С описанного нами дня прошло почти два месяца — во все это время Элизабета пробыла в доме старого кистера. В это самое время во Фьюнен приехал Мориц со своей сестрой. Он желал лично переговорить со старой баронессой касательно ребенка; трудно было предвидеть, на что может решиться эта странная старуха. Гедвига, все еще горевавшая о потере своего сына, видела в каждом ребенке свое дитя и с большим участием прислушивалась ко всему, что рассказывали об Элизабете, которая жила теперь у кистера.
Эта почтенная пара была олицетворением всех возможных предрассудков. Гедвига решилась сопровождать брата к баронессе не для того, чтобы посетить ее, а чтобы увидеть, какого сорта люди были кистер и жена его и каково живется у них девочке.
Старого кистера звали Катринзен. Из этого можно заключить, что он был родом с маленького острова Эрое, где есть странный обычай называть мальчика именем матери, если она слывет в околодке за славную и умную женщину. По имени своей матери Катерины получил свое имя и кистер Катринзен. Его жена была тоже из Эрое, немного моложе своего мужа, очень живая и трудолюбивая женщина. За это последнее качество мадам Кроне ее очень уважала. Фрау Катринзен умела варить очень вкусный суп из цветов бузины, сама готовила чай — сбор коровяка с земляничным листом. Кофе она смешивала с высушенным корнем цикория с родных полей. Никому не удавалось изготовить такого отличного крахмала, как у нее — она протирала картофель на жестяной терке, получаемое пюре промывала в нескольких водах, пока не получался белый осадок, который она высушивала на солнце.
Но все предрассудки, существующие в Эрое, переехали вслед за супругами в маленький домик кистера. У них было чисто и уютно, но на каждом шагу ваш взор встречал какие-нибудь талисманы, которые крестьянин так охотно собирает против дурного глаза. На пороге была прибита подкова, — чтобы ни один оборотень или привидение не могли переступить ее. Комната вообще содержалась в чистоте, но потолок блестел так называемыми сердцами селедки. Тот, кто ест селедку, должен вынуть длинный жирный кусок из середины и бросить его в потолок так, чтобы кусок прилип. Потом кусок селедки засыхал и блестел особенным блеском. Есть поверье, что те, кто ел эту селедку, целый год могут не бояться лихорадки. По щелям балок росла в изобилии стенница, что предвещало хозяевам долгую жизнь.
Господин Катринзен был маленьким, кругленьким человечком, баронесса называла его яблоком на ножках. Жена же его, напротив, напоминала скорее веретено. В юности она лишилась одного глаза и, чтобы скрыть недостаток, закрывала это место большим фальшивым локоном, который привлекал всеобщее внимание и еще сильнее выставлял недостаток напоказ. Когда Мориц с своей сестрой Гедвигой посетили домик кистера, то кроме супругов они нашли там маленькую Элизабету и Трину, которая собиралась в Копенгаген, где ждал ее жених, сапожник. Она очень привязалась к малютке, которой она пересказывала балеты и оперы и пела столько прекрасных песен. Репертуар Трины был богат и разнообразен, притом она наделена была от природы сильным, громким голосом. Желая повидаться со своей милой Элизабетой, она принесла ей на память песенник — тот самый, откуда она брала свои песни. Внутри обложки она собственноручно написала: «Маленькой Элизабете от любящей ее служанки Трины, обрученной за свободного мастера сапожника Гансена».
Увидав Морица и его сестру, Трина громко воскликнула:
— Боже мой, сударыня, вы ли это?
Оказалось, они давно знакомы по Копенгагену.
— Много лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз, — сказала Гедвига. — А я думала, что вы все еще играете на сцене.
— Много воды утекло с тех пор, — сказала Трина, — я там была не на своем месте, как уверял и Гансен!
Мориц объяснил старикам, кто он и по какой причине пришел к ним. Сообщил и о том, что теперь отправляется к баронессе.
— Это очень похвально с вашей стороны, иначе что будет с ребенком? — сказала фрау Катринзен. — При. всем желании мы не можем оставить ее у себя. Мы старые люди, и хотя Элизабета — доброе дитя, ее все-таки трудно воспитывать. Ее нельзя назвать совершенно послушным ребенком, а когда порой она задумчиво сидит одна и пристально смотрит прямо перед собой такими странными глазами, то поневоле приходит в голову, что в ней живет не совсем христианская душа, хотя тело ее и правильно развито, — добавила она вполголоса.
Мориц отвечал, как мог, на подобное замечание. Затем он отправился к баронессе, а Гедвига осталась у Катринзенов. Давнее знакомство с Триной послужило достаточным к тому предлогом. Катринзен принесла кофейник — кофе был заварен по случаю посещения Трины.
