На следующий день среди комнаты стоял Элимар. Это был вовсе не тот неуклюжий, почти квадратный увалень, который был изображен на схематичном портрете бабушки. Напротив, это был красивый четырнадцатилетний юноша со светлыми голубыми глазами, курчавой головой и темными от солнца, воды и ветра щеками. Движения его были быстрые, живые, даже слегка распущенные. Он только что окончил свое первое серьезное плавание и успел за это время вырасти на целых два дюйма. Когда он уезжал, бабушка отметила его рост на косяке двери в своей комнате.
— Он совершил плавание в Гренландию, — говорила мадам Левзен. — Можно даже сказать, в Америку, потому что это одно и то же. Мне говорил мой старик, что Гренландия схожа с Америкой, а так как Гренландию первые открыли норвежцы, то, значит, и Америку открыли первыми мы, северяне, а не какой-то там Колумб. Ну, да уж Бог с ним, пускай он гордится своим открытием на здоровье, а я рада, что мой мальчик вернулся. Поди сюда, милый мой, да поцелуй свою бабушку!
— Да целуй ты хоть Пилитти, а меня оставь в покое! — с раздражением отозвался Элимар. — Точно я какой-то сосунчик, право!
— Ах ты, ангел мой небесный! — продолжала мадам Левзен, слегка раскрывая объятия и радуясь даже тому, что может смотреть на него.
Элимар с возрастающим нетерпением подошел к окну и принялся мять занавеску; но заметив, что бабушка идет за ним и туда, он сильно дернул занавеску руками, и она порвалась.
— Ну вот! Не хотела ты меня оставить в покое добром, так теперь я буду спокоен хоть до тех пор, пока ты будешь ее зашивать, — сказал он, быстро отходя в сторону.
На ходу он нагнулся, подхватил ворона и так сильно сжал его в руке, что тот испуганно вскрикнул:
— Клаус пойдет с Пилитти на чердак.
Элимар быстро посадил несчастную птицу прямо на голову Пилитти, а когда Клаус, боясь потерять равновесие, впустил в голову кошки когти, то мальчик слегка протащил его вперед, чтобы заставить несколько раз повторить эту болезненную для кошки операцию. Все это продолжалось не более одного мгновения; но в это мгновение в лице юноши проявилось что-то неистовое.
Мадам Левзен, не спускавшая с него глаз, хорошо знала это выражение, потому что сама воспитывала внука почти с самого рождения.
— Как ты сейчас похож на Яппена! — проговорила она и смолкла.
Элимар отлично понял ее, но даже не взглянул в ее сторону. По отношению к ней он был в высшей степени непочтителен; но она отрицала это не только перед другими, но даже перед самой собою. Она делала все на свете, чтобы прощать и нежить его. Часто, когда, еще ребенком, он заслуживал доброй порки розгой, она говорила:
— Ребенок, наверно, болен, потому что вообще-то он самое лучшее дитя на свете.
Стоило ей попросить, чтобы он пил свой кофе осторожно и не облил им новой обивки дивана и кресел, он тотчас же принимался нарочно разливать кофе по всей мебели. Она видела это и все-таки говорила:
— Ах, дитя мое, какой ты неосторожный!
Кейке и бывшая пасторша могли бы тоже кое-что рассказать про Элимара. Когда-то они обе воскликнули: «Как ты похож на Яппена!»
Это случилось, когда был жив предшественник Морица, у которого тогда служила Кейке. Пасторша, мадам Левзен и Кейке сидели однажды у рабочего столика и шили. Элимару почему-то вдруг понадобился именно этот стол, но когда пасторша твердо отказала ему в исполнении этой прихоти, Элимар пошел домой, взял всегда заряженный пистолет командора, вернулся в дом пастора и выстрелил как раз над головами женщин, которые никак этого не ожидали и так испугались, что попадали со стульев. Пока они не могли опомниться и оставались на полу, Элимар взял стол и с торжествующим видом отнес его, куда хотел. Таков был он еще мальчиком.
Эта история разнеслась не только по Феру и Дагебеллю, но дошла даже до материка; так что не знал о ней только один командор, от которого мадам Левзен тщательно скрывала все такие проделки Элимара, на ее языке называвшиеся «проявлениями характера». Командор тоже горячо любил внука, но ничуть не баловал его и говорил с ним мало, коротко и повелительно, — словом, он был командором, а Элимар корабельным юнгой. В сущности, такой подход был самым лучшим. Но в этот год старик с особенным удовольствием слушал рассказы юноши о Гренландии и гренландцах, которых и сам он знал так хорошо. Правда, лучше всего рассказывал Элимар не деду, а Кейке и Элизабете, которые были его самыми внимательными слушательницами. Кейке, боготворившую чистоплотность, в особенности поражало неряшество гренландцев, которое описывалось в этих рассказах во всей его неприглядности. А рассказы об огромных ледяных глыбах, которые носились по морю, как плавучие церкви и замки, о китах, которые выбрасывали фонтаны, и о санях, в которые запрягается штук десять-двенадцать собак, поглощали внимание Элизабеты. Тем не менее Кейке скоро начала жаловаться, что Элимар стал дерзок на новый лад и начинает уже поговаривать о «душечках». Этому он, наверное, научился у Яппена!
Но кто же был этот Яппен? Это вполне приличное фризское имя, но тот, кто его носил, был у мадам Левзен на дурном счету, и она стала бы думать о нем еще хуже, если бы Элимар рассказал ей историю, которая произошла с ним. Но юноша нашел, что о ней лучше умолчать.
Яппен был вторым юнгой на корабле «Две сестры», на котором его уже не раз наказывали за грубость и дурные наклонности, но, наконец, просто передали его на другое судно.
— Слава Богу, отделались мы от него! — с облегчением повторяла команда.
Незадолго до этого они с Элимаром подрались, и Яппен пустил при этом в дело свой карманный нож. Об этом непременно следовало бы знать и мадам Левзен; но внук не сказал ей ни слова.
— Зачем мне выдавать его? — думал он. — Ведь я сделал бы на его месте то же самое.
Мать Яппена служила у командора, но ей отказали, как женщине ни на что не годной. Потом и Яппен стал грубить командорше. Она подмечала за ним разные дурные проделки и уверяла, что в жизни своей не видала такого злого лица, как у этого мальчугана. Этим-то и объяснялись ее слова: «ты похож теперь на Яппена!», которые она считала самыми строгими словами, какие только могла придумать. Что юноши эти действительно были похожи характерами — в этом не было сомнения; но в котором из них раньше окрепнет и проявится зародыш зла, может показать только будущее. Яппен был сыном служанки, бедной и одинокой; Элимара же судьба сделала единственным и любимейшим внуком командора.
Ближе всех он сошелся с маленькой Элизабетой. Его непреодолимо привлекала эта маленькая, поразительно сосредоточенная в себе и сдержанная девочка, кроме того, ему льстила роль старшего, покровителя, которую он мог разыгрывать в отношении нее. Часто они вместе садились в лодку, и он возил ее на другой берег, где они гуляли по дюнам, а он рвал ей цветы и помогал собирать камешки. Они играли в «Сына Дикой Страны», вместе ходили на новое и старое кладбище, сидели на лугах среди овец, навещали рыбаков. Иногда во время этих прогулок на Элимара тоже находили припадки ярости, но быстро стихали и переходили в какие-то почти рабские мольбы о прощении, в порывистые выражения любви, в самые усердные усилия опять понравиться маленькой подруге. Все окружающие смотрели на нее как на странного ребенка и замечали, что странности эти с каждым днем увеличиваются. Элимар же этого вовсе не видел, так как дети понимают друг друга гораздо лучше, чем взрослые детей. Часто она сидела и, как думали окружающие, бессмысленно чертила палочкой по песку, и это действительно было с виду так похоже на бессмысленное убивание времени, что Гедвига останавливала ее.
— Что это за срам такой? — говорила она. — Такая большая девочка сидит и, ни о чем не думая, водит палкой по песку!
Никто, однако, не знал, что в этой палке и в этом сухом песке для девочки таилась целая фата-моргана1, которую она описывала Элимару на словах. Она рассказывала ему о своем будущем величии. На песке она рисовала нечто вроде плана замка и сада, которые она хотела устроить, когда вырастет и будет ужасно богата. Построены они будут здесь, у моря, но не на Оланде, так как на нем слишком мало места, а на той стороне, возле Фера. Деревья привезут из лесов Фьюнена. Плющ будет увивать стены до самых труб, как у баронессы.
Внутри все будет обито бархатом и шелком, а в комнатах день и ночь будут гореть серебряные светильники, как на алтаре. О, все это складывалось в ее голове и виделось ей так ясно, так отчетливо! Она рисовала комнаты замка и аллеи сада на песке, а деревья, стены, шелк и свечи создавало воображение.
Однажды, когда она рассказывала ему обо всем этом с особенным увлечением, Элимар вдруг вскочил на ноги и затоптал весь ее рисунок.
— А вот теперь нахлынуло море! — вскричал он. — У — бух! К черту все это! Все смыло!
Элизабете показалось, что он уничтожил не план, а самую действительность, и на глаза ее навернулись слезы. Но Элимар расхохотался, и вскричал:
— Да, да, нахлынуло море!
Он схватил девочку, посадил ее к себе на спину и бросился бежать. Она стала кричать, а когда он остановился и увидел, что она плачет, то спросил:
— О чем ты это? Ты просто глупое дитя! Ведь ничего же не было: ни моря, ни замка! Все это только одни глупости!
Но вслед за этим он принялся играть, бегать и прыгать с нею, до тех пор, пока она не развеселилась окончательно.
В это время они были внизу, возле моря, именно в том месте, где было старое кладбище, и смотрели на большие и малые корабли, медленно проплывавшие мимо. Элимар начал рассказывать, как будет устроен его собственный корабль.
— Это совсем другое дело! — говорил он. — Не то что твой замок, которому никогда не бывать.
— Да ведь таких кораблей не бывает, — возразила Элизабета. — Ни один корабль не может быть таким большим, как замок баронессы.
Она стала описывать ему большую комнату, в которой за настоящей зеленью висели портреты. Из ее рассказа следовало, что замок больше целого Оланеза, а ведь таких кораблей не бывает!
— Нет, корабль великанов еще больше! — И он в свою очередь рассказал о волшебном корабле, в существование которого верят все моряки. Он плавает там, в открытом море, и он больше всех здешних островов. Палуба у него такая длинная, что капитан командует, разъезжая на лошади, а такелаж такой большой, что если матросы полезут на мачты совсем молодыми людьми, то пока они там разбираются, пройдет столько лет, что они спускаются на палубу уж совсем седыми стариками.
— А чем же они там питаются? — спросила Элизабета.
— Для них там на всех снастях заранее приготовлены трактиры, в которые каждый может заходить. Отец Яп-Литт-Петтерса сам, своими глазами видел этот корабль. Они попали в то место, которое называется каналом. Это как раз невдалеке от Англии. Там канал мили две в ширину, не больше. Корабль-то великан — вот и застрял! Чтобы его оттуда вызволить, пришлось намазать оба берега зеленым мылом, оттого тамошние берега всегда так и блестят.
Элимар искренне верил в то, что говорил.
— Уж я непременно попаду когда-нибудь на этот корабль и бояться ничего не буду! — закончил он решительно.
Маленькая Элизабета принялась со слезами просить его, чтобы он не попадал туда, потому что тогда он вернется домой стариком с седой бородой и с белыми волосами.
— Да ведь и ты тогда будешь уж старая! — ответил он. — Разве ты не понимаешь, что за то время и для тебя пройдет столько же лет.
Он, смеясь, смотрел ей несколько минут в лицо, потом нагнулся, вытащил несколько торчавших из земли человеческих костей и стал швырять их в море.
— Этого делать нельзя. Ты не смеешь! — вскричала девочка. — Их надо собрать и опять похоронить на новом кладбище.
— Не смею? — переспросил он, нагнулся, выбрал еще одну кость, побольше, размахнулся, чтобы бросить и ее в воду, но потом вдруг передумал, опустил руку и спросил: — Послушай, хочешь быть моей душечкой, когда вырастешь большая? Ведь долго так тянуть невозможно, у каждого моряка должна быть своя душечка, а мне ведь уже скоро четырнадцать лет.
Он обхватил шею Элизабеты руками и поцеловал ее.
— Смотри, никому не говори об этом, даже Кейке, — продолжал он. — Ей ведь тоже хотелось быть моей душечкой, только я не захотел, она для меня уж стара, — а ты вот как раз подходишь! Мужчины всегда должны быть постарше.
Элизабета слушала его, будто он рассказывал ей чью-нибудь чужую историю. Она видела нечто подобное между крестьянами и думала, что он шутит, а потому продолжала спокойно держать его руку.
...Дни однообразно тянулись за днями. Осенние бури с ревом гнали море на низменный остров. Деревня жила, точно в карантине. Несколько дней она была совершенно отрезана и от соседних островов, и от материка. Гедвиге, вовсе не привыкшей к здешней природе, чудилось во время бури и приливов нечто ужасное, она не могла спать от грозного воя моря и от шума прибоя, который был, казалось, ежеминутно готов ринуться на стены дома или нанести на него один из кораблей.
У командора все шло своим обычным порядком, за исключением нескольких разногласий с супругой, причиной которых был, разумеется, Элимар.
Но бабушка всегда умела найти во всем, что Элимар делал, если не что-нибудь прекрасное, то хотя бы его извиняющее. Исключением не стал даже тот случай, когда он выколол глаза на портрете бабушки Озе. Мадам Левзен уверяла, что это червяк так аккуратно выел две дырочки на полотне старого портрета. Даже между Клаусом и Пилитти установилось, благодаря Элимару, сильное отчуждение, окончившееся весьма неприятно. У старой кошки не хватало ума сообразить, что виной всех ее неприятностей был молодой хозяин, а вовсе не ворон. Если Клаус и запустил ей в кожу свои когти, то единственно из страха, почти судорожного, когда Элимар, как гребенкой, водил его когтями по спине Пилитти. Но Пилитти не была мыслителем, даже люди не всегда могут мыслить, что уж говорить о кошке. Она выбросила из своего сердца все следы прежней дружбы, и в один прекрасный день Клаус принялся неестественно громко кричать: «Клаус пойдет с Пилитти на чердак!» Крики эти повторялись так часто и громко, что их было слышно всему дому, затем стали отдаляться и стихли совершенно.
Час спустя Пилитти лежала на своем кресле, а Клауса не было ни дома, ни у соседей.
Бедный Клаус! Лучший друг его, Пилитти, схватила его за спину, унесла из дому и съела.
Это был первый случай, за который мадам Левзен серьезно рассердилась на Элимара.
— Ты еще злее Яппена! — сказала она. — Это ты виноват во всем!
Это были самые ужасные слова, которые она только в силах была произнести, и она горько заплакала, может быть, именно оттого, что произнесла их.
— Как тебе не стыдно! — проговорила она уже гораздо спокойнее. — Клаус и Пилитти всегда так любили друг друга и жили так счастливо. А ты приехал, стравил и перессорил их между собою, как перессорил и нас с командором.
Элимар громко расхохотался и принялся уверять ее, что командор никогда не утащит ее из дому и не станет есть, потом схватил старушку за талию и принялся вальсировать с нею. Она рассмеялась и сказала:
— Ну, что с ним поделаешь? Такое уж у него лицо, что сердиться на него невозможно! Да и в душе он дитя все-таки доброе! Славный ты у меня, хороший мальчик!
Этими словами был заключен мир.
Но тем не менее на всем острове не было ни одного человека, который не знал бы, что Клаус погиб, и погиб по вине Элимара.
Наступила зима с бурами и метелями. В длинные вечера Мориц и Гедвига поочередно читали вслух. Для чтения выбрали романы Вальтера Скотта как наиболее верные природе и вселяющие в человека какую-то особенную нравственную бодрость. Сначала прочли «Ваверлей», затем «Красного Робира». Самыми ревностными и внимательными слушателями были командор и мадам Левзен. Все прочитанное становилось как бы частью их собственного существования, — они буквально жили заодно с Фергусом, МакИвором, Розой и Флорой, им казалось даже, что они знавали МакГрегора и мисс Вернон лично. Они сравнивали все рассказанное в романе с тем, что пережили и наблюдали сами. Родство между фризами и шотландцами сказывалось не только в языке, но и в нравах и обычаях. У фризов, как и у шотландцев, существуют кланы, двумя важнейшими фамилиями и ныне считаются Бойе и Ревентловы; родовая месть поддерживается и здесь так же долго, как в шотландских горах. Они часто разговаривали об этом, так что чтение переходило в живые споры. Национальным символом шотландцев считается чертополох, растение их гористой страны, у фризов же он заменяется висящим над огнем котелком с кашей. Но они умели и в этом найти один из признаков родства наций. Поэтический шотландец изображает свою родину в виде цветка своих гор, а фриз в виде очага. В этом символе сказываются все стремления этого народа; он и трудится, и борется ради своего очага. Пропасть, которую создало море между этими народами, заполнялась сходной историей и старыми нравами и обычаям.
— Но ведь эти земли и были когда-то соединены вместе, — сказала мадам Левзен, — по крайней мере, Англия составляла с Шлезвигом и Ютландией одно целое. Существует даже предание, что Англию соединяла с нашей страной целая цепь холмов. Королева английская должна была выйти замуж за короля датского, но он был ей не верен. За это она велела, чтобы семьсот человек целых семь лет раскапывали зеленые холмы, которые тянулись через море и задерживали воду. Когда эта работа была готова, вода хлынула, соединилась, затопила все острова и ринулась на Фрисландию, так что и ее обратила в острова, из которых она теперь состоит.
Командор сообщил, что даже птица, в честь которой был назван его корабль, хорошо говорит по-английски, потому что всегда кричит «God day! God day!».
Рассказы и саги фрисского народа и вся жизнь на этом берегу и на соседних островах вызвали сожаление о том, что между ними до сих пор не родился еще Вальтер Скотт и что у фризов вообще нет поэтов.
— Да, материал у нас, разумеется, есть, — согласился Мориц, — но он как мрамор, который ожидает, лежа в горах, своего ваятеля. Ведь несомненно, что до Гомера в Греции были герои, но мир все-таки о них ничего не знает.
— Да, а что за прекрасную историю можно бы написать хотя бы о жизни бабушки Озе! Вот так женщина была! И ведь все, что о ней рассказывают, истинная правда!
Мориц слыхал эту историю уже раза два; но Гедвига — всего только один, и старушка мадам Левзен не могла отказать себе в удовольствии повторить ей свой любимый рассказ.
При всех этих разговорах и чтениях кроме командира и его жены присутствовали Элизабета, Элимар и даже Кейке, бывшая страстной поклонницей шотландских стихов. Элизабета понимала немного: она плохо знала немецкий язык, на котором читали Вальтера Скотта.
Так прошла зима.
Плавучие льды охватили остров. Наступили серые туманные дни. Наконец солнце прорвало эту завесу, и наступила весна. На единственном дереве острова и на приютившемся в пасторском саду кусте крыжовника появились почки, и солнце быстро развернуло их в нежные листки. Эта вновь пробуждающаяся жизнь вызывала на глаза Морица слезы. Весна нагоняла на него гораздо больше тоски, чем осень. От солнечных лучей точно оттаяла в груди его старая боль. Он смотрел на распускающуюся зелень крыжовника и думал о Каролине. В ней тоже было столько жизненной свежести, а теперь она лежала прахом под землею.
В течение зимы Элимар был страстным и ловким охотником. Он стрелял много диких уток и птиц, а однажды убил даже лебедя, из которого Яп-Литт-Петтерс сделал для мадам Левзен чучело. Весной Элимар любил прыгать с одной плавучей льдины на другую и хотел первым спустить свою лодку на воду. В эту весну ему предстояло снова пойти в плавание, но уже в Голландию, чему он был очень рад. Ему рассказывали, что эта страна чудесная, что там много маршевой земли и великолепных городов. Перед уходом в море ему нужно было прожить недели две в Фере. Элизабета была так огорчена этим, что даже истории Кейке не могли ее утешить.
Отъезд ферингцев и жителей Галлигена происходит обыкновенно в один назначенный весенний день. За неделю перед ним Элимар опять вернулся к деду. Командор и пастор решили, что съездят в эти дни в Амром вместе с семьями навестить друзей и возьмут с собою также и Элимара, чтобы он перед отъездом простился с друзьями и родными.
В сравнении с Галлигеном, остров Амром со своими белопесчаными дюнами кажется настоящей возвышенностью. Ветер был попутный, а потому и переезд тянулся недолго.
Гостей приняли с искренней радостью. Хозяева тотчас же накрыли на стол и принесли дымящийся кофейник. Мужчины толковали о своих делах, женщины о своих. Элизабета тихонько ушла из комнаты, где сидели большие, и позвала за собою и Элимара. Он вышел через кухню, а так как там в то время никого не было, заглянул во все горшки. В углу стоял рыболовный снаряд, и юноше вздумалось его тотчас же попробовать. Ящик, в котором он лежал, был как раз приспособлен для того, чтобы его было удобно носить на спине. Элимар подхватил его и в один прыжок вылетел из кухни.
Возле дома сидела Элизабета. Она наблюдала за крошечной пещеркой, сделанной в валу. Там поселились белки. Девочка видела, как две из них исчезли в отверстии пещеры. На Амроме белок очень много, и все они произошли от одной пары белок, которых много лет тому назад кто-то привез на остров. Элизабета молча указала Элимару на отверстие пещерки. Он тотчас же лег на землю, стал заглядывать вовнутрь и бросать туда камешки, но белки все-таки не показывались. Зато на обрыве появились три другие. Увидев людей, они как-то забавно обернулись и быстро понеслись обратно к дюнам. Элимар вскочил и бросился за ними. Элизабета встала и пошла в том же направлении. Белки беспрестанно останавливались, оглядывались, высоко подпрыгивали и неслись дальше. Наконец они разбежались в разные стороны и скоро исчезли в дюнах.
Элимар остановился, оглянулся во все стороны и пошел назад к Элизабете. Их отделяло друг от друга довольно значительное пространство, но на песчаной равнине было так хорошо и тепло! Элизабета очень устала и с наслаждением села на песок, Элимар подошел к ней и растянулся во вес рост.
Но ему не лежалось; он быстро вскочил на ноги, с силой потянув к себе длинные ветки ситника, который, подобно тесьмам, свешивался по сторонам дюн; целые пласты песку потянулись вслед за корнями. Не надо воображать себе дюны в виде песчаных отвесных гор, — из подобных стен едва ли мог бы он вырвать растение — нет, дюны бывают самыми причудливыми. Там, где морские волны с силой разбивались о берег, дюны покрыты глубокими пещерами; перед взором возвышается целая шеренга серовато-белых гигантских кариатид, вершины которых роскошно поросли ситниковыми растениями; по сторонам же, словно цепкая павелика, свешиваются их узловатые корни, а внизу, на серой, влажной почве, виднеются странные круглые фигуры, отпечатанные морем, как таинственные письмена, гласящие о сокровищах и ужасах, сокрытых в его вечно мятежном лоне.
Элимар вскарабкался на высокий песчаный столб; Элизабета должна была постараться сделать то же самое. Этот столб был самым высоким: оттуда можно было видеть Северное море, которое во время отлива далеко отходило от берега. В воздухе необыкновенная тишина. Дети не долго оставались стоять на песчаном холме: их тянуло на песчаный влажный берег, где было столько разнообразных морских камешков и раковин. Там же лежала хорошо закупоренная бутыль. Элимар поднял ее и, посмотрев на свет, увидал, что в ней лежала бумага. Бутылку разбили. Бумага была кругом исписана на таком языке, которого Элимар не понимал, но он хорошо знал и объяснил Элизабете, что, вероятно, где-нибудь погиб корабль и что в последние минуты бумага эта была написана и закупорена в бутылке, чтобы люди узнали, когда и где он погиб, как назывался корабль и кто из людей был на нем. Элизабета нашла необыкновенный желтый камень, похожий с виду на сахар; это был прекрасный, большой кусок янтаря. Если им потереть рукав, то он притягивал солому. Им выпал особенно счастливый день — что ни шаг, то новая находка. Дети шли все далее и далее. Кругом струилась целая сеть ручейков, окаймлявших песчаное ложе; немного далее лежало несколько больших камней; между ними попались обломки весла, клеенчатая шляпа без верха, бездна пестрых раковин, и к довершению счастья они нашли двух больших рыб, которые плескались в небольшом бассейне, образовавшемся в углублении между камнями. Элимар хотел поймать их руками, но они постоянно ускользали; как бы то ни было, их все-таки нужно было поймать. Элизабета стояла на одном из камней и наблюдала за ходом дела. Время между тем летело, солнце безоблачно сияло на голубом небе. Вдруг Элимару показалось, что почва сделалась влажнее, а сеть едва заметных ручейков вздулась; пора было подумать о возвращении на берег; прилив приближался. Девочка взглянула на Амром, который лежал от них шагах в четырехстах, но в эту минуту остров как будто исчез под водою. Туман клубами приближался с северной стороны, обволакивая дюны, море и самих детей. Солнечный свет погас, солнце стояло красным ядром на туманном небе. Элимар схватил Элизабету и поспешил к острову. «Как мне страшно! — воскликнула Элизабета. — Где Амром и где мои башмаки и чулки?» Она только что разулась, намереваясь спуститься в воду, чтобы ловить рыб с Элимаром, когда их вдруг застиг туман. Элимар оглянулся; башмаки остались на камне, где они сидели. Может быть, они упали, но он их, разумеется, отыщет. Туман между тем сгущался и становился холодным. Элимар взял Элизабету на плечи и поспешил к берегу, но ручейки превратились в глубокие речки, которые нужно было осторожно обходить, и в ту минуту, когда мальчик думал, что стоит уже у берега, он увидал перед собой опять те же большие камни. Он толкнул ногой деревянный ящик с рыбачьими снарядами, который позабыл в минуту бегства. Элимар поднял его, но зато совершенно сбился с настоящего пути, не зная даже, в каком направлении лежал остров. Хотя крики были бесполезны, тем не менее он все-таки начал кричать. Море между тем приближалось; первая волна плеснула ему на ноги.
Тогда он поднял Элизабету на самый высокий камень и сам сел подле нее. Следующая волна ударила сильнее. Но чем выше поднималось море над песчаным ложем, тем тише становилось движение; в воздухе не было ни малейшего ветерка.
Элизабета не плакала: она как будто осознавала всю силу опасности, бледная, бросала она удивленные взоры на Элимара. Прилив поднимался все выше и выше, так что дети должны были стоять на камне, прижавшись друг к другу: им едва хватало места. Мальчик закричал еще раз со всею силой отчаяния; вдруг ему послышался лай собаки, но только, по его мнению, в противоположном от Амрома направлении, может быть, приближался кто-нибудь в лодке. Вдруг прояснилось так, что он мог видеть край светлого неба, где сияло солнце. Солнце стало его компасом. Амром лежал именно там, откуда он слышал лай собаки, но собака умолкла, а море все выше и выше поднималось.
Вот волна перекатилась через камень под их ногами. Элизабета едва могла держаться, она уцепилась за Элимара, и оба упали в воду, но мальчик в одно мгновение подхватил ее и посадил опять на камень, сам же остался стоять в воде по грудь, держа ее крепко обеими руками. Море постоянно прибывало. Тогда он быстро подвинул ящик с рыбачьими снарядами и встал на него. Его голова была почти на одном уровне с головой девочки.
На поверхности моря не было ни одной волны, оно так тихо поднималось вверх, что можно было скорее подумать, что это дети медленно погружаются в воду.
Элимар еще раз отчаянно закричал, но и на этот зов ответа не было, вот-вот, еще минута, и поверхность моря достигнет их голов. Элимар был бледен, как смерть; слезы остановились у него на глазах; он целовал маленькую Элизабету, которая крепко обняла его за шею. Вода коснулась их плеч и стала понемногу поднимать детей вверх. Но вдруг раздался возле них голос, послышался плеск весел, и сквозь туман дети увидали лодку, в которой сидел человек. Это был Яп-Литт-Петтерс, который услыхал крик и вовремя подоспел на помощь. Он поспешно посадил их к себе в лодку и отправился в Оланд.
Только тут он узнал о том, как они очутились на камне посреди моря, и о том, что командор и пастор были в Амроме в гостях. Поручив Элизабету Кейке, которая тотчас же уложила ее в постель, а Элимара отправив домой, чтобы он там сделал то же самое, Яп, не долго думая, отправился в Амром, где вкратце рассказал о случившемся и поспешил добавить, что дети находятся в безопасности.
Элимар счастливо отделался от последствий принятой им холодной ванны; Элизабета, напротив, долгое время должна была лежать в постели и не могла ехать в Фер вместе с Элимаром; но мысли ее были с ним. Элимар постоянно был перед ее глазами — добрый, великодушный и смелый. В ту минуту, когда море соединило их, души их соединились навеки, пробудилось новое чувство, как пробудилось оно в раннем возрасте у Ариоста, у Байрона и у многих других, чьи имена парят над будничной жизнью разных народов.
Это был день отъезда. Мужчины и женщины собрались, чтобы проститься с родственниками и друзьями. Лодки отчалили от берега; большая толпа женщин в черных платьях поднялась на высокий холм, чтобы оттуда послать последнее прости отъезжающим.
Примечания
1. Сложная форма миража.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |