Пер. Б. Ерхова. Цит. по: Andersen H.C. Dagbøger. København, 1974. Bd. 3. S. 32.
15. Пер. О. Рождественского. Цит. по: Андерсен Г.Х. Собр. соч.: В 4 т. М., 2005. Т. 3. С. 324, 325.
16. Там же. С. 282, 283.
17. Пер. Б. Ерхова. Цит. по: Sprik R. Hans Christian Andersen and his world. New York, 1972. P. 36.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |