I. Начало
Это случилось в Копенгагене, в одном из домов на улице Эстергаде, недалеко от площади Конгенс Нюторв. Там собралось большое общество, потому что иногда приходится приглашать гостей, вот дело и сделано, а там можно ждать, что в ответ пригласят и тебя. Часть собравшихся уже сидели за карточными столами, а остальные ждали, что придумает хозяйка, которая заявила: «Надо бы и нам чем-нибудь заняться!» А тем временем они просто беседовали о том о сем.
Разговор зашел о Средних веках. Кое-кто считал те времена намного лучше нынешних, особенно рьяно отстаивал это мнение советник юстиции Кнап, и его горячо поддержала хозяйка дома. Оба принялись опровергать статью Эрстеда в альманахе, посвященном старым и новым временам, в которой он оценивал современность намного выше. Советник юстиции Кнап утверждал, что лучшей и счастливейшей эпохой была эпоха короля Ханса.
Под шумок всех этих споров, прерванных лишь на минуту появлением газеты, в которой, однако, не было ничего, заслуживающего внимания, мы перейдем в прихожую, где висело верхнее платье и стояли трости, зонтики и калоши. Здесь сидели две женщины — молодая и пожилая. На первый взгляд можно было подумать, что каждая ожидала свою госпожу, к примеру, старую барыню или одинокую вдову, но, вглядевшись повнимательнее, всякий вскоре понимал, что это не простые служанки: слишком нежные были у них руки, осанка и жесты — слишком величественные, да и платье отличалось особенным, смелым покроем. Это были две феи, младшая — если и не сама фея Счастья, то по крайней мере горничная одной из ее камер-фрейлин, доставлявшая людям небольшие счастливые дары; пожилая, преисполненная глубокой серьезности, была фея Печали, она всегда исполняет свои обязанности собственноручно, чтобы убедиться, что все сделано как должно.
Они беседовали о том, как прошел день. Та, что служила горничной у камер-фрейлины феи Счастья, рассказала, что ей удалось сегодня выполнить лишь ряд незначительных дел: она спасла одну новую шляпку от ливня, передала поклон одному почтенному человеку от полного, но знатного ничтожества и тому подобное. Зато в запасе у нее осталось кое-что необыкновенное.
— Должна признаться, что сегодня у меня день рождения, и в честь этого дня мне доверено принести в дар человечеству пару калош. Эти калоши обладают свойством мгновенно переносить каждого, кто их наденет, в то место или в то время, какое он пожелает. Любые пожелания насчет места и времени будут моментально исполнены, и человек наконец-то обретет счастье!
— Как бы не так! — ответила фея Печали. — Калоши принесут ему одни беды, и он благословит тот миг, когда от них избавится!
— Что ты такое говоришь! — сказала ее собеседница. — Сейчас я поставлю их у дверей, кто-нибудь перепутает их со своими и станет счастливым!
Такой вот состоялся разговор.
II. Что произошло с советником юстиции
Было уже поздно. Советник юстиции Кнап, углубившийся в размышления об эпохе короля Ханса, засобирался домой. И так получилось, что вместо своих калош он надел калоши Счастья и вышел в них на Эстергаде. Но волшебная сила калош перенесла его во времена короля Ханса, поэтому его ноги тут же увязли в непролазной грязи: улицы в те годы еще не мостили.
— Ну и грязища! Ужас! — воскликнул советник юстиции. — Тротуар исчез, и ни один фонарь не горит!
Луна взошла еще не так высоко, стоял густой туман, и все вокруг тонуло во мраке. На ближайшем углу, однако, перед образом святой Девы Марии был зажжен фонарь, но света он почти не давал — советник заметил его, лишь когда оказался прямо под ним, и его взгляд упал на изображение Богоматери и младенца.
«Наверное, тут художественная галерея, — подумал он, — и они забыли убрать на ночь афишу».
Мимо прошли несколько человек, одетых в средневековые костюмы.
«Что это они так вырядились, вероятно, с бала-маскарада возвращаются!»
Тут послышались барабанный бой и звуки труб, ярко горели факелы. Советник юстиции остановился, глядя на удивительную процессию. Впереди шли барабанщики, весьма почтительно обращавшиеся со своими инструментами, за ними следовали воины, вооруженные луками и самострелами. Весь этот эскорт сопровождал какое-то знатное духовное лицо. Пораженный, советник юстиции спросил, что это за шествие и что это за важная особа.
— Епископ Зеландский! — ответили ему.
— Господи, помилуй! Какой еще епископ? — вздохнул советник, качая головой. Нет, это никак не мог быть епископ.
Размышляя об этом и не глядя ни направо, ни налево, советник юстиции миновал Эстергаде и вышел к площади Хойброплас. Моста, который вел к дворцовой площади, не было и в помине, он разглядел лишь канал и наконец увидел двух парней, сидевших в лодке.
— Господину надо на остров? — спросили они.
— На остров? — удивился советник, не ведавший, в каком веке он находится. — Мне надо в гавань, в Кристиансхавн, на Малую Торвегаде!
Парни уставились на него.
— Скажите только, куда делся мост? — сказал советник. — Это просто позор, фонари не горят, а грязь такая, будто по болоту идешь.
Чем дольше он говорил с парнями, тем меньше их понимал.
— Я не понимаю вашего борнхольмского диалекта, — рассердился он под конец и повернулся к ним спиной.
Моста он так и не нашел, балюстрады тоже не было!
— Ну и дела, настоящий скандал! — произнес он. Никогда еще современность не казалась ему такой ужасной, как в тот вечер.
«Похоже, лучше взять извозчика!» — подумал он. Но где извозчики? Ни одного не видно. «Придется вернуться на Конгенс Нюторв, они обычно там стоят. Иначе я никогда не попаду в Кристиансхавн».
Он направился к Эстергаде и прошел улицу почти до конца, когда над его головой всплыла луна.
— Господи, Боже мой! Что это они здесь нагородили? — воскликнул он, увидев Восточные городские ворота, Эстер-порт, которыми в те времена заканчивалась Эстергаде.
Наконец он обнаружил калитку и через нее вышел на теперешнюю Конгенс Нюторв, а в то время на ее месте находился большой луг. Там и сям торчали кусты, а посередине протекал широкий канал или ручей. На противоположном берегу виднелись жалкие лачуги шкиперов из Халланда, почему и место называлось Халландским мысом.
— Или это, как говорится, фата-моргана, или я пьян! — застонал советник. — Что же это такое? Что же это такое?
Он повернул обратно, твердо убежденный, что заболел. Выйдя на улицу, он повнимательнее посмотрел на дома. Большинство из них представляли собой фахверки и многие были крыты соломой.
— Нет, я положительно нездоров! — вздохнул он. — А ведь я выпил всего один стакан пунша, но для меня и этого много. И вообще что это за нелепость — угощать людей пуншем и отварным лососем? Непременно скажу об этом жене торгового агента! Может, стоит вернуться и рассказать, что со мной приключилось? Нет, неудобно. Да и, очевидно, они уже улеглись!
Он поискал глазами знакомый дом, но его не было.
«Это просто ужасно! Я не узнаю Эстергаде! Ни одного магазина! Только жалкие лачуги, словно я очутился в Роскилле или Рингстеде! Ах, я болен! Нечего тут стесняться! Но где же все-таки дом агента? Или он уже не тот, что прежде? Но вот там еще не спят! Ах, как я болен!»
Он толкнул полуоткрытую дверь, откуда сочился свет. Это была харчевня той эпохи, что-то вроде пивной. В помещении, напоминавшем переднюю в голштинских домах, сидела приличная компания — шкиперы, копенгагенские бюргеры и парочка ученых мужей. Потягивая пиво, они вели серьезную беседу и не обратили внимания на вошедшего.
— Прошу прощения! — сказал советник юстиции подошедшей к нему хозяйке. — Мне очень плохо, не найдете ли вы извозчика, чтобы довезти меня до Кристиансхавна?
Женщина посмотрела на него и покачала головой, потом заговорила по-немецки. Советник, предположив, что она не знает датского, повторил свою просьбу по-немецки. Это обстоятельство да еще его платье убедили хозяйку в том, что перед ней иностранец. Она сразу поняла, что он нездоров, и подала ему кружку воды, правда, солоноватой, из источника.
Советник, подперев рукой голову, глубоко вздохнул и погрузился в размышления обо всех окружавших его странностях.
— Это сегодняшний «День»? — спросил он, просто чтобы сказать что-нибудь, когда увидел, что хозяйка откладывает в сторону большой лист бумаги.
Она не поняла, но протянула ему лист. Оказалось, это была копия гравюры, изображавшей небесное явление, виденное в Кельне.
— Какая старина! — воскликнул советник, оживившийся при виде такой древности. — Откуда вы достали этот редкостный лист? Впрочем, это все сказки. Подобные явления объясняются северным сиянием, очевидно, за ними стоит воздействие электричества!
Сидевшие поближе к нему посетители, услышав речи советника, удивленно посмотрели на него, а один из них встал, снял шляпу и серьезно проговорил:
— Вы, очевидно, большой ученый, monsieur!
— О, нет! — ответил советник. — Так, кое о чем поговорить могу, как многие другие!
— Modestia1 — прекрасная добродетель! — сказал собеседник. — Что же касается ваших слов, то mihi secus videtur2, хотя я охотно воздержусь высказывать свое Judicium3!
— Осмелюсь ли я спросить, с кем я имею удовольствие разговаривать? — спросил советник.
— Я бакалавр богословия! — ответил собеседник.
Этот ответ вполне удовлетворил советника юстиции: титул соответствовал платью незнакомца. «Наверное, старый сельский учитель, — подумал советник, — один из тех чудаков, что еще встречаются в Ютландии».
— Здесь, конечно, не locus docendi4, — начал незнакомец, — но я прошу вас продолжить ваши рассуждения! У вас, должно быть, большие познания о древней литературе?
— Ну, как вам сказать! — отозвался советник. — Я с удовольствием читаю старые, полезные для ума сочинения, но и от современных не отказываюсь, кроме разве что «Обыкновенных историй», их и в жизни предостаточно!
— «Обыкновенных историй»? — удивился бакалавр.
— Я имею в виду современные романы, — пояснил советник.
— О, — улыбнулся бакалавр, — они очень остроумны, и их читают при дворе. Королю особенно по душе романы о короле Артуре и рыцарях Круглого стола Ифвене и Гаудиане, он даже изволил шутить по этому поводу со своими приближенными.
— Этого я еще не читал, — сказал советник, — он, вероятно, издан Хейбергом совсем недавно!
— Не Хейбергом, — возразил бакалавр, — а Годтфридом Геменским!
— Так вот кто автор! — сказал советник. — Древнее имя! Это ведь датский первопечатник?
— Да, наш первопечатник, — подтвердил бакалавр.
Пока все шло гладко. Один из добропорядочных бюргеров заговорил о чуме, свирепствовавшей пару лет назад, имея в виду 1484 год, советник же решил, что речь идет о холере, и беседа благополучно продолжилась. Пиратская война 1490 года случилась совсем недавно, и ее нельзя было обойти. Тогда английские пираты, по их словам, захватили датские корабли прямо на рейде. Советник, переживший события 1801 года, охотно вторил нападкам на англичан. Но дальнейший разговор как-то перестал клеиться, и воцарилось прямо похоронное уныние: добрейший бакалавр проявлял чудовищное невежество, и самые простые высказывания советника казались ему слишком дерзкими и фантастичными. Они смотрели друг на друга, а когда дело совсем заходило в тупик, бакалавр начинал говорить по-латыни, думая, что так его лучше поймут, но это не помогало.
— Как вы себя чувствуете? — спросила хозяйка, дергая советника за рукав. Тут он опомнился — ведь в ходе беседы он забыл все, что с ним случилось.
— Господи, где я?! — воскликнул он, и у него закружилась голова при одной мысли об этом.
— Будем пить кларет, мед и бременское пиво! — закричал один из посетителей. — И вы к нам присоединяйтесь!
Вошли две девушки, на одной из них был двухцветный чепчик. Они наливали гостям, после чего низко приседали. У советника по спине побежала дрожь.
— Что же это такое! Что же это такое! — говорил он, но был вынужден пить вместе с остальными. Они от него не отставали, он был в отчаянии, и когда один из собутыльников сказал, что он, советник, совсем пьян, он ничуть не усомнился в верности этих слов, только попросил найти ему извозчика, и они решили, что он из московитов!
Никогда не приходилось советнику юстиции находиться в такой грубой, вульгарной компании. «Можно подумать, что страна вернулась к языческим временам, это самый ужасный момент в моей жизни!» В ту же секунду ему пришла мысль забраться под стол, доползти до двери и выбраться наружу; он уже был почти у выхода, когда остальные заметили его намерение и схватили его за ноги. И тут, на его счастье, калоши свалились с ног, а с ними исчезло и колдовство!
Советник юстиции увидел перед собой ярко горящий фонарь, а за ним большой дом. Он узнал его, узнал и соседние дома, это была Эстергаде, всем нам известная улица. Сам он лежал на мостовой, упираясь ногами в чьи-то ворота, а рядом сидел и спал ночной сторож.
— Боже мой, я заснул прямо на улице и видел сон! — произнес он. — Да, это Эстергаде! Как же здесь светло и славно! Но просто ужасно, как на меня подействовал один стакан пунша!
Спустя пару минут он уже ехал на извозчике в Кристиансхавн. Он вспоминал пережитые им страхи и испытания, и от всего сердца восхвалял счастливую действительность наших дней — несмотря на все свои недостатки, она все-таки намного лучше той, в которой он недавно побывал. Весьма разумное суждение со стороны советника юстиции!
III. Приключения ночного сторожа
— Да тут калоши лежат! — воскликнул ночной сторож. — Должно быть, того лейтенанта, что живет наверху. У самых ворот бросил!
Честный сторож охотно бы позвонил в дверь и отдал калоши, тем более что там еще горел свет, но ему не хотелось беспокоить других постояльцев, поэтому он отказался от этой мысли.
— Тепло небось в таких штуковинах, — сказал он. — Кожа-то какая мягкая!
Калоши пришлись ему как раз впору.
