Городской судья стоял у распахнутого окна; на нем была рубашка с манжетами и жабо, в котором красовалась булавка, и он был отменнейше выбрит — своя работа; он, правда, слегка порезался, ну да он залепил это место клочком газеты.
— Эй, мальчуган! — крикнул он.
А мальчуган был не кто иной, как прачкин сынишка, который как раз проходил мимо и почтительно снял фуражку; козырек у нее был сломан, чтоб сподручнее было совать в карман. В бедном, но чистом и тщательно залатанном платье, обутый в тяжелые деревянные башмаки, мальчик стоял перед ним с почтительным видом, словно перед самим королем.
— Ты хороший мальчик, — сказал судья. — Ты вежливый мальчик! Твоя мать, верно, на реке, полощет белье; туда ты и направляешься, и несешь кое-что в кармане. Скверная привычка у твоей матери! Сколько у тебя тут?
— Шкалик, — вполголоса испуганно отвечал мальчик. — А утром ты ей отнес столько же, — продолжал тот. — Нет, то было вчера! — сказал мальчик.
— А два шкалика — это полштофа!.. Пропащая она женщина! С этим простонародьем одна беда!.. Постыдилась бы твоя мать, так ей и передай! Да смотри, сам не сделайся пьяницей, но, скорей всего, так оно и будет!.. Несчастный ребенок!.. Ну уж, ступай!
И мальчик пошел дальше; он не стал надевать фуражку, и ветер трепал его длинные светлые волосы. Он свернул за угол и спустился проулком к реке, где его мать стояла в воде перед табуреткой и колотила вальком по тяжелой льняной простыне; течение было сильное, ведь мельничные шлюзы были подняты, простыню сносило, табуретка грозила вот-вот опрокинуться; прачка с трудом удерживала ее.
— Я, того и гляди, уплыву! — сказала она. — Хорошо, что пришел, мне пора уже чуток подкрепиться! Вода студеная; я простояла здесь шесть часов. Ты мне чего принес?
Мальчик достал бутылку, мать поднесла ее ко рту и отхлебнула глоток.
— До чего же славно! Враз согревает! Не хуже горячих харчей, вдобавок дешевле! Хлебни, мой мальчик! Ты такой бледный и весь дрожишь! Да и то, платьишко на тебе легкое, а на дворе осень. Ух! Вода студеная, только б не захворать! Да я не захвораю! Дай-ка мне еще глотнуть и хлебни сам, но только капелюшечку, тебе не след к этому привыкать, бедное мое нищее дитятко!
Она обошла мостки, где стоял мальчик, и выбралась на берег; с циновки, которой у нее был обвязан пояс, ручьем стекала вода и ручьем лила с юбки.
— Я работаю не покладая рук, скоро у меня кровь из-под ногтей брызнет! Ну да это все равно, лишь бы я честным путем вывела тебя, мой миленький, в люди!
В это время к ним подошла пожилая женщина, бедно одетая, изможденная, хромая на одну ногу, и с большущим накладным локоном, спущенным на один глаз с целью его прикрыть, отчего изъян был еще заметнее. Это была прачкина товарка, Марен-Хромуша с Локоном, как прозывали ее соседи.
— Бедняжка! Работаешь не покладая рук, да еще стоя в холодной воде! Тебе и впрямь не мешает маленько хлебнуть и согреться! А тебя этой каплею попрекают! — И Марен не замедлила передать прачке слова, с которыми судья обратился к мальчику; она же все слышала, и ее это рассердило: как он может говорить так с ребенком про его мать и поминать ту малость, что она выпивает, когда сам устраивает званый обед, на котором вина — море разливанное! — Доброго вина, крепкого вина! Тут не один хватит лишку! Но это у них не называется выпивать! Они — порядочные, а ты — пропащая!
— Так вот как он говорил с тобою, сынок! — сказала прачка, и губы у нее задергались. — Мать у тебя — пропащая! Может, он и прав! Только ему не след говорить такое ребенку! И сколько ж мне от этого семейства еще терпеть!
— Верно, вы же у них служили, у его родителей, когда они были еще в живых. Сколько уж лет прошло! А пудов соли съедено! Оно и немудрено, что охота пить! — И Марен рассмеялась. — У судьи сегодня званый обед, его бы надобно отменить, ан поздно, да и еда сготовлена. Я узнала это от ихнего дворника. С час назад пришло письмо, что младший брат судьи умер в Копенгагене.
— Умер! — воскликнула прачка и побледнела как смерть.
— Эва! — сказала Марен. — И чего так переживать! А-а, вы знавали его в те поры, когда были у них в доме служанкою.
— Так он умер! Лучше его и добрее я человека не знала! У Бога таких наберется немного! — И по щекам у нее побежали слезы. — Господи, как у меня кружится голова! Это оттого, что я выпила всю бутылку! А этого мне было нельзя! Как мне неможется!
И она привалилась к дощатому забору.
— Боже правый, да вы, матушка, совсем плохи! — сказала Марен. — Погодите, может, оно пройдет!.. Нет, вы и впрямь больны! Лучше-ка я сведу вас домой!
— А как же белье?
— Я о нем позабочусь! Берите-ка меня под руку! Мальчик пусть побудет здесь и постережет, а я приду достираю; тут и осталось-то всего ничего!
Ноги у прачки подкашивались.
— Уж очень я долго стояла в студеной воде! И во рту с утра маковой росинки не было! Меня всю ломает! Господи Исусе! Помоги мне дойти до дому! Бедное мое дитятко!
И она разрыдалась.
Мальчик заплакал, вскоре он сидел у реки один, присматривая за мокрым бельем. Женщины шли медленно, прачку пошатывало, из проулка они свернули на улицу; когда они поравнялись с домом судьи, прачка повалилась на булыжную мостовую. Вокруг собрался народ.
Марен-Хромуша побежала во двор за помощью. Судья со своими гостями смотрел из окна.
— Это прачка! — сказал он. — Хватила лишнего! Пропащая женщина! Жаль только ее красивого мальчика. Я к нему действительно расположен. А мать — пропащая!
Прачку привели в чувство, проводили до ее бедного жилища и уложили в постель. Добрая Марен приготовила ей чашку подогретого пива с маслом и сахаром, это было, по ее разумению, наилучшим лекарством, после чего отправилась на реку; белье она выполоскала из рук вон плохо, зато с душою; собственно, она просто-напросто вытащила мокрое белье на берег и покидала в корзину.
Под вечер она сидела у прачки в ее убогой каморке. Кухарка судьи дала ей для больной несколько картошек, обжаренных в жженом сахаре, и чудесный жирный кусок ветчины. Все это уплели мальчик с Марен; больная же лакомилась запахом, он до того питательный, сказала она.
Потом мальчик улегся на ту же самую постель, где лежала и его мать, только спал он у нее в ногах, поперек, и укрывался старым половиком, сшитым из синих и красных лоскутьев.
Прачке чуточку полегчало; ее подкрепило горячее пиво, и подбодрил запах вкусной еды.
— Спасибо тебе, добрая ты душа! — сказала она Марен. — Так и быть, я все тебе расскажу, когда мальчик уснет! По-моему, он уже спит! Глазки закрыты, ну до чего же он мил! Он и не знает, каково приходится его матери! Не дай бог ему когда-нибудь такое изведать!.. Я служила в доме у коллежского советника и советницы, родителей судьи, и вот случись так, что младший из сыновей, студент, приехал домой на побывку; в ту пору я была молодая да шалая — но честная, это я говорю как перед Господом Богом! — сказала прачка. — Студент был ну такой веселый и улыбчивый, такой славный! А уж добрый и порядочный до мозга костей! Лучше его человека на земле не было. Он — хозяйский сын, а я — простая служанка, но мы полюбили друг дружку и обручились, все честь по чести. Ведь поцеловаться разок не грех, коли взаправду друг друга любишь. И он рассказал о том своей матери; он почитал ее все равно что Господа Бога! Она была до того умная, сердечная и душевная!.. Он уехал, а перед тем надел мне на палец свое золотое кольцо. Он был уже далеко, и тут меня призвала к себе хозяйка; вид у нее был строгий и вместе мягкий, и ее устами как будто говорил Господь Бог; она разъяснила мне, какая нас с ним разделяет пропасть. «Он глядит сейчас на твое пригожее личико, но красота пройдет! Ты не образованна, как он, вы не будете равными в царстве духа, в этом-то вся и беда. Я уважаю бедных, — сказала она, — у Господа они, быть может, поставлены будут выше, чем многие из богатых, но здесь, на земле, негоже сворачивать с накатанной колеи, раз едешь вперед, не то повозка перевернется, так оно будет и с вами! Я знаю, что к тебе сватался один честный, хороший человек, у которого есть ремесло, — Эрик-перчаточник, — он вдовец, бездетный, живет в достатке, подумай над этим!» Каждое ее слово было мне — нож в сердце, но ведь она была права! И так это меня удручило и сокрушило! Я поцеловала ей руку и горько заплакала, а еще горше плакала, когда вернулась к себе в каморку и бросилась на постель. Тяжкую я провела ночь, одному Господу ведомо, как я мучилась и боролась сама с собою. Ну а в воскресенье я пошла к причастию, чтобы Господь просветил мою душу. И мне словно бы явилось знамение: когда я выходила из церкви, мне повстречался Эрик-перчаточник. Тут уж я больше не сомневалась, мы были ровнею, вдобавок он человек зажиточный, и тогда я подошла к нему, взяла за руку и сказала: «Ты меня все еще любишь?» — «Да, — говорит, — и буду любить по гроб!» — «Возьмешь ли за себя девушку, которая тебя уважает и почитает, но не любит, но это, может статься, придет!» — «Это придет!» — сказал он, и мы пожали друг другу руки. Я отправилась домой к хозяйке; золотое кольцо, что мне дал ее сын, я носила у себя на груди, я не смела надевать его днем на палец, а надевала лишь вечером, когда ложилась в постель. Я поцеловала кольцо, да так крепко, что из губ у меня пошла кровь, а потом отдала его хозяйке и говорю: на той неделе меня с перчаточником огласят в церкви. Тут хозяйка обняла меня и поцеловала... она вот не говорила, что я пропащая, только в ту пору я, может, и впрямь была лучше, но и то, на меня еще не свалилось столько невзгод. Свадьбу мы справляли на Сретенье; и первый год прожили хорошо, мы держали подмастерья и мальчика, а еще у нас служила ты, Марен.
— И славной же вы были хозяйкой! — сказала Марен. — Век буду помнить, какие вы с мужем были ласковые и добрые!
— Так ты и жила с нами в хорошие времена!.. Детей у нас тогда не было... Студента я больше так и не видела!.. Нет, видела, это он меня не видел; он приезжал на материны похороны. Он стоял у ее могилы, белый как мел и до того печальный, но это он горевал по матери. А когда умер его отец, он был в чужих краях и сюда не приехал да и после ни разу здесь не бывал. Он так и не женился, это я знаю... По-моему, он стал присяжным поверенным!.. Куда ему меня помнить; а если б он меня даже и увидал, то уж наверняка не признал бы, такая я стала уродина. Да так оно и к лучшему!
И она принялась рассказывать про тяжкие дни испытаний, когда на них одно за другим стали обрушиваться несчастья. У них было пятьсот ригсдалеров, а в их улице продавался дом за двести — была прямая выгода сломать его и поставить новый, вот они этот дом и купили. Каменщик с плотником составили смету, постройка должна была обойтись в тысячу двадцать ригсдалеров. Кредит у Эрика был, его ссудили деньгами из Копенгагена, но шкипер, который должен был их привезти, пошел ко дну, вместе со всеми деньгами.
— А я как раз родила моего милого мальчика, что здесь спит... Отца нашего одолела тяжелая, затяжная болезнь; девять месяцев я его и раздевала, и одевала. Дела у нас покатились под гору, мы все занимали да занимали; остались голые-босые и потеряли отца!.. Ради ребенка я работала не покладая рук, не разгибая спины, мыла лестницы, стирала белье, и грубое, и тонкое, но Господу, видать, не угодно, чтобы я выкарабкалась; ну да он меня развяжет и порадеет о мальчике.
И она заснула.
Поздним утром она почувствовала себя бодрее и решила, что у нее достанет сил пойти на реку. Но едва она зашла в холодную воду, как ее охватила дрожь, она начала обмирать; судорожно хватая рукою воздух, она шагнула к берегу — и упала. Голова ее оказалась на земле, а ноги — в воде, деревянные башмаки — в каждый был вложен пучок соломы — поплыли по течению. Тут ее и нашла Марен, которая принесла ей кофе.
Судья посылал к ней домой человека передать, чтобы она тотчас же шла к нему, у него к ней дело. Слишком поздно! Привели цирюльника, чтоб отворил ей кровь, но прачка уже скончалась.
— Ее погубило пьянство! — сказал судья.
В письме с извещением о смерти младшего брата передано было и содержание завещания, где говорилось, что вдове перчаточника, служившей когда-то у родителей покойного, отказано шестьсот ригсдалеров. Деньги эти должны выдаваться вдове и ее сыну частями, большими или меньшими, — как сочтут лучшим.
— Никак у моего брата с ней были шашни! — сказал судья. — Хорошо, что она убралась на тот свет; теперь все получит мальчик, я пристрою его в порядочную семью, из него может выйти хороший ремесленник!
И в последние его слова Господь вложил Свое благословение.
И судья призвал к себе мальчика, и пообещал о нем позаботиться, и сказал ему, хорошо, что его мать умерла, она же была пропащая!
Ее снесли на кладбище, кладбище для бедных; Марен посадила на могиле розовый кустик, мальчик стоял с ней рядом.
— Милая моя матушка! — сказал он, заливаясь слезами. — Она что, правда, была пропащая?
— Неправда! — ответила старая девушка, подняв глаза к небу. — Я знала ее много лет, а еще лучше узнала в последнюю ночь. Говорю тебе, она была достойная женщина! И Господь в Царствии Небесном тоже так скажет, а люди пускай себе называют ее пропащею!
Примечания
«Пропащая» (Hun duede ikke) — впервые опубликована в 1853 в альманахе «Фолькекалендер фор Данмарк». «История возникла, собственно, из нескольких слов, услышанных мною в детстве от матери. Я увидел однажды на улице мальчика, спешившего к реке, где его мать, стоя в воде, стирала белье, и услышал, как известная своей строгостью дама крикнула из окна: «Ты опять несешь водку своей матери! Как это мерзко! Смотри, не стань таким же, как твоя мать. Пропащая она!» Я вернулся домой и рассказал обо всем, что услышал. Все сказали: «Да, прачка — пьяница. Она пропащая!» И только моя мать стала на ее защиту. «Не судите ее так строго! Бедняжка выбивается из сил. Вечно в холодной воде и часто целыми днями не ест ничего горячего. Надо же ей чем-нибудь подкрепиться. Конечно, она поступает нехорошо, но что же делать! Ей столько пришлось перенести! Она честная! Она так заботится о своем мальчике!» Сочувственные слова моей матери произвели на меня глубокое впечатление. Ведь я был уже готов вместе с другими осудить бедную прачку. Много лет спустя другое маленькое происшествие заставило меня подумать, как легко и строго люди часто осуждают своего ближнего, тогда как отнесись к нему мягче, и все дело предстанет совсем в ином свете. Так живо вспомнились мне тогда вся эта история и слова моей матери, что я написал «Пропащую». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 393—394.)