XIII. Воскресенье

В воскресенье все население острова бывало в церкви, не исключая и маленькой Элизабеты, взоры и мысли которой, как птицы, уносились то к своеобразному траурному платью женщин и их длинным вуалям, почти наполовину закрывавшим лицо, то к изображению святого Николая, покровителя моряков, раззолоченная и раскрашенная деревянная статуя которого стояла на хорах, то, наконец, к портретам короля и королевы, которые висели у алтаря в широких золоченых рамах. Когда началась молитва за короля, королеву и весь царствующий дом, взоры всех обратились к портретам, и каждый силился вообразить себе по этим плохим литографиям, которые купил и по силе своего уменья раскрасил предшественник Морица, настоящих короля и королеву. Вероятно, взыскательным членам прихода простые черные и белые штрихи литографии показались недостаточными, и добрый пастырь поспешил удовлетворить их вкусы.

По прочтении Евангелия «о сыне вдовы наинской», Мориц обратился к прихожанам с простой, задушевной речью о природе, которая лежала теперь как бы в гробу под саваном, подобным снежным покровом зимы, и в свое время должна воспротивиться смерти и воскреснуть. От природы он перешел к самим прихожанам, говоря, что и при мыслях о своих дорогих умерших они должны слышать утешительный глас Божий, извещающий: «Не плачьте!» Затем он с глубоким убеждением и радостной надеждой говорил о всеобщем воскресении.

В этой проповеди Морица, как и во всех его проповедях вообще, было чрезвычайно много задушевности и убедительности. Он всегда приравнивал истины Библии к истинам природы, употребляя выражения, свойственные его пастве, примеры из ее жизни и деятельности. Он хорошо знал ее радости, горести и интересы, всегда имел их в виду, и прихожане понимали его, слушали внимательно, и это благотворно влияло на их души. Он черпал тексты не только из Евангелия, он облекал свои мысли в те живые, осязательные образы, которые были доступны и понятны каждому из слушателей. Окружавшая их природа, происшествия их личной жизни освещались светом Евангелия или, наоборот, иллюстрировали его, а когда это течение мыслей доводилось до конца, молодой проповедник подкреплял проповедь силой своего собственного воодушевления и глубокой веры, так что даже самые нищие духом уносили из храма в душах своих нечто примиряющее и драгоценное.

В этот день он коснулся происшествия, случившегося с маленькой Элизабетой, и это особенно тронуло Кейке, потому что за несколько дней знакомства девочка и служанка привязались друг к другу, как истинные старинные друзья.

— А зато сегодня, после обеда, мы повеселимся! — сказала Кейке ребенку и обещала, что сводит Элизабету и на старое, и на новое кладбище.

По ее мнению, это было чрезвычайно приятной прогулкой!

Взявшись за руки, они действительно прошли после обеда на другую сторону острова, который и весь-то не шире одной четверти мили. По мелкой чахлой траве кое-где бродили овцы. Элизабета и Кейке иногда останавливались поласкать их, а затем очутились на старом кладбище, в том месте, где при каждой буре прибой отмывал часть земли. Здесь была очень низкая почва, а вокруг валялись куски гробов и человеческих костей. Кейке осторожно пробралась почти к самой воде и собрала в свой передник несколько костей, которые иначе скоро унесло бы водою. Она хотела перенести их на новое кладбище и закопать в землю.

— Там они будут лежать в покое, хотя бы до тех пор, пока море не проберется и туда, — говорила она. — А вот ночью нам сюда ходить не следует! Здесь часто сидит тоскующая вдова, как ее у нас называют.

После этого вступления Кейке рассказала девочке, что эта тоскующая вдова не есть привидение, а только душа живой женщины, которая горюет о своем муже, утонувшем в море. Многие рыбачки собственными глазами видели, как она сидит здесь в траурной одежде и, ломая руки, безутешно рыдает о своей утрате. Каждая рыбачка, которая встречала ее, узнавала в ней самое себя и заранее знала, что муж ее погиб.

Эту и ей подобные истории рассказывала Кейке, стараясь разнообразить прогулку, пока они шли со старого кладбища к новому, где она и закопала собранные кости, прочитав над ними «Отче наш». Окончив это доброе дело, она стала водить Элизабету от могилы к могиле, читая надписи. На некоторых из могил лежали плиты, на которых, кроме надписей, были высечены фигуры самих умерших, как бы несущихся среди облаков, к ожидающему сонму людей, умерших раньше их. Надписи попадались иногда чрезвычайно трогательные, иногда очень краткие, иногда крайне странные; но Кейке этого не замечала. Одна из надписей гласила, например, что в могиле под нею лежит не только труп мужа, но и кости его живой еще жены, причем эту надпись жена заказывала сама. Другая плита была положена в память погибшего на море и никогда не найденного лоцмана и его еще живых детей, имена которых были уже высечены тут же, а для года и числа их кончины были оставлены места.

Почти все надгробные камни были подернуты зеленой сырой плесенью. На всем кладбище не было ни одного цветка, и из растительности на нем было лишь несколько сухих побегов бука. Зато могилки детей были тщательно разукрашены чрезвычайно разнообразной мозаикой из раковин и круглых, обточенных морем камней. На одну из них Кейке указала девочке, говоря, что в ней лежит семеро детей Яп-Литт-Петтерса.

— Но кто этот Яп-Литт-Петтерс? — спросила Элизабета.

— Да тот самый моряк, который привез тебя в Дагебелль и получил за это от командора стакан пунша, который им приготовляла мадам Левзен, — ответила Кейке.

Когда они возвратились с прогулки в пасторский дом, Кейке объявила, что они провели время очень весело, потому что побывали на обоих кладбищах.

На Элизабету слова Кейке о том, что кости, которые они перенесли на новое кладбище, будут лежать там в покое до тех пор, пока и туда не проберется море, произвели чрезвычайно глубокое впечатление. Значит, море могло подойти и туда, и даже в пасторский дом, и даже в комнаты. Она спросила об этом Кейке, а та очень спокойно ответила ей, что если тому быть суждено, то так оно и будет, и при этом рассказала, что знает наверняка, что несколько столетий тому назад все окрестные острова составляли один большой остров, но на него напало море и поглотило и деревни, и церкви, а люди спасались на бревнах и досках. Тогда люльки с детьми носились по морю без всякого призора. После этого от большого острова осталось только несколько мелких, но и их море постоянно подмывало и обрывало так, что они становились все меньше и меньше. Фор и Силат были тогда все-таки еще большими островами, и там была большая деревня, жители которой были безбожниками. Несколько этих злодеев взяли один раз свинью, напоили ее пьяной, уложили в постель и послали за священником, чтобы он пришел напутствовать умирающего, угрожая, что если он откажется, то они бросят его в море. Пока они между собою советовались, как с ним быть, он убежал от них, но по дороге встретился с двумя другими злодеями, которые насильно затащили его с собою в кабак и заставили рассказать, где он был. Когда он рассказал, какую оскорбительную и святотатственную насмешку над ним устроили, они принялись хохотать, отняли у него дароносицу и налили в нее пива, говоря, что «если там есть Бог, то и ему надо что-нибудь выпить». Когда они наконец отдали священнику дарохранильницу и ушли, он отнес ее в церковь и молил Бога, чтобы тот покарал нечестивцев. Ночью он лег спать и получил от Бога повеление как можно скорее удалиться из этой страны. Вслед за тем началась буря, и вода хлынула на берег. Весь Рунгольд и его семь сел погибли, а священник, его служанка и еще две девушки оставались в церкви и спаслись.

— Эта семья жива еще и теперь, — прибавила Кейке, — это Бойзены. Разумеется, в день страшного суда Рунгольд всплывет со дна морского со всеми своими обитателями. И теперь еще в тихую погоду видны сквозь воду дома, церковная башня и мельницы. Самой-то мне видеть этого не приходилось, потому что я нарочно закрывала глаза, но звон я слышала своими ушами и наверное знаю, что звонили то колокола церковные и никакие иные.

Элизабета сидела совершенно бледная, не сводя глаз с Кейке, и слушала ее, как прежде слушала рассказы прибрежных поселенцев близ Фьюнена.

— Но неужели море может добраться и до нашего дома и поглотить нас? — спросила она.

— Оно может поглотить и дом, и нас, и весь остров. Но это может случиться, может быть, лет через сто, а мы к тому времени уже умрем. А может быть, оно хлынет на нас даже и сегодня ночью. Уж и на моей памяти случилось нечто подобное. Это было в 1824 году. Вот так прилив тогда был! Море хлестало через весь остров. Овец пришлось загонять на чердаки и самим там всем спасаться. Волны так бились о стены, что из стен сначала вываливались камни, наконец, они разваливались и вода затопила комнаты. Там, где балки еще держались, люди влезали на крыши. Целых две ночи промучились мы так, и ни из Фера, ни с маршей к нам не приходила ни одна лодка. А уж зато, как пришло к нам первое судно с хлебом, да с хорошей пресной водой, которую можно было пить, всем показалось, что к нам слетел сам Господь и возвестил: «Ну, теперь все прошло»!

При этом рассказе и у самой Кейке, и у маленькой Элизабеты навернулись на глазах слезы. Но у ребенка, кроме жалости, шевельнулся в душе и ужас, потому что картина всеобщего несчастия рисовалась в детском воображении так же ясно, как и в памяти Кейке.

Тем не менее было бы несправедливо предполагать, что Кейке наполняла воображение Элизабеты одними только мрачными, ужас наводящими картинами. Она передавала ей также и лучшие рассказы, которые сама читала в книгах, а особенно историю о священнике Иоанне, который был сыном одного фризского священника. Эту историю она выучила по книге наизусть. И каждый вечер повторяла она девочке сказки про Петра с золотым ключом, про Мелузину и про Виттингтона, счастливого английского лорда.

Было уже совсем темно, когда в дверь кто-то постучался. То была мадам Левзен. Она пришла нарочно, чтобы сообщить, что к их берегу подошел какой-то корабль, а они с командором рассмотрели, что то были «Две сестры», то самое судно, на котором был ее Элимар, этот прелестнейший из мальчиков на свете.

Старушка смеялась, а на глазах у нее блестели слезы радости.

— Ах, поскорее бы прошла эта ночь! — говорила она. — Ведь теперь я буду не в состоянии заснуть до тех пор, покуда он не будет у меня, в моей комнате!

Вдруг опять кто-то постучался.

— Этого быть не может! — вскричала мадам Левзен. — Раньше завтрашнего утра ему сюда попасть невозможно.

И действительно, то был не Элимар. То был ворон, который вышел из дому вместе с мадам Левзен и остался ждать ее у дверей пастора. Но наконец ему надоело сидеть одному на улице и он постучался клювом в дверь, а когда его впустили, то сказал все, что мог сказать:

— Клаус пойдет на чердак с Пилитти!

Но на этот раз слова были произнесены с таким выражением, будто и он радовался приезду Элимара, хотя, как покажет дальнейший ход истории, оснований для такой радости у него было весьма мало.