— Чудно все-таки бывает в жизни. Лейтенант вполне бы мог уже спать в своей теплой постели, да вот поди же ты! Ходит взад-вперед по комнате. Счастливый человек! Нет у него ни жены, ни ребятишек! Каждый вечер в гостях! Будь я на его месте, я был бы настоящим счастливцем!
Как только он высказал это желание, калоши сделали свое дело, и сторож превратился в лейтенанта — и душой, и телом. Он стоял посреди комнаты, держа в руках листок розовой бумаги, на котором были написаны стихи, сочиненные самим господином лейтенантом. Ибо кого хоть раз в жизни не охватывало поэтическое вдохновение? И если записать в этот момент свои мысли, получатся вирши. Вот что было записано на листке:
Будь я богат, я б офицером стал, —
Я мальчуганом часто повторял. —
Надел бы саблю, каску я и шпоры
И привлекал бы все сердца и взоры.
Теперь ношу желанные уборы,
При них по-прежнему карман пустой,
Но ты со мною, Боже мой!Веселым юношей сидел я раз
С малюткой-девочкой в вечерний час.
Я сказки говорил, она внимала,
Потом меня, обняв, поцеловала.
Дитя богатства вовсе не желало,
Я ж был богат фантазией одной!
Ты знаешь это, Боже мой!Будь я богат, — вздыхаю я опять,
Дитя девицею успело стать.
И как умна, как хороша собою,
Люблю, люблю ее я всей душою!
Но беден я и страсти не открою,
Молчу, вступить не смея в спор с судьбой;
Ты хочешь так, о Боже мой!Будь я богат — счастливым бы я стал
И жалоб бы в стихах не изливал.
О, если бы сердечком угадала
Она любовь мою иль прочитала,
Что здесь пишу!.. Нет, лучше, чтоб не знала,
Я не хочу смутить ее покой.
Спаси ж ее, о, Боже мой!5
Да, такие вирши пишут многие влюбленные, но благоразумные люди их не печатают. Лейтенант, любовь и бедность — вот треугольник, или, вернее, половинка разбитой игральной кости Счастья. Так думал и сам лейтенант, поэтому, прислонясь головой к оконной раме, он глубоко вздохнул: «Бедняк сторож там, на улице, намного счастливее меня! Ему не ведомо то, что я называю тоской! У него есть дом, жена и дети, они делят с ним и горе, и радость. Я был бы счастливее, окажись я на его месте!»
В тот же миг сторож опять превратился в сторожа, потому что лейтенантом он стал благодаря калошам Счастья, но, как мы уже рассказали, почувствовал себя еще несчастнее и предпочел быть тем, кем был на самом деле. Итак, ночной сторож снова стал сторожем.
— Какой гадкий сон мне приснился! — сказал он. — Но все же забавный. Мне привиделось, будто я и есть тот самый лейтенант, который живет наверху, но никакой радости от этого я не почувствовал. Я тосковал по женушке и ребятишкам, которые готовы зацеловать меня до смерти!
Сторож опять заклевал носом, но сон все не выходил у него из головы, ведь калоши по-прежнему были у него на ногах. Тут с неба покатилась звезда.
— Полетела! — сказал он. — Да это не важно! Хотелось бы мне, однако, поближе взглянуть на эти штучки, особенно на Луну, она уж из рук не выскочит! По словам студента, на которого стирает моя жена, после смерти мы будем перелетать с одного места на другое. Это враки, но было бы потешно. Вот если бы мне прыгнуть туда сейчас, а тело пусть остается здесь, на ступеньках.
Видите ли, есть вещи, о которых следует высказываться с большой осторожностью, но еще большую осторожность надо проявлять, если у вас на ногах калоши Счастья. Послушайте-ка, что случилось со сторожем.
Что касается нас, людей, то почти все мы знаем, какую скорость позволяет развивать сила пара, мы ведь ездили по железной дороге или плавали на морских судах. Но эта скорость все равно, что скорость ленивца или улитки по сравнению со скоростью света. Он бежит в девятнадцать миллионов раз быстрее, чем самый лучший бегун, а электричество — еще быстрее. Смерть — это электрический удар током; на крыльях электричества улетает наша освобожденная душа. Солнечный свет за восемь минут с секундами пробегает более двадцати миллионов миль, а нашей душе с помощью электричества понадобится гораздо меньше времени, чтобы преодолеть то же самое расстояние.
Расстояния между небесными телами значат для нашей души не больше, чем для нас расстояния между домами наших друзей, живущих в одном городе, даже если эти дома расположены по соседству. Но такой электрический удар в сердце стоит нам жизни, если у нас нет, как у ночного сторожа, на ногах калош Счастья.
За несколько секунд сторож пролетел пятьдесят две тысячи миль, отделяющих Землю от Луны, а она как известно, состоит из вещества, которое намного легче нашей земной почвы и совсем мягкое, как мы бы сказали, словно свежевыпавший снег. Сторож очутился в одном из многочисленных лунных кратеров, известных нам по большой карте Луны, сделанной доктором Мэдлером, — тебе ведь они тоже знакомы? Кратер круто уходил вниз, в конусообразную котловину, на глубину целой датской мили. Там раскинулся город, по виду напоминавший положенный в воду белок, такой же нежный и воздушный, с прозрачными башнями, куполами и парусообразными балконами, колыхавшимися в разреженном воздухе. Над головой сторожа плыла большим огненно-красным шаром наша Земля.
Луна была заселена созданиями, которых мы должны были бы назвать людьми, но выглядели они совсем по-другому. И разговаривали они на своем собственном языке — никто не может требовать, чтобы душа сторожа его понимала, тем не менее их язык был ей доступен.
Душа сторожа прекрасно понимала язык жителей Луны. Они обсуждали нашу Землю, сомневаясь в том, что она может быть обитаема — слишком уж плотная у нее атмосфера, в такой не выжить ни одному разумному лунному созданию. Они считали Луну единственной обитаемой планетой, колыбелью древних планетных жителей.
Но вернемся на Эстергаде, посмотрим, что происходит с телом ночного сторожа.
Безжизненное тело по-прежнему сидело на ступеньках, «утренняя звезда» выпала из рук, а взгляд был устремлен на Луну, в поисках бродившей по ней честной души.
— Который час? — спросил ночного сторожа какой-то прохожий. Не получив ответа, он легонько щелкнул его по носу. Тело потеряло равновесие и растянулось во всю длину, сторож был мертв. Тот, кто щелкнул сторожа, перепугался не на шутку, но мертвец оставался мертвецом. Заявили в полицию, и утром тело отвезли в больницу.
Вот была бы потеха, если бы душа вернулась и не нашла тела там, где его оставила, на Эстергаде! Очевидно, она бы сперва побежала в полицию, потом в адресный стол, откуда бы дала объявление в раздел потерянных вещей, и, наконец, в больницу. Но мы можем утешить себя тем, что душа поступает куда умнее, если действует самостоятельно, — глупой ее делает тело.
Как мы уже говорили, тело ночного сторожа привезли в больницу, внесли в обмывочную и, естественно, первым долгом сняли калоши, и душе пришлось вернуться. Она сразу же нашла дорогу в тело, и человек немедленно ожил. Он уверял, что это была ужаснейшая ночь в его жизни, даже за две марки он не согласился бы пережить такое еще раз; но теперь все осталось позади.
В тот же день сторожа выписали, а калоши остались в больнице.
IV. История с головой. Декламация. В высшей степени необычное путешествие
Каждому копенгагенцу известно, как выглядит вход в больницу Фредерика, но поскольку эту историю, возможно, будут читать не только копенгагенцы, нам нужно дать короткое описание.
Больница отделена от улицы довольно высокой решеткой из толстых железных прутьев, расположенных на приличном расстоянии друг от друга, так что, как говорят, особо тощие молодые врачи-практиканты могут запросто протиснуться сквозь них, если захотят отлучиться на сторону. Самое трудное — протиснуть голову, поэтому и тут, как вообще часто случается в жизни, больше всех везло людям с маленькой головой. Для вступления, пожалуй, довольно.
Один из таких практикантов, у которого голова была большая лишь с точки зрения физиологии, дежурил в ту ночь в больнице. На улице лил дождь, но, несмотря на эти два препятствия, ему все же позарез надо было уйти с дежурства, всего на четверть часа, так что не стоило, как он посчитал, беспокоить привратника — ведь можно проскользнуть между прутьями. У выхода стояли калоши, забытые ночным сторожем; стажер ни сном ни духом не ведал, что это калоши Счастья, но они были очень кстати в такую непогоду, и он их надел. Ему оставалось только пролезть между прутьями, чего он еще никогда не делал. И вот он стоит перед решеткой.
— Господи, помоги просунуть голову! — сказал он, и тут же его голова, хоть и была большой по размерам, легко проскользнула между прутьями, калоши постарались. Теперь надо протиснуться самому, но вот с этим вышла заминка. — Ох, я слишком толстый! — проговорил он. — Думал, что труднее всего будет с головой, а оказалось, что не пролезает туловище.
Он попытался немедленно выдернуть голову обратно, но не тут-то было. Он мог сколько угодно вертеть шеей, но и все.
Сначала практикант рассердился, потом совсем упал духом. Калоши Счастья поставили его в нелепейшее положение, и, к сожалению, ему и в голову не приходило пожелать освободиться, нет, он предпринимал попытку за попыткой, но ничего не помогало. Дождь лил как из ведра, на улице не было ни души. До колокольчика у ворот практикант дотянуться не мог — как уж тут выбраться! У него закралось подозрение, что ему придется проторчать вот так до утра, когда можно будет послать за кузнецом, который бы перепилил прутья, но на это потребуется время, успеют проснуться юнги из морского училища, сбегутся все обитатели Новой слободки и увидят его в этом позорном положении. Народу будет еще больше, чем в прошлом году, когда выставляли гигантскую агаву.
— Ох, кровь стучит в висках, я сойду с ума! Я уже схожу с ума! О, если бы мне удалось освободиться, чтобы все осталось позади!
Сказать бы ему это пораньше. Как только он произнес вслух свое желание, голова его освободилась, и практикант опрометью кинулся назад, ошалев от страха, который нагнали на него калоши Счастья.
Не думайте, однако, что этим дело кончилось, нет — еще не то будет.
Прошла ночь, прошел еще один день, а за калошами так никто и не явился.
Вечером давали представление в маленьком театре в переулке Канникестрэдет. Зал был набит до отказа. Среди прочих номеров продекламировали одно новое стихотворение. Послушаем его, оно называлось
Тетушкины очки
У тетушки моей ума — палата!
Таких сжигали на кострах когда-то.
Известно ей на целый год вперед —
И даже на два! — что произойдет.
И даже на три, до «сорокового»,
Ей все известно, но... не говорит ни слова.
Что будет там? Что станется со мной,
С искусством, с государством, со страной?
Я знать хочу. Но тетушка молчит.
Я пристаю. Она в ответ ворчит,
Потом бранит меня. Но я боюсь не очень
Ее ворчания, поскольку, между прочим,
У тетушки в любимчиках хожу.«Ну, ладно, — говорит, — тебе я покажу
Один разок. Мои очки возьми
И в город выйди. Там между людьми
Немного потолкайся, поброди,
Толпу помноголюднее найди.
Когда отыщешь, сам в сторонку стань,
Чтоб видеть всех, да и в очечки глянь.
Поверь, в очки увидишь не людей,
А россыпь карт гадальных всех мастей —
По ним узнаешь все, что будет впредь!»Сказал «спасибо» я и побежал смотреть.
Но где же люди? Где народ толпится?
На набережной? Нет. Там можно простудиться!
На Эстергаде грязно — не пролезть.
В театре, может быть? Да, в этом что-то есть,
А заодно и развлекусь немного.
— А вот и я! — представлюсь я с порога. —
Прошу прощения, позвольте мне надеть
Очечки теткины, чтоб лучше разглядеть,
Взаправду ли вы — карты из колоды.
Хотите, я судьбу вам предскажу на годы?
Молчите вы? А ведь молчанье — знак
Согласия. Благодарю. Итак,
Пасьянс разложен, я сейчас начну
Гадать, что ждет меня и всю страну,
И вас, конечно... Начинаю... Ну...
(Надевает очки.)
Ну, так оно и есть! Ах, если б вы себя
Такими видели, какими вижу я,
Вот смеху было бы! Здесь королей парад
И дам червей за рядом вижу ряд.
А эти, черные, должно быть, крести, пики!
Теперь с гаданием не будет закавыки!
Ах, дама пик! Возьму я на замету,
Как льнет она к бубновому валету, —
Вот зрелище! Еще я вижу дом,
В который деньги потекут ручьем,
Прибудет гость заморский... Но сейчас
Совсем не гость интересует вас.
Чины? Посмотрим... Да, чины идут.
Но лучше из газет узнать, чем тут, —
До срока ни к чему вскрывать конверт,
Оставим лакомый кусочек на десерт.
А мода? А театр? О нем я помолчу —
С Дирекцией ругаться не хочу.
А сам я что? Ведь каждый о себе
Желает знать и о своей судьбе.
Все вижу я! Но не скажу, пока
Не сбудется оно наверняка.
А кто из нас счастливейший? О, да,
Наисчастливейший, скажу вам, господа,
Средь нас... А впрочем, он смутится... Нет,
И остальных мне огорчать не след.
Кто всех переживет? На сколько лет?
Узнать об этом — худшая из бед.
О чем же мне сказать? О том?.. О, нет!.. Об этом?
Ни в коем случае! Я затруднюсь ответом —
Любой ответ кому-нибудь в обиду...
Сказать ли вам, о чем, не подавая виду,
Вы думаете? Да, сейчас скажу и выйду!
Вы не хотите? Чем же вам помочь?
Все вам известно, как и мне, точь-в-точь,
И воду в ступе хватит мне толочь —
Прощайте, господа! Я удаляюсь в ночь.
А вы подумайте, коль думать вы не прочь6.
Стихотворение было прочитано превосходно, чтец имел большой успех. Среди публики находился и практикант из больницы, он, похоже, забыл про свои приключения прошлой ночью. Калоши были на нем, поскольку их никто не забрал, а на улице слякотно, и они могли сослужить ему хорошую службу.
Стихотворение практиканту понравилось.
Его смысл пришелся ему по душе: он бы охотно заполучил такие очки; если пользоваться ими должным образом, получаешь возможность заглядывать в людские сердца, а это куда интереснее, чем видеть, что произойдет в следующем году, — это мы и так узнаем, а вот о сердечных тайнах — никогда. «Возьмем, к примеру, господ, сидящих в первом ряду, вот бы заглянуть к ним внутрь, там, наверное, есть вход, ну, как в магазин. Вот бы я насмотрелся! Вон у этой дамы в сердце, думаю, я бы обнаружил большой модный салон! А у той лавка, наверное, пуста, и в ней не мешало бы убраться. Но, конечно же, найдутся и солидные магазины! Ах! — вздохнул он. — Я знаю один такой, в нем все так солидно, но у них уже есть приказчики, это его единственный недостаток! А ведь из многих бы непременно закричали: входите, пожалуйста! Да, хотел бы я туда войти, проникнуть мыслью в эти сердца!»
Калоши только того и ждали: стажер съежился и начал в высшей степени необычное путешествие по сердцам зрителей первого ряда. Первое сердце, в которое он попал, принадлежало даме, но поначалу ему показалось, что он в институте ортопедии — так называется заведение, где доктора удаляют всякие наросты и узлы и возвращают людям стройную осанку. Он находился в комнате, где на стенах были развешаны гипсовые слепки искривленных конечностей. Разница состояла в том, что в институте их делают, когда пациент туда приходит, а в этом сердце их сделали уже после ухода добрых людей. Здесь хранились слепки физических и духовных недостатков ее подруг.
Практикант скоренько перебрался в другое женское сердце и подумал, что очутился в просторном церковном храме. Над главным алтарем парил белый голубь невинности. Практикант охотно бы преклонил колена, но пора было перебираться в следующее сердце. В его ушах еще звучали звуки органа, и ему представилось, что и сам он изменился, стал лучше и теперь достоин войти в новое святилище. Оказалось, что он находится в бедной мансарде, где лежала больная мать. Но в открытое окно лились горячие лучи Божьего солнца, из деревянного ящика на крыше кивали головками прелестные розы, две небесно-голубые птички пели о детской радости, а больная мать молилась за свою дочь.
На четвереньках он переполз в битком набитую мясную лавку, где повсюду натыкался на одно мясо; это было сердце богатого, уважаемого человека, чье имя даже есть в путеводителе.
Оттуда практикант перебрался в сердце его супруги, представлявшее собой старую, полуразвалившуюся голубятню; портрет мужа служил флюгером, который был привязан к двери, и дверь эта то отворялась, то закрывалась, как только муж шевелился.
Потом практикант оказался в зеркальном кабинете, похожем на тот, что имеется в замке Росенборг, и зеркала в невероятной степени увеличивали пространство. В центре кабинета в позе далай-ламы сидело ничтожное «я» этой особы и благоговейно созерцало свое собственное величие.
Затем ему показалось, что он попал в тесный игольник, наполненный множеством острых иголок. Практикант подумал, что это, наверное, сердце старой девы, и ошибся: это был молодой военный при орденах, слывший за «человека с умом и сердцем».
Совсем ошалевший практикант выбрался из последнего в ряду сердца и долго не мог прийти в себя: он решил, что у него слишком разыгралась фантазия.
— Господи, — вздохнул он, — я, положительно, начинаю сходить с ума! А какая здесь чудовищная жара, кровь прилила к голове! — И тут он вспомнил свое вчерашнее приключение, когда его голова оказалась зажатой между прутьями больничной решетки. — Вот в чем причина! Нужно вовремя принять меры. В таких случаях хорошо помогает русская баня! Хотел бы я уже сейчас лежать на верхней полке!
И он очутился на верхней полке парной, но полностью одетый, в сапогах и калошах. На лицо ему капала с потолка горячая вода.
— Ух, — крикнул он и побежал принимать душ. Банщик тоже громко вскрикнул, увидев в бане одетого человека.
Практикант не растерялся и шепнул ему:
— Это я на пари!
Но первое, что он сделал, вернувшись домой, так это прилепил себе две шпанские мушки, одну на шею, а другую на спину, чтобы выгнать помешательство.
Наутро спина у него была вся в крови — вот и все, что принесли ему калоши Счастья.
V. Превращение переписчика
Ночной сторож, которого мы, конечно, еще не забыли, тем временем вспомнил о найденных им и оставленных в больнице калошах. Он забрал их, но ни лейтенант, ни кто другой из обитателей улицы не признал их за свои, поэтому калоши отнесли в полицию.
— Точь-в-точь мои! — сказал один из господ переписчиков, рассматривая принесенные калоши, и поставил их рядом со своими. — Даже сам сапожник не отличил бы их друг от друга.
— Господин переписчик! — обратился к нему вошедший с бумагами служащий.
Переписчик обернулся, поговорил с вошедшим, а закончив разговор, посмотрел на калоши и пришел в замешательство — какие же из двух пар его собственные? Те, что слева, или те, что справа?
«Наверное, вот эти, мокрые», — подумал он и ошибся, — то были калоши Счастья. Но разве полицейский не может ошибаться? Переписчик надел их, сунул одни бумаги в карман, другие взял под мышку: дома ему предстояло их прочитать и переписать. Было воскресное утро, погода стояла прекрасная, и он подумал, что неплохо было бы прогуляться по Фредериксбергу. Сказано — сделано.
Пожелаем этому спокойному, трудолюбивому молодому человеку приятной прогулки, после долгого сидения за столом она ему особенно пойдет на пользу.
Сначала он шел, ни о чем не думая, и у калош не было повода проявить свою волшебную силу.
В аллее переписчик встретил знакомого молодого поэта, который поведал ему, что завтра уезжает путешествовать.
— Опять уезжаете! — воскликнул переписчик. — Счастливый вы человек, свободный, как птица! Можете лететь, куда пожелаете, не то что мы, у нас цепи на ногах!
— Зато вам не надо заботиться о хлебе насущном! — ответил поэт. — Не надо думать о завтрашнем дне, а в старости вы будете получать пенсию!
— И все-таки вам живется лучше! — возразил переписчик. — Сидите себе, пишете стихи — это же одно удовольствие! Все вокруг расточают вам похвалы, и вы сами себе господин! А вот попробовали бы вы посидеть в суде да повозиться со всеми этими рутинными делами!
Поэт покачал головой, переписчик тоже, и они разошлись, оставшись каждый при своем мнении.
«Особый народ эти поэты! — размышлял переписчик. — Хотелось бы мне оказаться на их месте, самому стать поэтом. Уж я бы, точно, не писал таких унылых стихов, как пишут иные! Сегодня поистине подходящий весенний день для поэта! Воздух необычайно прозрачен, облака красивы, как никогда, и зелень благоухает! Да, уже много лет я не испытывал таких ощущений, как сейчас!»
Вы уже заметили, что он стал поэтом. Это не бросалось в глаза, потому что нелепо полагать, будто поэты чем-то отличаются от других людей, среди которых встречаются порой гораздо более поэтические натуры, чем среди многих знаменитостей. Разница же заключается в том, что поэт обладает лучшей духовной памятью, позволяющей ему хранить в душе мысли и чувства до тех пор, пока они точно и ясно не выразятся в словах, — остальным это не под силу. Но сделаться из обыкновенного человека человеком талантливым всегда означает превращение, что и произошло теперь с переписчиком.
«Какой аромат! — думал он. — Он напоминает мне о фиалках тетушки Лоны! Я был тогда совсем ребенком! Господи, сколько же лет я не вспоминал о ней, этой доброй старушке! Она жила там, за биржей! И у нее всегда, даже в самую лютую зиму, стояли в воде веточки или зеленые ростки. Фиалки благоухали, а я прикладывал нагретые медные монетки к замерзшему оконному стеклу, чтобы сквозь оттаявшие кружки смотреть наружу. Любопытное было зрелище. На канале стояли вмерзшие в лед корабли, покинутые своими командами — вместо них там царили каркавшие вороны. Но когда наступала весна, там закипала работа. С песнями и криками «ура» пилили вокруг кораблей лед, их смолили, конопатили, после чего они отплывали в чужие страны. А я оставался здесь и, верно, до конца жизни буду сидеть в полицейском участке и смотреть, как другие выправляют себе заграничные паспорта, такова уж моя участь. Да! — Он глубоко вздохнул, но вдруг оборвал себя: — Господи, да что же это со мной! Никогда прежде меня не посещали подобные мысли и ощущения! Должно быть, все дело в весеннем воздухе! И боязно, и приятно одновременно! — Он вынул из кармана бумаги. — Они заставят меня переключиться на другие мысли. — Он бросил взгляд на первую страницу. — «Фру Сигбрита — оригинальная трагедия в 5 актах», — прочитал он. — Что такое! А почерк ведь мой. Я написал эту трагедию? «Интрига на валу, или День великого праздника. Водевиль». Но откуда все это? Наверное, кто-то сунул мне в карман. Тут еще и письмо». Да, письмо из дирекции театра, составленное не в самых вежливых выражениях, — обе вещи были отвергнуты.
— Гм! Гм! — произнес переписчик и сел на скамейку. Мысли его оживились, сердце размякло. Непроизвольно он сорвал росший поблизости цветок, это была простая ромашка. И она за минуту поведала ему то, на что ботанику понабилось бы много лекций, рассказала миф о своем рождении, о магической силе солнечного света, благодаря которому распускались и благоухали ее нежные лепестки. И переписчик подумал о жизненной борьбе, тоже пробуждающей разные чувства в нашей душе. Воздух и свет — избранники цветка, но свет стоял на первом месте, цветок тянулся к свету, а когда тот угасал, сворачивал свои лепестки и засыпал в объятиях воздуха.
— Это свету я обязан своей красотой! — сказал цветок.
— Зато воздух позволяет тебе дышать, — прошептал поэт.
Неподалеку от него какой-то мальчуган бил палкой по грязной луже.
Брызги воды разлетались по зеленой траве, что навело переписчика на мысль о миллионах невидимых существ, которые, если вспомнить об их размерах, вместе с каплями взлетали в заоблачную, по нашим меркам, высь. Размышляя об этом и о произошедшем с ним превращении, переписчик улыбнулся: «Я сплю и вижу сон. Удивительно все-таки, как можно видеть сны и при этом знать, что это только сон. Хорошо бы вспомнить его завтра поутру. Сейчас у меня необыкновенное расположение духа: я вижу все четко и ясно, у меня светлая голова, но завтра, когда я попытаюсь вспомнить что-нибудь из всего этого, получится лишь несуразица, такое уж не раз бывало! Все те разумные и красивые слова, которые слышишь и сам говоришь во сне, похожи на золото троллей — его великолепие при дневном свете превращается в кучу камней и сухих листьев».
— Ах, — вздохнул он печально, глядя на поющих пташек, радостно перепархивавших с одной ветки на другую. — Им живется гуда лучше, чем мне! Способность летать — чудесный дар, счастлив тот, кто родился с ним! Если бы я и пожелал в кого-нибудь превратиться, так вот в такого маленького жаворонка!
В тот же миг фалды и рукава его сюртука сложились в крылья, платье стало перьями, а калоши — когтями. Он отлично все это заметил и улыбнулся про себя: «Ну вот, теперь я знаю, что сплю, но таких дурацких снов мне еще не приходилось видеть». Он взлетел на зеленую ветку и запел, однако поэзии в его песнях больше не было, потому что он перестал быть поэтом. Калоши, как и всякий, кто относится к делу ответственно, могли исполнять только одно желание зараз: захотел он быть поэтом, он стал им, захотел быть птичкой, стал ею, но при этом прежний дар был утрачен.
«Забавно! — подумал он. — Днем я сижу в полицейском участке и занимаюсь важными бумагами, а ночью мне снится, будто я жаворонок и летаю по Фредериксбергу — неплохой сюжет для народной комедии».
Он слетел на траву и, повертев головкой, принялся клевать гибкие травинки, которые сейчас, учитывая его теперешние размеры, казались ему огромными, как ветви североафриканских пальм.
Вдруг сделалось темно, как ночью. На него набросили какой-то громадный, как ему представилось, предмет — это мальчишка из Новой слободки накрыл его своей фуражкой. Под фуражку просунулась рука и схватила переписчика поперек спинки и крыльев, так что он запищал, а потом от ужаса закричал:
— Ах, ты негодник! Я переписчик из полицейского участка!
Но мальчишка услышал лишь «пип-пип». Он щелкнул птицу по клюву и зашагал с ней своей дорогой.
В аллее ему встретились два школьника из «высшего класса» — то есть по положению в обществе, по школьным же успехам они принадлежали к низшему. Они купили птицу за восемь скиллингов, и, таким образом, переписчик попал в Копенгаген, в семейство, жившее на улице Готерсгаде.
«Хорошо, что это сон, — размышлял переписчик, — а то бы я непременно рассердился! Сначала я был поэтом, теперь вот стал жаворонком! А ведь это моя поэтическая натура переселила меня в тельце этого создания! Однако участь незавидная, особенно когда попадаешь в лапы мальчишек. Все же любопытно, что будет дальше!»
Мальчишки принесли его в изысканно обставленную комнату, где их встретила толстая улыбающаяся дама, которая вовсе не обрадовалась простой полевой птичке, как она назвала жаворонка, но все же позволила посадить его на один день в пустую клетку, стоявшую на окне.
— Может, она позабавит нашего попочку! — сказала она, улыбаясь большому зеленому попугаю, важно качавшемуся на кольце в своей роскошной медной клетке. — Сегодня у попочки день рождения, — добавила она глупо сюсюкающим тоном, — поэтому полевая птичка пришла его поздравить!
Попугай не ответил ни слова, продолжая важно качаться взад и вперед, зато громко запела прелестная канарейка, только прошлым летом привезенная со своей теплой, благоухающей родины.
— Крикунья! — сказала хозяйка, набрасывая на клетку белый носовой платок.
— Пип! Пип! — вздохнула канарейка. — Какая ужасная метель! — И на том умолкла.
Переписчика, или полевую птичку, как его называла хозяйка, посадили в маленькую клетку, стоявшую рядом с клеткой канарейки, недалеко от попугая. Единственно, что попугай мог выговорить на человеческом языке, была фраза, которая иногда звучала очень комично: «Нет, давайте будем людьми!» Все остальное, что он выкрикивал, звучало так же непонятно, как и щебетание канарейки, но только не для переписчика — он теперь сам был птицей и прекрасно понимал своих товарищей.
— Я летала под сенью зеленых пальм и благоухающих миндальных деревьев! — пела канарейка. — Я летала со своими братьями и сестрами над роскошными цветами и над зеркальной гладью моря, и с берега нам кивали разные растения. Я встречала много красивых попугаев, которые рассказывали смешные истории, длиннющие, без числа, без счету.
— Дикие птицы, — отозвался попугай, — непросвещенные. Нет, давайте будем людьми! Почему ты не смеешься? Если уж хозяйка и ее гости смеются, то и ты можешь себе это позволить. Большой недостаток — отсутствие чувства юмора. Нет, давайте будем людьми!
— А помнишь прелестных девушек под натянутым пологом возле цветущих деревьев? Помнишь сладкие фрукты и прохладный сок дикорастущих побегов?
— О, да! — ответил попугай. — Но здесь мне намного лучше. Меня вкусно кормят, со мной деликатно обращаются. Я знаю, что у меня есть голова на плечах, и большего мне не надо. Нет, давайте будем людьми! У тебя, что называется, поэтическая душа, зато я обладаю обширными познаниями и острым умом. В тебе есть гений, но нет рассудительности, ты берешь слишком высокие ноты, поэтому тебя накрывают тряпкой. Со мной такого не проделывают, нет, я им обошелся подороже, чем ты! Я внушаю им уважение своим клювом и остроумием. Нет, давайте будем людьми!
— О, моя теплая, цветущая родина! — пела канарейка. — Мне хочется петь о твоих темно-зеленых деревьях, о тихих морских бухтах, где ветви целуют прозрачную гладь воды, где растут «родники пустыни»7, петь о ликовании моих переливающихся всеми цветами радуги братьев и сестер.
— Прекрати свое нытье! — сказал попугай. — Лучше посмеши нас. Смех — признак высшего духовного развития. Возьми, к примеру, собаку или лошадь — разве они умеют смеяться? Нет, они умеют плакать, а умение смеяться дано лишь человеку. Ха, ха, ха! — захохотал попугай и вновь сострил: — Нет, давайте будем людьми!
— И ты, серенькая датская птичка, попалась в плен! — сказала канарейка. — В твоих лесах, конечно, холодно, но там воля, улетай! Они забыли запереть твою клетку, форточка открыта. Улетай! Улетай!
Переписчик послушался и вылетел из клетки. В ту же самую минуту в полуоткрытую дверь из соседней комнаты проскользнула кошка с зелеными сверкающими глазами и бросилась на него. Канарейка носилась взад и вперед по клетке, попугай захлопал крыльями и закричал:
— Нет, давайте будем людьми!
Переписчик в смертельном страхе вылетел в форточку и стрелой полетел над улицами и домами, пока ему наконец не пришло время передохнуть.
Соседний дом показался ему знакомым, окно было открыто, он влетел в него и очутился у себя дома. Он сел на стол.
— Давайте будем людьми! — сказал он, машинально повторив остроту попугая, и сразу же вновь стал переписчиком, но почему-то он сидел на столе.
— Господи, помилуй! — воскликнул он. — Как это я попал сюда да вдобавок заснул?! Какой страшный сон мне приснился. Какая дурацкая история!
VI. Лучшее, что сделали калоши
На следующий день рано утром, когда переписчик еще лежал в постели, в дверь постучали, и в комнату вошел его сосед по лестничной площадке, студент-богослов.
— Одолжи мне свои калоши, — попросил он, — в саду сыро, а солнце светит так ласково, хочу выкурить трубку на воздухе.
Надев калоши, студент спустился в сад, в котором росли одно сливовое дерево и одно грушевое. Но даже и такой садик в центре Копенгагена считается большой роскошью.
Студент ходил взад и вперед по дорожке; было всего шесть часов утра. С улицы донесся звук почтового рожка.
— О, путешествовать, путешествовать! — воскликнул студент. — Ничего лучше на свете не бывает! Это предел моих желаний! Исполнится оно, исчезнет и одолевающая меня тревога. Но хочу уехать в дальние края! Увидеть прекрасную Швейцарию, поездить по Италии...
Да, хорошо, что калоши сработали мгновенно, а то бы он перечислил слишком много мест и для себя, и для нас с вами. И вот он в пути. Студент ехал по Швейцарии в дилижансе вместе с восемью другими пассажирами. У него болела голова, ломило затылок, затекли и опухли ноги, жали сапоги. Он то задремывал, то опять просыпался. В правом кармане у него лежал аккредитив, в левом — паспорт, а на груди висел кожаный мешочек с зашитыми в нем луидорами. Стоило студенту задремать, ему чудилось, что какое-то из этих сокровищ пропало; он лихорадочно вскакивал, а его рука описывала треугольник — справа налево и на грудь, чтобы убедиться в их целости. В сетке над его головой болтались зонтики, трости и шляпы, изрядно мешая ему любоваться окрестностями. Он смотрел во все глаза, а сердце пело строчки, сложенные в Швейцарии одним небезызвестным поэтом, который до сего дня нигде их не публиковал:
Да, хорошо здесь! И Монблан
Я вижу пред собой, друзья!
Когда б к тому тугой карман,
Вполне счастливым был бы я!8
Суров, величав и хмур был открывавшийся перед ним ландшафт. Ельники на высоких скалах, чьи вершины скрывались в облаках, казались кустами вереска. Пошел снег, поднялся холодный ветер.
— Ах! — вздохнул студент. — Если бы мы были по другую сторону Альп, стояло бы лето, я бы получил деньги по аккредитиву. Из-за страха его потерять я не могу наслаждаться Швейцарией. О, оказаться бы по другую сторону Альп!
И он оказался по другую сторону Альп, в центре Италии, между Флоренцией и Римом. Тразименское озеро горело золотом в лучах заходящего солнца. Здесь, где некогда Ганнибал разбил Фламиния, мирно цеплялись друг за друга своими зелеными пальчиками виноградные лозы; прелестные полунагие дети пасли под благоухающими лавровыми деревьями у дороги угольно-черных свиней. Если бы изобразить все это красками на полотне, все бы возликовали: «Прекрасная Италия!» Но и богослов, и его попутчики, сидевшие в почтовой карете, молчали.
Внутрь залетали тысячи ядовитых мух и комаров, напрасно путешественники обмахивались ветками мирта — мухи кусали все равно. В карете не было ни одного человека, у кого бы от укусов не распухло все лицо. Несчастные лошади, облепленные роями мух, напоминали падаль. Иногда кучер слезал с козел и сгонял с них насекомых, но это помогало лишь на какую-то минуту. Но вот солнце село, окружающая природа вздрогнула от порыва ледяного ветра, приятного в этом было мало, зато горы и облака окрасились в яркие, сверкающие изумрудные тона — такое лучше видеть своими глазами, чем читать описания! Бесподобное было зрелище! Путешественники тоже его оценили, но желудки ныли от голода, тело просило отдыха, все мечты сводились к ночлегу, а каков он еще будет? Мысли были заняты больше этим вопросом, чем красотами природы.
Дорога шла через оливковую рощу, казалось, будто едешь между родными сучковатыми ивами; наконец добрались до одиноко стоявшего постоялого двора. У входа расположились с десяток нищих калек; самый бодрый из них напоминал «старшего сына голода, достигшего совершеннолетия»; одни были слепы, у других усохли ноги, и они ползали на руках, у третьих — изуродованные руки без пальцев. Из лохмотьев вопияла нищета. «Ecceellenza, miserabili!» — стонали они, выставляя напоказ изуродованные члены. Гостей встретила сама хозяйка, босая, непричесанная, одетая в грязный балахон. Двери закрывались с помощью куска шпагата, кирпичный пол в комнатах весь в провалах, под потолком гнездились летучие мыши, а уж вонь...
— Накройте нам в конюшне! — сказал один из путников. — Там хоть знаешь, чем дышишь!
Открыли окна, чтобы впустить свежего воздуха, но иссохшие руки и непрерывные жалобные стоны: «Ecceellenza, miserabili!9» — оказались проворнее. Все стены были исписаны, в половине надписей ругали «bella Italia»10.
Подали еду: водянистый суп, приправленный перцем и прогорклым оливковым маслом, салат, политый таким же маслом; протухшие яйца и жареные петушиные гребешки были главными блюдами. Даже вино имело особый привкус — отдавало микстурой.
На ночь двери загородили чемоданами; один из путников стоял на страже, другие спали. Сторожить выпало богослову. О, до чего здесь душно! Жара давила, пищали и кусались комары, miserabili снаружи стонали во сне.
— Да, путешествия — вещь хорошая, — вздохнул студент, — если бы у нас не было тела! Пусть бы оно отдыхало, а душа бы летала. Куда я ни приезжаю, сердце гнетет тоска. Я стремлюсь к чему-то лучшему, чем вот это мгновение, да, к лучшему, самому хорошему, но где оно и в чем? Я в глубине души знаю, чего я хочу, — я хочу достичь заветной цели, самой блаженной цели на свете!
Как только эти слова были сказаны, студент очутился у себя дома. Длинные белые занавеси закрывали окна, посреди комнаты стоял черный гроб, в нем спокойным смертным сном спал богослов; его желание было исполнено — тело отдыхало, душа странствовала. «Никто не может назваться счастливым, пока не сойдет в могилу», — сказал Солон, и его слова вновь подтвердились.
Любой покойник — это сфинкс бессмертия. Но и сфинкс в черном гробу не отвечал нам на вопросы, заданные им, живым, два дня назад:
О, смерть всесильная, немая,
Твой след — могилы без конца!
Увы, ужели жизнь земная
Моя увянет, как трава?
Ужели мысль, что к небу смело
Стремится, сгинет без следа?
Иль купит дух страданьем тела
Себе бессмертия венец?11
В комнате появились два существа, мы знаем обоих: то были фея Печали и посланница Счастья. Они склонились над усопшим.
— Ну что, — спросила Печаль, — много счастья принесли твои калоши человечеству?
— По крайней мере тому, кто здесь спит, они принесли вечное благо! — ответила Радость.
— О нет! — возразила Печаль. — Он ушел сам, его не звали! Его духовная сила была не настолько крепка, чтобы обрести те сокровища, которые ему предназначены! Я окажу ему благодеяние!
И она сняла с его ног калоши. Смертный сон прервался, воскресший встал. Печаль исчезла, а с ней и калоши. Она, верно, посчитала их своей собственностью.
Примечания
«Калоши счастья» (Lykkens Kalosker) — впервые опубликована в 1838 г. в сборнике «Три произведения». «Русалочка» привлекла к себе внимание читателей, и это пробудило у меня желание продолжить в том же духе. Такой же придуманной мной сказкой являются «Калоши счастья». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 386.)
Эрстед Х.К. (1777—1851) — датский физик и философ, профессор Копенгагенского университета с 1806 г. Помимо точных наук и философии, занимался проблемами эстетики, проявлял интерес к литературе и искусству. Одним из первых предсказал Андерсену мировую славу. Оказал большое влияние на формирование мировоззрения и творчество Андерсена.
...статью Эрстеда в альманахе... — Речь идет о статье Х.К. Эрстеда «Старые и новые времена» в сборнике «Альманах» (1835).
Король Ханс — король Дании в 1481—1513 гг.
...вашего борнхольмского диалекта... — Имеется в виду диалект датского языка, на котором говорят жители о-ва Борнхольм.
«Обыкновенные истории». — Имеются в виду произведения датской писательницы Т. Гюллембург (1773—1856), оказавшей влияние на формирование в датской литературе жанра психологического романа.
...он даже изволил шутить по этому поводу со своими приближенными. — В примечаниях к «Калошам счастья» Андерсен пишет: «Хольберг в «Истории датского государства» рассказывает, что король Ханс по прочтении романа о рыцарях короля Артура как-то шутливо сказал своему любимцу, небезызвестному Отто Руду: «Замечательными рыцарями были господа Ифвен и Гаудиан, судя по тому, как они изображены в этой книге. Да что-то теперь таких не встретишь». На что Отто Руд заметил: «Можно б было встретить таких исполинов, как король Артур, так и рыцарей, подобных господам Ифвену и Гаудиану отыскалось бы немало».
Хейберг Й.Л. (1791—1860) — датский драматург, литературный и театральный критик, теоретик искусства, издатель и журналист.
Готфрид фон Гемен (Готфрид Геменский) — датский книгопечатник и издатель, прибывший в Данию из Германии в 1490 г.
...события 1801 года... — Речь идет о нападении эскадры адмирала Нельсона на датский флот 2 апреля 1801 г.
...на одной из них был двухцветный чепчик... — В описываемое Андерсеном время девушки легкого поведения должны были носить двухцветные чепчики.
Мэдлер И.Г. (1794—1874) — немецкий астроном, составивший одну из лучших для своего времени лунную карту.
«Утренняя звезда» — здесь: название колотушки сторожа.
«Фру Сигбрита» — очевидно, речь идет о пьесе, которую Андерсен собирался написать, но так и не осуществил своего замысла.
...где некогда Ганнибал разбил Фламиния... — Имеется в виду битва при Тразименском озере в 217 г. до н. э., в ходе которой карфагенская армия Ганнибала (247 или 246—183 до н. э.) разбила войска римского консула Фламиния (?—217 до н. э.)
1. Скромность (лат.).
2. Я другого мнения (лат.).
3. Суждение (лат.).
4. Место ученых бесед (лат.).
5. Перевод А. и П. Ганзенов.
6. Перевод В. Тихомирова.
7. Кактусы. (Прим. автора).
8. Перевод А. и П. Ганзенов.
9. Господин, помогите несчастным (ит.).
10. Прекрасная Италия (ит.).
11. Перевод А. и П. Ганзенов.