XII. Дом командора

Прошло еще несколько дней, а о маленькой Элизабете все еще не было никаких известий. Тем не менее девочке жилось очень недурно. Но прежде чем объяснить это, по-видимому, странное обстоятельство, необходимо заглянуть в дом командора.

Мориц и Гедвига были в гостях у стариков и только что закончили обедать. На большом резном столе дымился ярко вычищенный кофейник.

Живописцу-жанристу едва ли удалось бы найти более типичный образец комнаты жителей Галлигена. С потолка свисала модель корабля с полным такелажем. То был «Браканд», которым некогда командовал командор. По обеим сторонам его на шелковых лентах висели два стеклянных шара, в которых в уменьшенном виде отражались и вся комната, и часть кухни с ее блестящей медной посудой. Одна из стен была почти сплошь завешена литографическими изображениями кораблей. Между прочими висел здесь и большой портрет прабабушки Озе. Так что все это вместе составляло нечто вроде обоев. Мебель была в стиле рококо. Командор со своей длинной трубкой сидел в кресле, Мориц на диване, обитом позолоченной кожей, обе женщины — на стульях, прямые, высокие спинки которых поневоле заставляли их держаться прямо. На маленьком окне цвели герани и бальзамины; на длинных полках, тянувшихся вдоль почти всей стены, лежали книги; по полу прыгал черный ворон по имени Клаус и беспрестанно повторял: «Клаус, Клаус, ступай наверх, на чердак, с Пилитти». Он только это и знал; но зато это была радость всей его жизни. Пилитти была старая кошка, с которой у ворона была самая закадычная дружба. Они ежедневно совершали с нею прогулку или по улице, или по чердаку, который, по-видимому, в особенности интересовал обоих.

Таким образом, в двух стеклянных шарах непрерывно отражалась вся обстановка и все домочадцы командора.

Все в этом доме было припасено и обдумано наперед. Командор обыкновенно показывал гостям свой гроб, большой и вместительный, как он выражался. Заказан гроб был уже давно; стенки его были обиты тонкими матрасами из стружек, и командор спал в нем ежедневно после обеда.

— Каюта хорошая и высмолена на славу! — уверял старик. — Ну, да ведь оно так и следует: она должна быть прочнее меня, чтобы выдержать гораздо дольше.

Мадам Левзен показала гостям «портрет» своего Олимара. То был безобразно намалеванный силуэт, но старушка уверяла, что он сделан очень похоже.

— Только в жизни он гораздо красивее, чем здесь, — прибавила она. — Да и шутник он, и остроумный какой!.. Меня он все называет старым крейсером, потому что я часто к нему лащусь. И любезный же, приветливый он какой!

Но интереснее всего в этом доме было нечто вроде кафедры с резьбой, изображавшей ангелов и Матерь Божью среди облаков, сквозь которые пробивались длинные лучи. Это действительно была кафедра, у подножия которой крестили старого командора и обвенчали его с теперешней женой. Он спас эту драгоценность из засыпанной песками церкви в Рандуме на Сильте.

— Три раза переносили церковь дальше от берега, — рассказывал сторож, — а вместе с нею и всю деревню. А деревня-то была такая большая, что один раз в сильную бурю в ней погибло двести лодок. Ну, а песчаные ветра как будто гонялись за нею, за ними неслось и море, и смывало все подчистую. По правде сказать, море и тут не лучше. Море, наверно, унесет и нас, когда мы будем лежать в гробах. Я-то, разумеется, буду очень рад еще разик побывать в плавании.

— Не говори этого! — вскричала жена. — Это богохульство! Господь Бог не оставит наш остров на погибель! Все в его святой воле. Да и чуда в этом никакого не будет. Нам приходится иметь дело только с морем, а на Сильте приходилось бороться еще и с песками. Никогда я не забуду, как мы в последний раз ходили в Рандумскую церковь! Это было в 1801 году, когда англичане стояли у Копенгагена. Песчаные дюны вокруг церкви ужасно увеличились. Она стояла в долине, а песок денно и нощно носился вокруг ее стен, пробирался сквозь запертые двери и окна, скучивался на полу и вокруг скамеек и стульев. Наконец, решились отслужить в ней последнюю обедню. Дверь больше уж не отпиралась, и все пробрались в церковь через окно. Песок доходил уже до самого верха алтаря, на котором горели большие восковые свечи.

— Да, а мой отец купил эту церковь, — подхватил командор. — Алтарь и кафедру перенесли в мою каюту, и они проделали со мною плавание по Северному морю. Алтарь я пожертвовал в одну церковь Гренландии, но кафедру сохранил, и вот она у меня.

С каждой вещью в этой комнате у стариков были связаны какие-нибудь воспоминания. Важнейшими из них были, разумеется, те, которые относились к портрету бабушки Озе. Мориц взглянул на него, и его поразило сходство между бабушкой и старой баронессой из Фьюнена. Да, то была совершенно она, — черта в черту, — но во фризском бело-красном костюме и в широкой шубе, сшитой из шкур семи овец. На голове у нее была шапка из пустых серебряных яичных скорлупок, которые накладывались одна на другую на манер рыбьей чешуи. Однако услышать рассказ об этой женщине, принадлежащий к прекраснейшим легендам этой местности, ему не удалось. В комнату принесли суп, а потом все заговорили о других историях. Говорили то о Фере, то о Гренландии, то о Варде, то о Китае, как это обыкновенно бывает в разговорах, но тем не менее каждая история была рассказана до конца.

Есть одна вещь, играющая важнейшую роль в каждом здешнем доме, она важнее даже каши, которая варится по воскресеньям на медленном огне без всякого присмотра, пока вся семья в церкви. Эта вещь — подзорная труба, обыкновенно висящая над дверью.

Это действительно весьма важный предмет здешней морской и приморской жизни. Во время бурь и кораблекрушений она возвещает о погибели или спасении тонувших; при продолжительном восточном ветре, когда море, далеко отступая от берега, открывает остатки погибших деревень, остовы погибших кораблей, скелеты китов, погибшие гавани, церковные стены и надгробные плиты, и все это, точно неподвижные призраки, виднеется над песком — подзорная труба тоже оказывает немалые услуги. Каждому интересно заглянуть в этот погибший мир. Также островитянину интересно оглядывать подходящие из Дагебелля лодки или узнавать, к какой нации принадлежат суда, проплывающие вдали.

Когда все уселись за кофе, старый командор принес свою подзорную трубу и поставил ее перед Морицем.

— Вот это штука славная! — сказал он. — Через нее можно рассмотреть каждое судно, каждую палубу, все, что на ней есть, и даже узнать каждого человека.

Они принялись поочередно смотреть на приближавшееся судно, и обоих очень забавлял мальчуган в костюме матроса, спокойно расхаживавший между мачтами. На нем были желтые фланелевые штанишки, такого же цвета длинная куртка и вязаный колпак на голове. Вдруг оба радостно вскрикнули. Они узнали в маленьком матросе — Элизабету.

Чтобы понять это превращение, мы потом возвратимся несколько назад.

...Между тем командор снова повесил трубу над дверью и заставил Гедвигу выпить третью чашку кофе. Ворон Клаус продолжал бегать по полу и твердить: «Клаус ходит на чердак с Пилитти!» — или вскакивал на плечо к командору. Вдруг дверь отворилась, и вбежала Кейке, держа за руку переодетого матросика.

— Девочка нашлась! — кричала она. — Вот она!

— Слава Богу! — проговорила Гедвига и бросилась к Элизабете, которая плакала от радости.

У дверей стоял один из матросов. Его позвали в комнату, чтобы расспросить о девочке, но мы соединим его рассказ с рассказом самой Элизабеты в одно целое.

Говорят, что деньги колдунов обращаются в руках людей в сухие листья, стеклянные осколки, черепки и уголья. Нечто подобное случилось и с Элизабетой. Яркая звезда, которая выманила ее в сарай, оказалась горлышком пустой бутылки, которое блестело в свете луны, пробивавшемся сквозь щель в крыше. Когда она схватила этот негодный кусочек стекла, он мгновенно утратил весь свой блеск. Но что было еще того хуже — спавшая в сарае собака проснулась, вскочила и принялась неистово лаять. Не будь она привязана веревкой к колесу телеги, то, наверно, бросилась бы на девочку и искусала бы ее. Элизабета с испугу закричала, а собака начала лаять еще громче; глаза ее светились во мраке неистовой злобой, а так как она прыгала между девочкой и дверью в спальню Гедвиги и мадам Левзен, то Элизабета не могла вернуться на свою постель. С испуга она влезла в одну из телег, вовсе не подозревая, что телега принадлежит барышнику Петтерсу, и зарылась в лежавшее там сено, именно в ту минуту, когда мадам Левзен, проснувшись от лая собаки, заметила, что дверь отперта, и встала, чтобы запереть ее. Увидев старушку, собака принялась лаять на нее, а когда дверь заперли, а Элизабета продолжала лежать, притаившись, собака смолкла и, ворча, улеглась на свое место. Как ни была девочка перепугана, но, пригревшись в мягком сене, она все-таки заснула, и даже так крепко, что не слыхала, как рабочий Петтерса запряг лошадей, как сел в телегу сам Петтерс и как он выехал на приморскую дорогу.

Было уже совершенно светло, когда Петтерс остановился перед одним из придорожных кабачков в маршах. Он обернулся, чтобы положить на сиденье свой кнут, и вдруг увидел Элизабету, которая в эту минуту проснулась и приподняла голову.

— Ты как сюда попал, мошенник? — вскричал он, приподнимая кнут.

Элизабета со страха тоже вскрикнула.

— Кто посадил тебя сюда? — продолжал барышник своим тонким, дребезжащим голосом и вытащил девочку из сена. — Уж не думаешь ли ты, что я такой дурак, который позволит, чтобы ему навязали такой дрянной товар, как ты?

Элизабета не понимала ни слова, но по лицу его видела, что он сердится.

Барышник окончательно вышел из себя и снова замахнулся кнутом. Хозяйка постоялого двора бросилась между ним и ребенком и принялась расспрашивать Элизабету, но та опять ничего не понимала. Хозяин расхохотался и потрепал Петтерса по плечу.

— Да! Всякое бывает! — вскричал он. — Одному ночь приносит что-нибудь хорошее, а другому дурное. Вам сегодняшняя ночь принесла девчонку, а мне добрый кусок маршевой земли. Ее к моему участку морем прибило!

— Да что мне ее, на пастбище выгонять, что ли? — с досадой отвечал Петтерс и стал допрашивать Элизабету сначала по-датски, а потом на фризском языке.

Наконец, хозяйке, которая немного говорила по-датски, удалось дознаться, что девочка испугалась большой собаки, которая хотела ее укусить, а потому залезла в телегу, да там и заснула. Таким образом все мало-помалу объяснилось.

Элизабета дрожала от страха и холода. Она стояла среди дороги, там, где ее поставили, без башмаков и одежды. Хозяйка повела ее с собою в дом и постаралась одеть ее, во что Бог послал; но так как у нее в семье девочек не было, то она одела Элизабету в штанишки и камзол сына рыбака. В этом Элизабета и осталась. Решено было при первой же возможности отправить ее в Дагебелль. Хозяйка, шутя, пророчила, что уж если Петтерс нечаянно встретил маленькую дочку, то скоро найдет себе и жену, потому что это уж всегда так водится, что где дочь, там и жена. Хозяин тоже весело подшучивал над барышником, но каждая шутка его непременно кончалась словами;

— А все-таки вы сходите посмотреть на мой клочок маршевой земли! Ведь он приплыл ко мне прямо из Шотландии или Ирландии.

Этот клочок земли, который принесло ему море, составлял истинную радость и гордость хозяина. К прибрежной полосе его земли пристали два плавучих островка. Есть поверье, что эти плавучие острова приплывают или из Шотландии, или из Ирландии; хотя гораздо вернее предполагать, что они составляют части опустившейся Фрисландии, которые море отрывает от их основной, так сказать, материковой части и затем приносит к песчаным балкам. Так или иначе, Петтерсу пришлось осмотреть это неожиданное приобретение, да и каждый, кто приезжал в эти дни в придорожный кабачок, должен был волей-неволей отправляться туда же и любоваться куском дерева и частью каменной стены, торчавшей над почвой. Хозяин уверял, что это была часть двора и дома, и очень вероятно, что в этом он не ошибался.

В течение двух дней Элизабета побывала на «возвышенном клочке земли маршей» раз десять. Хозяйка объяснила ей, в чем дело, и это произвело на девочку чрезвычайно глубокое впечатление. Этот рассказ как бы забросил в ее душу семя, которое впоследствии разрослось в могучее дерево.

Вскоре Элизабете пришлось распрощаться с придорожным кабачком и его обитателями. В Дагебелль ее привезли в костюме маленького рыбака, а оттуда отправили на одном из судов в Оланд, где ее приветствовал даже Клаус.

— Клаус ходит по полу с Пилитти! — крикнул он, потому что не мог сказать ничего лучшего.

А сама Пилитти между тем продолжала спокойно лежать на кресле и только слегка шевельнула ушами — этим ограничилась вся ее любезность.

Гедвига плакала, но, против обыкновения, была оживлена и разговорчива. Мориц тоже был весел. Командор распорядился приготовить пунш, чтобы выпить за здоровье всех присутствующих. Жена его охотно согласилась на это, но прибавила, что в заздравных тостах следует помянуть ее главную радость, маленького Элимара.

— Только бы он не сидел теперь наверху, на мачте. Мне об этом даже думать страшно! — повторяла она.

— Но, уж если он туда попал, так там ему сидеть и следует! — возразил ей командор. — Да только зачем ему туда лезть? В море хорошо! Сидишь себе да любуешься, как играют киты и устраивают целую улицу фонтанов, потому что ведь они плавают парами, — самец рядом с самкой, а детеныши посредине, между ними. Если же новорожденный китенок не может с ними плыть сам, то мать сажает его себе на хвост. Вот кабы у тебя, старуха, были дети, ты сделала бы то же самое, потому что все матери одна на другую похожи. Потом примутся они расчесываться об ледяные осколки, потому что гребенок у них нет и приходится обходиться, чем Бог послал. Если же они потеряют своего детеныша, то тотчас же возвращаются назад, хоть бы даже с гарпуном в теле, и бешено бьют хвостом. Ты бы, старуха, то же самое сделала. А только когда приедет наш мальчуган, ты около него слишком много не крейсируй. Недаром он тебя старым крейсером прозвал, хотя, по правде сказать, это вовсе не доказывает, что он хорошо воспитан.

— Пожалуйста! Это самый прелестный мальчик на свете! — возразила старушка. — А ты вовсе не достоин быть его дедом.

Она легонько дернула старика за ухо и налила ему еще пуншу.

Мориц встал и начал прощаться. В дверях стояла Кейке с зажженным фонарем, чтобы посветить пастору, когда он будет пробираться домой по узким улицам деревни.