— Разве вы, девица, были у комедиантов? — спросил Катринзен, который до этого молчал и обдумывал услышанное.
Трина покраснела, засмеялась и кивнула головой:
— Это вам, конечно, никогда не приходило в голову, господин Катринзен? Я об этом, по просьбе Гансена, стараюсь не рассказывать. Когда я была еще маленькой девочкой, то представляла на сцене бога любви с крыльями и в блестящих башмаках. Да, мне даже аплодировали! Была я и в танцевальной школе, бегала туда ежедневно, по дороге забегала в кондитерскую за пирогами для танцовщиц. Это была ужасная жизнь — столько ссор и неудовольствий! На танцовщиц, по крайней мере тогда, смотрели с предубеждением. Люди судят по наружности! Когда я подросла, Гансен поступил в подмастерья и стал за мной ухаживать. Он сказал мне прямо, что ему противно видеть, как я пляшу на подмостках. Впрочем, танцмейстер постоянно был мною недоволен и ставил меня в самые последние пары. И я пошла работать прислугой. С тех пор прошло более восьми лет. Баронесса была ко мне добра, как бы странна она ни была. Теперь Гансен сам стал мастером. Может быть, я не буду жить у него так роскошно, как здесь, зато я буду сама себе госпожа; у меня будет муж, которого я действительно люблю.
То, что Трина танцевала с крыльями и в блестящих башмаках, необыкновенно заняло господина Катринзена. Он сделал несколько шагов в сторону, сложил руки и печально посмотрел на Трину. Маленькая же Элизабета, напротив, подбежала к девушке, положила к ней на колени локти и пристально посмотрела ей в глаза.
— Пошли вам Бог счастья в замужестве! — сказала Гедвига. — Вы добрая девушка, а жизнь на театральных подмостках нелегка. Люди предпочитают находить везде дурное!..
— Никто от этого не избавлен! — отвечала Трина. — Даже Гансен — не исключение, он тоже имеет предубеждение против танцовщиц. Человек часто кажется не таким, какой он есть на самом деле. А люди слишком часто судят по внешности. Возьмите хоть баронессу: над ней смеются, многие называют ее сумасшедшей, а она умнее и лучше многих. В сущности, она очень добра, хотя и сурово поступила с Элизабетой... Конечно, надобно правду сказать, малютка была очень непослушна! — добавила она, посмотрев на девочку так строго, как могла; но это удалось ей только на одну минуту. Потом она поцеловала девочку и погладила по голове.
— На тебе ничего другого не было, кроме крыльев и башмаков? — сказала Элизабета, которая остановилась на этом факте как на самом интересном из всего, что рассказала Трина.
В эту минуту фрау Катринзен внесла блестящий кофейник. На столе были расставлены чашки и блюдечки. Катринзен подошел ближе к Трине и подал ей бумагу.
— Я не знал, что вы танцевали, иначе я добавил бы еще несколько стихов в виду того, что вам удалось так благополучно устроиться! Это песня для вас; вы можете ее пропеть или прочитать на вашей свадьбе! Я сам сочинил ее.
Стихи были положены на мелодию из молитвенника, содержание их было так печально, как будто дело шло об осуждении на казнь. Катринзен прочитал свое сочинение. Он плакал уже на втором стихе, Трина тоже отерла глаза, а за ней и остальные.
— Я не думаю, чтобы пастор мог написать лучше, — сказала фрау Катринзен и с гордостью посмотрела на мужа.
— У тебя были только крылья и башмаки? — допрашивала Элизабета Трину.
— Не гляди так, маленькая Элизабета! — заметила фрау Катринзен. — Играй с куклой.
И она оттащила ребенка от Трины, сказав тихо мужу:
— У нее опять были бабушкины глаза.
— Бабушкины глаза! — повторила Трина и пожала кистеру руку за прекрасные стихи.
— Это у нас такая поговорка, еще с Эрое. Бабушка Катринзена была ослеплена кикиморой. Разве вы об этом не слыхали?
— Она не могла видеть, — добавил муж, — и в то же время казалось, что она все видела, — и вот такие-то глаза бывают у маленькой Элизабеты.
— Бабушка была повивальной бабкой в Дюнкайере. Однажды ее позвали принимать роды у жены лешего; ей дали бальзаму, чтобы помазать глаза новорожденному ребенку, и у нее осталось немного этого бальзама на пальцах. Когда она спускалась с холма и нечаянно потерла себе глаза, то вдруг сделалась ясновидящей; тогда увидала она, как маленький народец леших бегал и суетился в ржаном поле и ломал колосья. «Что это вы делаете»? — закричала она. Они ей ответили: «А-а! Ты можешь нас видеть? Погоди же!» И тогда они выдули ей глаза... Верно по крайней мере то, — добавил он серьезно, — что бабушка на всю жизнь осталась слепой. Но иногда являлся свет в темных, потухших глазах; как будто она могла тогда видеть, — вот именно так смотрит иногда Элизабета, сидя молча в углу.
— Да, если бы мадам Кроне не уговорила нас, мы ни за что не взяли бы ребенка! — сказала хозяйка. — Дай Бог, чтобы опять все устроилось по-прежнему, и маленькая Элизабета отправилась в господский дом, а не сидела бы у нас! Разве она похожа на христианское дитя? Она растет, ест за троих, а посмотри: только кожа да кости... А память такая, что избави нас Боже! И это в ней еще не самое худшее.
— Она ясновидящая! — сказал вполголоса Катринзен и продолжал, когда Гедвига покачала головой: — Я объясню вам это, мадам! Она была вчера со мной при лунном свете на кладбище. «Кто там ходит?» — спросила она меня и показала на церковную ограду. «Это, верно, лошадь!» — сказала она. Тогда я подумал о лошади, на которой разъезжает смерть по свету, следовательно, у девочки глаза были не такие, как у меня, если могли видеть, чего я не видал. И я затянул громким голосом стих из молитвенника; при этом я заметил, что она дрожала, как осиновый лист.
— Вы испугали ребенка, сказала Гедвига, — никаких подобных лошадей нет на свете; как можно этому верить?
— А я верю, — сказала фрау Катринзен. — И мой отец тоже верил, потому что сам, своими глазами видел лошадь смерти, и знал об этом лучше, чем вы и я. Мой отец был ночным сторожем в Эрое; он каждую ночь видел, как лошадь смерти на трех ногах ковыляет с кладбища к дому, где должен был кто-нибудь умереть. Так, пошла она однажды к нашему дому, я и мать моя были больны... Каждое слово в этом рассказе — сущая правда! «Го-го! — сказал мой отец. — Не ходи туда, — и произнес имя Господа Бога. Конечно, лошадь смерти есть привидение, но ее посылает Господь Бог, а потому она продолжала идти на наш дом. Тогда отец мой прибавил шагу и одним прыжком очутился на лошади верхом. Мой отец был человек отважный и, когда сидел на лошади смерти, то, разумеется, держал ее в своей власти. Он держал перед собой алебарду с утренней звездой и скакал так, что искры из-под копыт сыпались. Отец приехал прямо к ратуше. Перед самыми дверьми стояло большое дерево, к нему привязал он лошадь смерти. Лошадь сильно рвалась, но все-таки освободиться не могла. Мой отец стоял в стороне и смотрел на нее. Он ясно видел, как с приближением дня лошадь становилась все тоньше и тоньше. Когда же взошло солнце, то лошади и в помине не было, а на дереве висела длинная-длинная веревка, как будто ее кто-то из гроба вытянул.
— Ах, Боже мой! Матушки! — вскричала фрау Катринзен, из рук которой выпало блюдечко с кофе.
В это время Элизабета стояла прямо против нее с неподвижно устремленными на нее глазами, как будто ими слушала.
— Значит, вчера мы видели лошадь смерти? — спросила она.
— Элизабета убьет меня, — сказала фрау Катринзен. — На нее страшно смотреть.
— Бедная малютка, — вздыхая, прошептала Гедвига и привлекла к себе ребенка. — У нее такое умное личико! Чем-то она напоминает мне моего покойного мальчика. Он был такого же возраста!
Она вытерла слезы и продолжала смотреть на Элизабету.
Тогда фрау Катринзен сообщила Трине то, о чем до сих пор никому не говорила.
— Это дитя не похоже на других детей: невинные малютки ночью спят спокойно, но эта, я заметила это к своему неописуемому страху, встает по ночам! Два раза она это делала, и в последний поднялась с постели ровно в полночь. Она пошла прямо к двери, села на порог и закутала голову ночной кофтой. «Элизабета, ради Бога!» — воскликнула я, и тогда она замертво упала на пол. Теперь я положила перед ее кроватью мокрое полотенце с льняным семенем. Когда она на него наступит, тогда примет свой настоящий вид; этому научила меня бабушка! Да, это дитя — не нашего рода!
— У нас она никогда не ходила ночью, — уверяла Трина, и была права.
Но Катринзен тоже говорила правду: она действительно видела, как Элизабета встала с постели и направилась к двери, правда, это была комедия, виною которой была сама фрау Катринзен. Когда однажды ночью Элизабета проснулась и поднялась в кровати, чтобы посмотреть на медный маятник, блестевший при лунном свете, фрау Катринзен, увидав это, громко сказала: «Боже мой! Вот она встанет и будет колдовать!» Это очень понравилось Элизабете, и ей захотелось потешиться, но в эту минуту проснулся Катринзен. Супруги начали разговаривать; следовательно, забаву нужно было отложить до следующей ночи. Муж и жена болтали в присутствии ребенка столько глупостей, что она готова была поверить, что действительно является колдуньей. Никогда не смотрела она так пристально, как теперь, потому что постоянно слышала, что Катринзены на это обращают внимание. Разумеется, ей казалось это необыкновенно умным и прекрасным. Вот как обстояли дела!
Мориц между тем воротился от баронессы, где он кое-что устроил.
— Зерно хорошо, — сказал он, — оно идет от Бога, оболочке свет дал краску! Необыкновенная, странная женщина эта баронесса. «Я буду давать ребенку двести талеров в год, — сказала она, — но это не ради ребенка, который этого не стоит, а ради моей совести. Ради совести моей я готова прибавить и еще столько же! Когда Элизабете минет четырнадцать лет, стипендия прекратится: пусть сама о себе заботится. Я буду, по крайней мере, знать, что заплатила за свой билет на лживую комедию, которую разыграл перед нами даром ее отец!» Странная старая дама, — продолжал он, — но она лучше, чем хочет казаться, и гораздо лучше, чем о ней думает свет!
— Да, если бы люди знали друг друга лучше, — сказала Трина, — тогда они не судили бы так, как теперь судят.
Супруги Катринзен наотрез отказались оставить у себя Элизабету. Ни за двести, ни за четыреста талеров. Куда же было ей деваться? Фрау Катринзен полагала, что для Трины это было бы хорошим подспорьем — двести талеров не шутка!
— Нет, сохрани Бог! — сказала Трина. — Это даст хорошую пищу языкам. Что заговорят соседи, когда я приведу с собой девочку этих лет? Нет, ни за какие блага в мире! С таким же успехом, пожалуй, я и в балете могла бы остаться!
Гедвига схватила своего брата за руку:
— Элизабета тех же лет, что был мой мальчик. Она может жить со мной. Брат, я хочу взять ее, если ты ничего не имеешь против этого!
Мориц ласково посмотрел на сестру, и судьба Элизабеты была решена — теперь она поедет с ними в Галлиген.
— Прощай! — сказала Трина, целуя еще раз дитя, и попросила хранить на память книгу, которую ей подарила.
Элизабета упала к ней на шею, заплакала и спросила в третий раз:
— У тебя были только крылья и башмаки?
— Ты все еще об этом думаешь? — сказала Трина. — Ах, я была одета, как ангел божий, а ведь они так одеты, как будто на них нет никакого платья. Но это все только так кажется! — Она хотела еще что-то сказать, но не сказала, поцеловала Элизабету, обняла фрау Катринзен и пожала всем руки. — Будь же умницей, — говорила она, — когда приедешь в Копенгаген, тогда Гансен сошьет тебе красные башмачки, а я поведу тебя в комедию, чтобы показать тебе «Зеленый башмачок» или «Синюю Бороду»! Милое дитя! Может быть, мы никогда больше не увидимся. Я думала, что ты там, в господском доме, вырастешь и со временем закроешь глаза старой барыне! Ты, пожалуй, более одинока, чем я была в твои лета — и вот теперь ты уезжаешь далеко-далеко!
Мориц потрепал Трину по плечу, сказав:
— Меня радует, что хоть кто-нибудь любит малютку. Помоги мне Бог воспитать ее счастливой и доброй.
— Да, она милая душа, — сказала Трина, — да и вы, ваше преподобие, лучше, чем кажетесь, — наружность говорит против вас!
Она поклонилась, поцеловала Элизабету, поцеловала еще раз фрау Катринзен, пожала всем руки и отправилась к своему Гансену.
Гедвига взяла маленькую Элизабету за руку, поцеловала малютку и пообещала в своем сердце: «Я буду ради моего малютки, взятого от меня по воле божией, хорошей матерью для этого ребенка». И девочка посмотрела умными, полными чувства глазами на новую свою маму. Настоящая ее мама давно лежала в сырой земле; никто не знал ее могилы, которая давно поросла густой травой. Глаза ребенка были полны слез, но девочка сдерживала их из-за Трины, которая еще раз — хотя, конечно, об этом сейчас никто не знал — должна будет заменить мать Элизабете, по особенному стечению обстоятельств. Этого никто, конечно, не видел, потому что люди видят только то, что им кажется, — так постоянно говорила Трина.
Элизабета не слышала больше, о чем говорили, поглощенная собственным горем и мрачными думами.
Годами она была так молода, но при этом уже успела испытать столько горя и тоски!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |