XVIII. Вдова

Моряк Тонинг указал ей дорогу в Нествет, советуя ей переночевать там, чтобы рано утром с первым отъезжающим омнибусом отправиться в Копенгаген. По его словам, таким образом она могла за небольшую плату уже к вечеру того же дня добраться до Копенгагена, притом это был кратчайший и вернейший путь. В Нествете он советовал ей остановиться у виноторговца на углу улиц Святого Духа и Гимназической; это была отличная гостиница, притом омнибус подходит прямо к ней. С сожалением рассталась бедная девочка с добродушным моряком и пустилась по лесной дороге в Нествет.

Стоял октябрь. Лес все еще был в своей густой, пестрой листве, несмотря на позднее время. Воздух после бури был необыкновенно чист и прозрачен. Огромные деревья, вся эта лесная природа в затухающем величии, чуждая и вместе с тем давно знакомая, околдовали ее чистую, поэтическую душу. Лес напоминал великий храм, куда проникали солнечные лучи, словно живое слово самого Бога.

Дорога, которую она выбрала, была не самая короткая, но она этого не замечала. Вдруг ей послышались звуки органа, которые достигали ее слуха сквозь лесную чащу. Несколько школьников играли на зеленой лужайке перед большим красным зданием. Солнце сияло, орган звучал, один из мальчуганов кивнул ей приветливо веселой головкой — это ободрило Элизабету; она решилась спросить мальчика о дороге в Нествет. Он указал ей на тропинку, бежавшую лугом к водяной мельнице, где когда-то жила Бригита Гиое; разумеется, покои благочестивой женщины давно превратились в свиные загоны.

Вскоре увидала она перед собой город, лежавший у подножия песчаного холма, который по высоте равнялся колокольне. Она отыскала гостиницу и спросила себе маленькую комнату. Девочка купила себе хлеба по дороге в пекарне, теперь она съела его, прихлебывая водой, чтобы не платить слишком много за еду в гостинице.

Она только и думала об Элимаре. Она скоро его увидит, может быть, на следующий день. Но как доберется она до него? Что должен был он выстрадать в это время? Потом мысли ее перешли к ее опекуну и Гедвиге, которым она причинила столько горя и беспокойства, — ушла от них, не сказав даже причины! А что скажет король? Достанет ли у нее смелости говорить с ним и молить его? «Я буду молить его со слезами, на коленях, — думала она, — он прочтет письмо бабушки, и его тронет такое безутешное горе». Слезы катились по щекам Элизабеты. Вдруг на улице послышалась музыка. Это был трубач, игравший зарю. Эти звуки ободрили молодую девушку; она тихонько помолилась и заснула.

Рано утром ее разбудила работница, которая сказала ей, чтобы она встала, если хочет уехать с омнибусом. Внизу, на улице стояло несколько больших экипажей; несколько дам и мужчин — по мнению Элизабеты, все это были важные особы. Все разместились в каретах, ей пришлось сидеть в середке. Кучер затрубил, лошади помчались по улице; в окнах домов мелькали любопытные лица. Со всех сторон раздавались слова прощаний и пожеланий доброго пути. Омнибус ехал вначале очень быстро, но, выехав из города, убавил скорости — на то он был омнибус. Завязался общий разговор, пассажиры знакомились — все было непривычно роскошно, все были любезны, разумеется, как и следовало ожидать от настоящих знатных особ.

В воздухе пахло настоящей осенней погодой. Небо покрылось облаками, дул сильный ветер; но при датской невзыскательности к погоде путешественники утешали себя тем, что надобно радоваться ветру, иначе хлынет дождь. Две дамы передавали друг другу ужасные подробности об опрокинувшемся накануне омнибусе. Другой омнибус переехал в прошлом году ребенка. От омнибуса перешли к другим несчастным приключениям, в числе которых обсудили воздушный шар, упавший недалеко от Лондона. В карете сидел пожилой господин, говоривший поэтическим языком, ему вторил студент, настоящий всезнайка.

— Я цитирую Шекспира: «но, но»! — оказал старший, декламируя.

— Где так сказал Шекспир? — спросил студент.

— Он говорит так во многих местах, это его известная реплика!

— Да, но он не только это говорит! — заметил студент.

— Гм, вы думаете? — обиделся старший.

Какая-то дама постоянно говорила о приготовлении кушаний и о том, что теперь дозволено печатать в газетах. Старый, болезненный барин сидел напротив своей молоденькой жены, а друг его, с которым он тут случайно встретился, хвалил его за то, что он на старости лет выбрал себе молодую, проворную жену, которая может за ним ухаживать в болезни и которой он по смерти может оставить все свое состояние и сделать ее независимой. Молодая женщина между тем думала и о своем старом муже, рукой которого она играла, и о копенгагенском театре — ее времяисчисление было привязано к закрытию и открытию театра. Когда ей случилось прочитать в газетах, что открывается абонемент на наступающий сезон — это известие для нее равнялось нашему ощущению при новости, что прилетели аисты или поспела земляника.

Общество в омнибусе все более и более знакомилось между собою, и вскоре все узнали, что Элизабета — «чужестранка» из Гольштейна и путешествует одна-одинешенька. Где находился Галлиген, никто из пассажиров не знал, даже студент; он полагал, что название произносилось неправильно, иначе он знал бы его. Из Галлигена выкроил он Галлиголан и потом пришел к Гельголанду. Элизабета только покачала головой, но не пустилась в дальнейшие объяснения. Они проехали по высоко лежавшей равнине, откуда виднелся Гиссельфельд и леса Брегенведа.

Элизабета видела их увядающими. Она не видала летней таинственности лесов, где в чаще играют и резвятся лесные обитатели; не видала, как шагает по болотистому лугу длинноногий журавль. Она видела из окна омнибуса умирающую природу, и тем не менее она восхитила ее, как прекрасная музыка восхищает чуткую душу. Наконец, омнибус приехал в Киойе. Болезненный господин во время всей дороги старался рассказать Элизабете о местностях, мимо которых они проезжали; но она его почти не понимала, так странно звучали его объяснения.

— Вот, наконец, и красный дом, — сказал он, проезжая мимо одного дома, стоявшего при самой дороге.

В Киойе указал он на другой дом, сказав:

— Тут живет мой зять.

Но Элизабета смотрела в противоположную сторону, где стояла церковь. Низкая ограда отделяла ее от большой дороги; по стенам церкви расстилались целые ковры зелени, это напомнило девочке усадьбу старой баронессы во Фьюнене. С тех пор Элизабете нигде не случалось видеть подобной зелени. Проехав по главной улице весь городок, омнибус остановился у гостиницы. Здесь Элизабете при перемене экипажа пришлось сидеть возле двух дам, которые говорили о несчастных случаях с омнибусами. Они горели желанием узнать, кто она такая. Элизабета с детским чистосердечием рассказала о цели своего путешествия, добавив притом, что едет в Копенгаген в первый раз и что она там никого не знает. Итак, коллекция несчастий, которые могли бы обсуждать две дамы, обогатилась историей бедной девочки, ехавшей спасать своего друга детства от ожидавшего его эшафота.

— Но к кому же обратитесь вы, когда приедете в город? — спросили они у Элизабеты.

Элизабета назвала статсрата Геймерана, которого она, впрочем, не знала, но который был знаком с ее опекуном. После короля она всего более надеялась на статсрата.

— Но где же найдете вы нынче вечером статсрата? Копенгаген большой, очень большой город, где много-много злых людей! Такая молоденькая девочка не может ходить одна по городским улицам. Там молодые люди — настоящие сорванцы! Ах, это поистине ужасно!

И добрые барыни еще более напугали Элизабету.

— Право, не знаю, что бы ей присоветовать? — сказала одна из дам, вдова.

Так подъезжали они к Копенгагену. Дело было в октябре — в день перемены квартир, везде грязь, слякоть, туман. Во всякое время года приезжий испытывает невольное чувство робости, въезжая в первый раз в такую крепость, как Копенгаген, по узким, тесным крепостным укреплениям, через еще более узкие мосты и ворота в виде туннелей, и затем пробираясь по темным улицам, окаймленным высокими домами с обеих сторон. На долю Элизабеты выпала более неприятная задача: она въезжала в Копенгаген осенью, в суровую, дождливую погоду, и вдобавок в конце дня перемены квартир.

Такие дни случается два раза в год — один весной, другой осенью. Семейства со всем своим добром перебираются из дома, где они до тех пор жили, в другой. При этом происходит такая суматоха и беспорядок, что живописец жанровых картин мог бы найти богатую почву для своей кисти. Ему бы эта суета могла доставить наслаждение — но не до наслаждения было участникам и главным действующим лицам переезда. Иностранец, не имеющий понятия о копенгагенском дне перемены квартир, въезжая в город, может подумать, что очутился на улице, на которую по случаю пожара люди сбежались с соседних улиц, стараясь спасти на повозках и ручных тачках свою мебель и прочие пожитки.

Улицы загромождены сором и разным хламом, который не нужно охранять. Наглядный пример скоротечности жизни! Здесь можно найти старую, изношенную шелковую шляпу, которая когда-то вызывала зависть соседок, хотя и сидела на некрасивой голове; тут валяется серая лайковая перчатка, которая была когда-то белой — в ней жених вел свою невесту к венцу.

Посреди такого-то хаоса и оказалась Элизабета. Она чувствовала робость и неловкость. Возле гостиницы, перед которой остановился омнибус, все вышли. Многие встретились со знакомыми, которые выехали им навстречу. Было много шумных, радостных восклицаний, много суеты в отыскивании багажа, суматохи и стука отъезжавших экипажей.

Элизабета чувствовала себя всеми покинутой. Она стояла со своим маленьким дорожным узелком, не зная, куда ей деваться. Вдова тоже кого-то искала и наконец громко воскликнула: «Санна!» Маленькая, худенькая, плохо и неопрятно одетая девочка выступила из толпы и поцеловала у вдовы руку, принимая шкатулку, которая стояла у вдовы на коленах в продолжение всего пути. Девочка болтала, вертелась, проталкивалась сквозь толпу и наконец позвала визгливым голосом солдата, который должен был нести сундук. Вдова кивнула головой Элизабете, посмотрела на нее и вознамерилась удалиться. Тогда Элизабета в ужасе схватила ее за плащ и спросила, обливаясь слезами: «Господи Боже мой, куда же мне идти?»

— Бедная девочка, — сказала вдова. — Темно, хоть глаз выколи, пойдемте со мной; на одну-две ночи я могу вам дать уголок. Вы могли попасть в дурные руки, милое дитя: это опасный город, в котором на каждом шагу можно встретиться со злыми людьми!

Солдат между тем нес сундук на плечах; Санна бежала впереди с шкатулкой.

— Мы идем в Лахс-Гассе, — сказала вдова. — Вы, конечно, знаете эту улицу? Она проходит между биржей и театром. Два года тому назад в этой улице показывался черт; о нем много говорили, но полиции никогда не удавалось схватить его.

Под проливным дождем, между мусором и какими-то обрывками, валявшимися по улице, подвигались они вперед. Толпы народа на улицах, суета и шум пугали Элизабету. Столько людей вокруг, и никто-никто ее не знает! Эта мысль преследовала ее во всю дорогу.

Наконец, вот и Лахс-Гассе. Эта улица ничем не отличалась от других. На ней лежали кучи соломы и мусора. Какой-то кузнец стоял со своими подмастерьями и работал молотом над котлом неподалеку от того дома, куда они вошли. Они поднялись наверх, пройдя, конечно, более ступеней, чем их было на Оландской колокольне. В комнате был беспорядок, она далеко не соответствовала прекрасной одежде, в которой ехала вдова в дождливую погоду и в почтовой карете. Все было разбросано. Санна поспешно выбежала, чтобы растопить камин, но тотчас же воротилась за деньгами на дрова, сахар и пунш-экстракт.

— Это маленькая девочка, она еще даже не причащалась, — сказала вдова. — Она приходит ко мне каждый день вечером и утром для услуг. Раньше у меня была другая — настоящая негодница, я ее прогнала. Позже вы увидите у меня молодую Адельгунда умную, образованную девушку! Она принята в лучших семействах, где помогает шить наряды, — о, какая она несравненная мастерица! Нет сомнения, что она со временем составит партию в высшем обществе: она рождена, чтобы быть принцессой!

Элизабета не знала, что ей отвечать. Она сидела в недоумении, потом прижала руку вдовы к губам в порыве благодарности. Вдова выделила ей ящик в комоде и дала особый ключ к нему, чтобы она могла спрятать и запереть свои вещи и деньги. «Без этого невозможно, — говорила вдова, — человеку необходимо иметь свой уголок». Скоро придет Адельгунда, и тогда они сделают немного пунша и забудут на минуту свое горе-кручину. Завтра же переговорят серьезно о деле, тогда Элизабета может с Богом отправиться к статсрату Геймерану. Тот, разумеется, не откажет ей в покровительстве, да и как может он отказать?

Вдова накинула на плечи прелестный платок. Санна накрыла на стол, а через минуту явилась и Адельгунда в шелковом плаще и бархатной шляпе. Ей едва можно было дать двадцать лет; она была высока ростом, с блестящими глазами и не менее блестящим красноречием, по профессии она была швея. В Копенгагене швеи составляют особый класс и вообще держат себя безукоризненно; все они очень бедны, жалованье получают ничтожное, и жизнь многих из них ничем не отличается от тюремного затворничества. С раннего утра до позднего вечера работают они, не разгибаясь, в чужих семействах, где с ними часто обращаются очень дурно. В семействах мещанского сословия их обыкновенно считают за домочадцев, им позволяют обедать не только в той же комнате, но даже и за одним столом с семейством или, по крайней мере, в детской. У людей же, выше стоящих по чину и значению, жизнь их проходит в одиночном заключении; их запирают с работой в особую комнату, куда не показывается ни одно живое существо, обед им приносят туда же. Бывают случаи, когда бедные швеи, несмотря на то что в этих домах предлагают более выгодную оплату, избегают их. Им трудно выдержать это вечное молчание и одиночество. Адельгунда поставила себе давно за правило ходить работать только в тех домах, где она может приятно проводить время, а таких домов было немного. Тем не менее она, подобно сельской лилии, была всегда прекрасно одета. Она умела подмечать смешные стороны членов тех семейств, где работала, и, придя домой, представлять их с большим драматическим талантом. Она знала о них, что называется, всю подноготную и с первого взгляда замечала, если кто-нибудь выбивался из своей привычной колеи.

Вдова немедленно посвятила ее во все подробности положения Элизабеты, и Адельгунда была так тронута поведением своей приятельницы, что упала к ней на грудь, называя ее «золотым сердцем». Она находила также, что поступок Элизабеты был великолепен.

— Только бы девушка не отдалась совершенно в рабство своему возлюбленному, а то это зачастую встречается! — воскликнула она. — Итак, кто он твой возлюбленный? В твои лета твое поведение совершенно естественно; я так же поступала. Что делать, нас, молодых девушек, не переделаешь! Ах, чего же ты так покраснела?! — воскликнула она снова. — Это, впрочем, мне даже нравится, притом девочка очень недурна; у тебя умное лицо и благородные манеры, только платье сшито на деревенский лад!

И Адельгунда принялась смеяться и рассказывать разные истории. У нее был неисчерпаемый запас историй! Потом пили пунш, чокались, пили за чье-то здоровье; вдова шепотом назвала какое-то имя, Адельгунда громко засмеялась и упала на диван.

Странно было видеть с одной стороны стола двух веселых женщин, а с другой — робкую, несмелую Элизабету. Она поздно легла спать. Небольшая кладовка, отделенная от кухни деревянной дверью с двумя вырезанными сердцами, временно превратилась в ее спальню. Она помолилась Богу, благодаря его за то, что в больших городах есть добрые люди и что ей посчастливилось встретиться с ними в эту отчаянную минуту.

Было совсем светло, когда ее разбудили. От усталости Элизабета проспала. Адельгунда сама принесла ей кофе в кровать. Когда же она встала и посмотрела в кухонное окно, то увидала яркое сияние солнца. Наверху соседнего дома, под самой крышей, было открыто окно; маленькая птичка, сидя в клетке, громко и весело чирикала — отличное начало нового дня. Она быстро оделась, чтобы отправиться к Элимару, повидаться с ним, утешить его, насколько возможно, — это было ее первой мыслью. Но вдова сказала, что бежать ей туда немедленно невозможно: надобно прежде получить дозволение от полиции. К заключенным нелегко проникнуть, тем более к приговоренному к смерти. Но вдова нынче же похлопочет, чтобы Элизабета могла как можно скорее с ним повидаться. Элизабета должна была тотчас же идти к статсрату Геймерану, туда проводит ее Санна. Она же забежит к купцу, живущему напротив, у которого возьмет справочную книгу и узнает точный адрес статсрата. Оказалось, что дом статсрата находился на Христианс-гавен — почти на противоположном конце города. Санна повела ее мимо биржи, потому что на этом пути можно было видеть много любопытных вещей: ряды магазинов, две большие улицы под сплошною крышей, а дальше виднелись на пристани разного рода суда, стоявшие на якоре, от крошечной барки с яблоками и горошком до огромных кораблей с каменным углем. Там была ужасная толкотня и суматоха. Экипажи и ручные тачки гремели колесами по мостовой, служанки с корзинами, школьники с книгами сновали по грязным тротуарам. Торговки старались перекричать друг друга. Санна бежала то впереди, то сбоку; у нее было о чем рассказать! И на рассказы девочка не скупилась. Ее старшая сестра вышла замуж, говорила она, за человека, работа которого состояла в разноске газет. Свадьбу справляли у родителей. Сестра перед свадьбой получила от своих господ пять талеров в подарок, и на два талера из них был куплен миртовый венок в ботаническом саду, потому что без миртового венка нельзя же венчаться. А потом целую ночь танцевали в ее маленькой комнате. Кровать вынесли на чердак, гости сидели на подоконнике, пили пунш и ели рыбу. Рассказывая все это, маленькая Санна смеялась своим запачканным личиком и беспрестанно теряла туфли, но скоро их опять находила. Так дошли они до дома статсрата Геймерана.

Им отворил Юрген, старый, почтенный Юрген, с которым так часто шутила Каролина. Элизабета знала его по рассказам, но не только его — она знала каждую комнату в этом доме, она так часто слышала о здешней жизни от Морица и Гедвига. Элизабета сказала, что приехала из Галлигена, от Морица. Юрген принял ее очень ласково, но тут же добавил, что, к сожалению, статсрат только что уехал в деревню, откуда воротится через пять или шесть дней. Это известие испугало Элизабету, она едва удерживалась от слез, так что почти не могла говорить, и когда Юрген спросил ее, где она живет, за нее отвечала Санна.

Затем девочки отправились домой. Дома сидела Адельгунда и читала роман Иоганна Вильда. «Эти романы необыкновенно интересны, — говорила она, — совершенная противоположность романам Вальтера Скотта, который решительно не понимает, что такое любовь». Между прочим, она утешала Элизабету, говоря, что пять-шесть дней — не Бог знает какой срок. Впрочем, нужно будет переговорить со вдовой. Вдова выслушала известие с не особенно приятной миной, но Адельгунда сумела ее убедить, сказав, что так как вдова — покровительница молодой девушки, то должна оставить ее у себя. Впрочем, позже можно будет предъявить счет, так что никому не будет обидно.

— Мое доброе сердце мне дорого стоит, — сказала вдова. — Так со мной часто случается! Конечно, будь я богатая женщина, то тут нечего было бы и говорить, — я всегда готова принести в жертву другим свои интересы. Но я сама с трудом свожу концы с концами. Во всяком случае, останься у меня, пока не приедет статсрат. Но ты должна будешь рассказать ему обо всем, что я для тебя сделала. Надобно же мне получить какое ни на есть вознаграждение. И отозвав Элизабету в сторону, она просила дать взаймы три рейхсталера. Вдова в ту минуту была в крайне стесненных обстоятельствах. Что же касается Элимара, то она говорила с чиновником, который обещал дать Элизабете позволение видеться с заключенным завтра же после обеда. Это будет день аудиенций, так что утром она сможет попробовать подать просьбу королю; время даром терять не следует.

Итак, еще целый день до ее встречи с Элимаром! Ее сердце замирало от печали и ожиданий, голова у нее кружилась, но ей нужно было следовать советам людей более опытных — ничего лучшего она сама придумать не могла.

Адельгунда читала ей лучшие места из романа «Мертвый палец», по ее мнению, лучшего из романов. Вечером в гости пришли две другие женщины. Было предложено угощение, вероятно, на три занятых у Элизабеты талера, но девочка ни в чем не находила утешения. Самые интересные любовные истории вдовы не занимали ее, не исключая и рассказа об интриге, вследствие которой она вышла замуж. Она полюбила его в самой ранней юности; но он не обращал на нее внимания до тех пор, пока не сделался чиновником. Однажды она прочла в копенгагенской газете объявление о том, что кто-то ищет свою сбежавшую собаку. Тогда ей в голову пришла оригинальная мысль. Она тотчас же написала, что искомую собаку видели в Копенгагене. Разумеется, все это была чистейшая ложь; но в это письмо она вложила другое и просила хозяев собаки отослать его в Гользингер, где жил ее возлюбленный. В письме она прямо призналась ему в любви — она посчитала, что так будет лучше всего. Имени своего она, конечно, не назвала. Но сообщила своему возлюбленному, что он может, если пожелает, узнать ее, так как знает теперь ее чувства. После обеда в субботу он сможет выбрать ее из трех предложенных девушек. Первая — дочь торговца, продающего сукно на углу. Он может зайти туда под предлогом взять в магазине образчики сукна. Вторая девушка — дочь торговца железом — он может войти в переднюю и спросить, не живет ли там известное ему лицо. Третья находится в доме консула — ее тоже можно увидеть. Когда он увидит всех этих девушек, то может поразмыслить. Затем, если одна из девушек ему понравится, пусть он отправится в воскресенье в церковь, где на последней скамейке встретит трех названных девушек, а при выходе пусть обратится с разговором к выбранной девушке. Если он выберет правильно, то дело может закончиться свадьбой. Письмо дошло до адресата, и дело уладилось; он действительно был в трех домах, а вечером отправился в церковь и выбрал правильно. Следовательно, это была взаимная любовь. Они повенчались, а теперь она вдова.

Адельгунда смотрела на вдову большими глазами, смеялась и уверяла, что из этой истории можно было бы сочинить целый роман. Гости тоже хвалили и удивлялись рассказу вдовы, а затем сами стали рассказывать. Из их рассказов легко можно было заключить, что они ни в фантазиях, ни в любви не уступали своей приятельнице — вдове.