1867

Однажды вечером в конце января в зале Студенческого общества, где до этого с публичным чтением моих сказок выступал только я сам, профессор Хёдт прочел для посетителей две из них — «Мотылек» и «Счастливое семейство» — и имел чрезвычайный успех. Глубоко продуманное, исполненное юмора и драматизма чтение его оказало на слушателей большое воздействие. После выступления за дружеским столом профессор поднял тост за мое здоровье и сказал, что его дебют на сцене Студенческого общества состоялся намного раньше и в этом же зале: тогда он участвовал в постановке студенческой пьесы Х.К. Андерсена. Именно поэтому сегодня вечером по прошествии многих лет он снова решился выступить, выбрав для чтения сказку того же Андерсена, тоже члена Студенческого общества, ныне такого же юного и бодрого — да что там, еще более юного, чем при своем в него вступлении.

Мы тут же стали рыться в старых афишах Общества, и среди них обнаружили ту самую мою комедию «Мост Лангебро», которую, однако, не следует путать с моей поздней драмой «На мосту Лангебро». Первая написана в форме ревю, обозрения всего, что происходило в течение года в Копенгагене в области литературы и искусства; она весьма напоминала подобные ей французские пьесы-ревю, жанр которых успешно ввел на датскую сцену Эрик Бёг, хотя к моменту написания пьесы никто у нас о существовании подобного жанра понятия не имел. Я тоже ничего о нем не знал, просто мне пришла в голову идея создать обрамление, в которое я мог бы вписать все наиболее выдающиеся явления и события в литературе и искусстве, которые волновали и занимали общество в миновавшем году.

Профессор Хёдт был, как я уже упомянул, первым, если не считать меня самого, кто выступил с публичным чтением моих сказок в Студенческом обществе. Хотя задолго до этого в Королевском театре, театре «Казино» и других частных театрах их читали актеры. Первой, кто осмелился выступить с моими сказками, была одаренная актриса йомфру Йоргенсен, чей драматический талант отличался широтой и универсальностью: один вечер она увлекала публику исполнением трагической роли королевы Беры в трагедии Эленшлегера «Хагбард и Сигне», другой — от души веселила зрителей комическим исполнением роли учительницы йомфру Трумпмейер из хейберговских «Апрельских шуток».

Настоящий спектакль создал, прочитав со сцены сказку «Новое платье короля», самый замечательный мастер комедии и водевиля на датской сцене, истинный Протей сценического перевоплощения, режиссер и актер Фистер. Читал отдельные мои сказки в узком кругу слушателей, а также на гастролях в Швеции и Норвегии актер Нильсен, создатель образов Хакона Ярла и Макбета. С редкой задушевностью, естественностью и юмором выступал с моими сказками «Сущая правда», «Воротничок» и «Ханс Чурбан» наш незабвенный Микаэль Вихе, которому вторил с еще большим психологическим проникновением в душу ребенка самый замечательный актер театра «Казино» Кристиан Шмидт. В последнее время чаще всех содействовал распространению моих сказок актер Мантсиус; он придавал им особый, свойственный только его таланту оригинальный тон. И, наконец, совсем недавно вслух цитировал их, пусть не со сцены, а с кафедры, наш самый талантливый философ профессор Расмус Нильсен. Выступая со своими лекциями в университете, он по-своему пытался истолковать основные идеи двух моих сказок: «Снеговик» и «Что муженек ни сделает, то и хорошо».

Второго апреля, в день моего рождения, моя комната у Мельхиоров наполнилась благоухающими цветами, картинами и книгами. В доме зазвучали приветственные речи и музыка. Снаружи сияло весеннее солнце, сияло оно и в моей груди. Я окидывал взглядом прошедшие годы: как же много счастья выпало на мою долю! И все же, как всегда в таких случаях, наряду с радостью я ощущал и некоторый страх, и на ум приходили старые предания о богах, которые, позавидовав счастью, столь легко возносившему людей на небеса, низвергали их оттуда на землю. Хотя я считаю, что истинный Бог — это любовь!

Как раз в то время в Париже открылась Всемирная выставка. На нее стекались люди со всех концов света. На болотистой пустоши, превращенной в прекрасный сад, французы возвели дворец Фата-Морганы. Я обязан был побывать там и увидеть это воплощение сказочного видения.

Одиннадцатого апреля я пересек на поезде Фюн и герцогства. Затем быстро промелькнула Германия, и вот — я в Париже. Здание Выставки уже, в основном, возвели, хотя еще продолжали достраивать. Сооружения вокруг, включая искусственный сад с его каналами, гротами и водопадами, поспешно преображались, каждый день приносил с собой изменения, которые бросались в глаза. Это увлекало, захватывало дух. Я приходил сюда почти ежедневно, постоянно встречая все новых друзей и знакомых из самых различных стран. Казалось, в Париже созывался великий всемирный съезд.

Однажды, придя на выставку, я увидел элегантно одетую даму с мужем, негром. Она обратилась ко мне на странной смеси шведского, английского и немецкого. Сама она была родом из Швеции, но все последние годы прожила за границей. Она сказала, что узнала меня по портрету, и представила мне своего мужа, знаменитого актера Иру Алридана, который как раз в эти дни имел большой успех у публики в театре «Одеон», где играл Отелло. Я пожал руку этого замечательного мастера, и мы обменялись на английском несколькими вежливыми фразами. Признаться, приобретение еще одного друга в лице одаренного сына Африки мне польстило. В свое время я не смел высказываться в таком духе, но знающие меня люди поймут, что ныне я говорю так не из тщеславия, а искренне радуясь всему доброму, что посылает мне, «баловню судьбы», Бог. Надеюсь, что это скоро станут понимать не только мои друзья, но и люди более широкого круга.

Один из организаторов английского павильона пригласил меня на обед, который состоялся в «Гранд Отель де Лувр», где я познакомился с англичанином сэром Бейкером, первооткрывателем истоков Нила. Он присутствовал на обеде вместе со своей мужественной и верной женой, которая сопровождала, ободряла и утешала его в опасных и рискованных путешествиях. Меня удостоили чести сидеть за столом рядом с леди Бейкер.

В это же время в Париже находился король Греции Георг, и я с удовольствием встретился с ним, молодым монархом, которого помнил еще ребенком, когда он слушал, как я читал свои сказки ему и его родителям. Греческий павильон на выставке располагался по соседству с датским; достаточно было пройти по коридору несколько шагов, и из Греции вы сразу же попадали в Данию. Ожидалось, что молодой король посетит датский павильон, и потому коридор украсили греческими флагами с греческой стороны и датскими — с датской. Меня попросили сочинить приветственную надпись, и я тут же, на месте, написал пару строчек, которые большими буквами вывели между развевающимися флагами:

Герб Греции и датский флаг
Приветствуют тебя —
Да будешь здрав и благ!

Двадцать шестого мая в Копенгагене отмечали серебряную свадьбу датской королевской четы; мне хотелось быть в это время в городе, и я поспешил отправиться домой через Локль в Швейцарии. Но еще до отъезда из Парижа я получил от своих соотечественников, а также от шведских и норвежских друзей приглашение посетить собрание Скандинавского союза. Встреча оказалась сродни тому празднику, который Бьёрнстьерне Бьёрнсон устроил в мою честь, когда мы оба в последний раз были здесь. В зале развевались флаги скандинавских стран, а портреты королей Кристиана и Карла украсили свежими цветами. Произносились тосты, исполнялись песни, я прочитал несколько сказок и провозгласил тост за поэзию Скандинавии.

Из Парижа до Невшателя поездом — всего день пути. На закате солнца мы добрались до границы, где возвышаются поросшие дубовыми рощами, а также буковыми и еловыми лесами горы Ури. Один туннель следовал за другим, во многих местах рельсы пролегали почти рядом с обрывом; на дне ущелий едва просматривались одинокие дома и целые деревни. Снизу мерцали огни, сверху мерцали звезды. Ближе к вечеру мы прибыли в Невшатель, и скоро я оказался высоко в горах, в Локле, у моего друга Жюля Йоргенсена. На буках уже распускались свежие листочки, кустарник зеленел, но в то же время падал снег, и из-за него все кусты, как один, выглядели цветущим боярышником. Становилось все холоднее, я простудился и ехать дальше не мог. Понимая, что не успею добраться до Копенгагена к назначенному времени, я от всего сердца написал юбилярам стихотворное поздравление и послал его письмом кронпринцу Фредерику, чтобы он вручил мое послание родителям.

На празднование серебряной свадьбы
26 мая 1867 г.

С приветом Пальнатоке от Вильгельма Телля
Из края, где озер бездонна синева,
Ты, птица певчая, ты, вестница веселья,
Лети на датские средь моря острова,
Где рощи буковые зелены, и ныне
Там свадьба во дворце, там, серебром звеня,
Поют колокола — и ты в небесной сини
Чете монаршей спой привет мой за меня.

И претворились в явь мечты все о величье,
Монаршим стал венцом невестин тот венец,
И дети входят в зал в торжественном обличье,
В сиянии корон и золотых сердец.
Стой, королевский дом, в годину испытаний,
И устоит страна — и да поможет Бог,
Да развернется наш и выше, и пространней
Упавший с неба стяг — великий Даннеброг!

Семейный юбилей справляет радость ныне
Той свадьбы во дворце, и, серебром звеня,
Поют колокола... На этой годовщине,
Хоть песнь моя слаба, спой, птица, от меня,
Спой ото всей души такое пожеланье:
В беде и в радости да будет с вами Бог,
Да ниспошлет стране и людям процветанье —
Монаршей же чете в том счастия залог.

Мои сердечные пожелания летели из страны Вильгельма Телля в страну Пальнатоке. Жюль Йоргенсен поднял над домом Даннеброг, и мы осушили по бокалу пенящегося шампанского в честь серебряной свадьбы короля Кристиана IX и королевы Луизы.

Через несколько дней я покинул своих дорогих друзей в Локле и скоро уже был в Копенгагене.

Среди многих, кого в связи с королевской серебряной свадьбой наградили орденами и титулами, значился и я: король пожаловал мне звание статского советника.

Королевская семья находилась в то время во Фреденсборге. Принцесса Дагмар, российская великая княгиня, приехала в гости к своим родителям. Я тоже туда явился; аудиенций в тот день не давали, но меня приняли, проявив при этом самое доброе и сердечное отношение. Король попросил меня остаться на обед, за которым мне удалось поговорить с благородной, очаровательной принцессой Дагмар. Она сообщила мне, что сейчас знакомится с русским изданием моих сказок, которые она до этого прекрасно знала, прочитав их все на родном для нее языке.

Лето выдалось жаркое, и раскаленные от солнца улицы не располагали к пребыванию в городе. Мой друг Мельхиор пригласил меня погостить в свой загородный дом «Отдохновение». Здесь я написал «Книгу крестного» и сказку «Зеленые малявочки». В то же время меня преследовала одна мысль — мне следовало изложить свои впечатления от посещения парижской Всемирной выставки, причем непременно в форме сказки, оригинальной сказки о современности, о нашей так называемой материальной эпохе; не хватало только сюжета или для начала какой-то зацепки, воспользовавшись которой, я мог бы начать повествование; и тут вдруг я вспомнил об одном эпизоде, случившемся во время первого моего посещения Парижа весной 1866 года по пути в Лиссабон. Я жил тогда в гостинице «Лувуа» на одноименной площади напротив императорской библиотеки. Там был маленький, спрятанный за железной решеткой сад с фонтаном. Одно из стоявших в саду больших деревьев сильно разрослось, пустив свои ветви далеко за ограду, его выкорчевали и выбросили. Почти сразу же после этого к саду подъехала массивная повозка с лежащим на ней большим деревом, листочки на нем едва начали распускаться. Дерево привезли из деревни, чтобы посадить здесь. «Бедное дерево! Бедная Дриада! — подумал тогда я. — Тебя лишили чистого деревенского воздуха и перевезли сюда, где ты будешь вдыхать городские миазмы и известковую пыль! Ты здесь умрешь!»

Идея для сказки, таким образом, нашлась, и она преследовала меня все время пребывания в Гольштейнборге, Баснесе и Глорупе. Я даже пытался писать, но что-то у меня не получалось. Я ведь видел Выставку только в момент открытия, следовало посмотреть ее всю, целиком. Вот почему у меня возникло непреодолимое желание сняться с места и посетить ее вновь, хотя две поездки в Париж за одно лето — для человека не очень зажиточного, пожалуй, чересчур много. Пришлось мне эти планы перечеркнуть.

Пока в августе я гостил в Гольштейнборге, Копенгаген посетила большая группа как молодых, так и уже умудренных опытом французских журналистов. Их встречали радушно и широко, словно подчеркивали этим: к нам приехали верные друзья, дети Франции, нашей старой союзницы. Из газет я знал о том, с каким ликованием их встречают; наверняка в Копенгагене в эти дни царила торжественная, праздничная атмосфера. Правда, о моем участии в этих торжествах лучше было забыть, я бы все равно не успел. Я вышел из вагона поезда на копенгагенском вокзале как раз в тот момент, когда последние французские гости покидали город, но все же поговорил с Эдмоном Тарбе, исполнительным директором еженедельника «Галл», и с писателем Виктором Фурнелем, автором появившегося вскоре интересного и точного очерка «Современная Дания. Этюды и воспоминания путешественника». Фурнель знал некоторые из моих сочинений, и при расставании я сказал ему, что мы, возможно, вскоре увидимся в Париже.

Так и получилось. Я не мог преодолеть вновь овладевшую мною страсть к путешествиям и желание увидеть волшебную Выставку во всем ее блеске, прежде чем он померкнет. Сразу же после этого я намеревался закончить сказку о современности, которую назвал «Дриада».

Первого сентября я отправился в путь. Со мной вместе выехал Роберт Уатт, с которым я ранее познакомился в Париже, он тоже хотел посмотреть Выставку в разгар ее работы. Когда мы отъезжали, гремел гром и сверкала молния, отъезд наш получился торжественным. В Корсёре мы сели на переполненный пароход. В темноте под проливным дождем нам пришлось всю ночь слоняться по палубе. На рассвете пароход прибыл в Киль, а оттуда мы устремились через Германию к цели нашего путешествия — Парижу, но сначала заехали в Страсбург. Прибыли мы туда к вечеру. Колокола собора звучали с такой силой, что в старом фахверковом доме, где мы поселились, дрожали стены. Древний собор высился перед нами, не обращая на нас ровно никакого внимания. Его посещали многие — великие мира сего и люди маленькие, мужчины и женщины, которые выцарапывали свои имена на его старых колоколах, стремясь тем самым, наверное, увековечить их в звоне. Тот вечер был тих и прекрасен, я так радовался, что снова оказался во Франции. Вновь, как и всегда в путешествии, я почувствовал себя молодым. Что значили для вечности мои шестьдесят два года по метрике — не более чем для меня самого шестьдесят две секунды!

В рыночный день пробираться сквозь толпу к собору непросто. «Бесплотный мастер», сидящий внутри больших соборных курантов, управляет их хором. Ровно в десять часов фигурки на курантах приходят в движение. Смерть отбивает удары, Старый Час уходит, и на смену ему приходит Новый Час, который ждет, пока не отзвучит последний удар, после чего отправляется в свой путь по циферблату вновь.

Я смотрел на все это, стоя в группе приезжих, среди которых узнал своего знакомого из Бордо, Франциска Мишеля, ученого и переводчика баскских народных песен.

Скоро мы оказались в Париже — снова в современном дворце Аладдина, удивительном здании Выставки, воплощенной Фата-Моргане. Перед нами расстилался возникший, как по мановению палочки волшебника, сад с цветами юга и севера, огромные аквариумы, среди которых чувствуешь себя, как под стеклянным колоколом, опущенным на дно моря или озера, как будто стоишь в сказочном салоне Рыбьего царства. Я был сражен, ошеломлен всем этим великолепием, и вот в кафе «Режанс», куда доставляют датские газеты, прочитал в одной из них статью с подробным и довольно верным описанием Выставки. В статье утверждалось, помимо всего прочего, что в полной мере отразить ее пестрое великолепие не способно ни одно поэтическое перо, кроме одного — того, которым владеет Чарлз Диккенс. Это отчасти справедливое суждение повергло меня в уныние: я засомневался в своих творческих силах настолько, что, еще находясь в Париже, отказался от планов своих написать свою современную сказку. Естественно, таким образом, эта моя повторная поездка в Париж потеряла всяческий смысл! Что ж, я решил развлечься! Никогда во время прежних своих посещений Парижа я не чувствовал себя там своим, в этом же году великолепие Выставки словно околдовало город, озарив его волшебным сиянием. Да, на этот раз я ощущал свою причастность к этому городу наслаждений, как называли Париж приезжие, хотя я, скорее, сравнил бы его с прекрасным плодом, под золотой шкуркой которого скрывалась косточка знаний и искусства: на поверхности — канкан, в сердцевине — серьезность и вдохновение.

Гениальный журналист Филарет Шаль пригласил меня в гости в Медон, в свой красивый загородный дом с небольшим уютным садом. Здесь я оказался в одной компании с французскими журналистами, недавно приезжавшими в Копенгаген. Атмосфера царила живая и непринужденная, застольные речи сменяли одна другую, они порхали над столом разноцветными бабочками. Позднее Филарет Шаль в одной из своих лекций, которые он читал студентам в Париже, в свойственной ему оригинальной манере, но при этом с большой теплотой отозвался обо мне и моих сказках.

Несколько французских журналистов из числа гостивших в Копенгагене пригласили меня и еще некоторых датчан на специально устроенный в честь нас праздник. На нем присутствовали редактор газеты «Ла Ситуасьон» и другие знаменитые представители прессы, а также ранее уже упоминавшийся мною Эдмон Тарбе, обладавший не только способностями журналиста, но также большим музыкальным талантом, определенно, унаследованным от матери, весьма известной и любимой в Париже сочинительницы музыки. Эдмон Тарбе сыграл мою песню «Храбрый солдат» и еще датскую народную песню «Роселиль и ее мать». Музыкальные номера сразу же внесли в окружающую атмосферу нечто датское, и я почувствовал себя среди французских друзей, как дома.

В это посещение Франции мне впервые удалось побывать в парке Мабиль с его пышной иллюминацией, отражавшейся вместе с ветвями плакучих ив, как в зеркале, в небольших искусственных водоемах; на толпы гуляющих в парке лился яркий свет прелестной полной луны. Один из юных молодых друзей подтолкнул ко мне мабильскую красавицу и сказал: «Что вы скажете о такой поэзии и таком личике?» Указав на сияющую на небе луну, я ответил: «Мне больше по душе это старое и в то же время вечно молодое лицо!» — «Месье!» — воскликнула в праведном негодовании оскорбленная прелестница.

Я пробыл там всего четверть часа, и в «Дриаде» описал все, что я там видел и чувствовал.

Предстоял отъезд из Парижа; заканчивался сентябрь. На обратном пути я провел несколько дней в городе игорных домов Баден-Бадене. В оживленном и суетливом Мабиле я чувствовал себя уверенно: я знал, где нахожусь. Баден-Баден, внешне элегантный и нарядный, показался мне таинственным и зловещим огромным игорным залом, где перемещались с места на место груды золота. Казалось, в этом зале незримо присутствует сам Сатана; здесь повсюду царила неприятная тишина. После первого же моего посещения игорного дома я, вернувшись в гостиницу, описал свои впечатления в следующих строчках:

Игорный дом

Картины, лампы — чудилось сначала, —
Все говорит: «Приди на праздник, друг!»
Но в зале только золото звучало —
Прокатится и вновь умолкнет звук.
Здесь женщины сидят, как в лихорадке,
То мечут злато, то к себе гребут.
Вдруг где-то выстрел: «Право, все в порядке, —
Смеется Смерть, — я выиграла тут!»
Молчанье, блеск и неподвижность зала,
Лишь стук сердец да тихий звон металла.

Впрочем, игорный зал, купальни да и сам город окружены живописнейшими лесами и горами. Поблизости расположены мощные руины некогда роскошного замка, в рыцарском зале которого ныне растут большие деревья. С его еще не обрушившихся балконов открывается великолепный вид на извилистую ленту Рейна и на французскую территорию — Вогезские горы.

Домой отсюда я ехал быстро и остановился на отдых только на сутки в Оденсе. Повсюду на домах развевались национальные флаги — в город прибыли солдаты, и Манеж празднично убирали, чтобы встретить их. Меня также пригласили на праздник. Большой старый флигель украсили флагами и зелеными ветками, столы ломились от яств и вина, а девушки и женщины со всего города показали себя умелыми и старательными хозяйками. Наконец появились солдаты, зазвучали крики «ура», за ними последовали песни и речи. Несомненно, наша жизнь изменилась к лучшему, стала намного светлее и прекраснее по сравнению с той старой, ушедшей, которую некогда знавал здесь я. Я упомянул об этом в своей речи, указав, что, когда я последний раз был в Манеже — давным-давно, еще во времена моего детства, — я видел, как здесь прогоняют сквозь строй солдата. И вот я снова здесь и вижу, как нашего солдата, считающегося теперь защитой и опорой отечества, приветствуют ныне речами и песнями; теперь он гордо сидит за столом под развевающимися знаменами. О, наше благословенное время! Кто-то из моих друзей заметил, что мне следовало бы приехать в Оденсе хотя бы еще раз в этом году — не пристало бывать в родном городе, готовом устроить в твою честь праздник, лишь проездом. Впрочем, добавил кто-то, я наверняка получу на такой праздник приглашение уже в ноябре этого года.

Я еще не подозревал в тот момент, до каких высот счастья вознесет меня судьба, и ответил, что от всего сердца благодарен за проявленную в отношении меня дружескую заботу, но все-таки хотел бы попросить «перенести праздник на 1869 год, когда четвертого сентября исполнится пятьдесят лет с того дня, как я покинул Оденсе, отправившись в Копенгаген. Туда я прибыл шестого сентября и считаю этот день самым знаменательным в моей жизни, хотя, конечно же, вряд ли уместно требовать, чтобы кто-то придавал этому дню подобное значение. Поэтому будет лучше всего, если я приеду на родину в Оденсе в день пятидесятилетия моего отъезда». — «Но до этого дня еще целых два года, — возразили мне, — никогда не следует откладывать радость и удовольствие. Значит, увидимся в ноябре».

Так и случилось. Предсказание гадалки бедному мальчугану, сделанное перед самым его отъездом из отчего дома, о том, что в Оденсе когда-нибудь будет устроена в его честь иллюминация, сбылось самым прекрасным образом.

В конце ноября в Копенгагене я получил от муниципального совета Оденсе следующее извещение, датированное 23 ноября 1867 г.:

«Настоящим Муниципальный совет Оденсе имеет честь уведомить Ваше Превосходительство об избрании Вас Почетным гражданином Вашего родного города и о приглашении прибыть сюда, в Оденсе, в пятницу шестого декабря сего года, в каковой день мы желали бы вручить Вам выданный в связи с этим диплом».

Далее следовали подписи.

На это я ответил:

«Я получил вчера вечером присланное высокочтимым Муниципальным советом извещение и спешу выразить Вам свою самую глубокую благодарность. Мой родной город оказывает и выражает мне Вашим решением, господа, честь и признание столь высокие, о каких я никогда не смел даже мечтать.

Миновало 48 лет с тех пор, как я бедным подростком покинул родной город, и теперь он принимает меня, исполненного счастливых воспоминаний, как родимый дом — дорогого сына. Вы должны понять мои чувства. Я пишу эти слова не из тщеславия, а с благодарностью Господу за тяжелые часы испытаний и многие благодатные дни, которые Он мне ниспослал. Примите же от меня самую сердечную благодарность.

В определенный Вами день, 6 декабря, я с радостью, если Бог пошлет мне здоровья, встречусь с моими благородными друзьями в нашем родном городе.

С уважением, благодарный Вам
Х.К. Андерсен».

Я приехал в Оденсе четвертого декабря. Стояла холодная пора, дул сильный ветер, я был изрядно простужен и страдал от зубной боли. Но вот засияло солнце, ветер стих, и наступила прекрасная погода. На вокзале меня встречал епископ Энгельстофт, отвезший меня к себе домой в епископскую усадьбу у речки Оденсе, которую я описывал в сказке «Колокольная бездна». К обеду были приглашены несколько городских чиновников, за столом царила дружеская, непринужденная обстановка, мы оживленно беседовали.

И вот наконец наступило столь знаменательное шестое декабря, самый прекрасный праздник моей жизни. Испытывая физическое и душевное беспокойство, я не спал накануне ночь, давило грудь и болели зубы, все будто напоминало мне: «Ты со всем твоим блеском — всего только дитя тлена, червь во прахе!» Об этом свидетельствовала не только моя телесная немощь, в том же убеждало меня и мое врожденное смирение.

Как должен был бы я наслаждаться выпавшим мне невероятным счастьем! Увы, я не мог наслаждаться им, я его страшился.

Утром шестого декабря я услыхал новость, что весь город празднично украшен а дети в связи с праздником, устраиваемым в мою честь, освобождены от школы. Я ужасно разволновался, смиренно осознавая свое ничтожество перед лицом Господа. Я отчетливо видел все мои слабости, все недостатки и грехи, совершенные в слове, мыслях и поступках. Все они предстали передо мною теперь с такой же ясностью, как на Судном дне, в то время как на самом деле это был день моего чествования! Бог свидетель, насколько ничтожным я ощущал себя, в то время как другие превозносили меня и чествовали.

Ближе к полудню ко мне явились полицмейстер, статский советник Кох и советник юстиции Мурье и препроводили меня в ратушу, где мне должны были вручить диплом почетного гражданина. Почти на всех домах, мимо которых мы проезжали, развевался Даннеброг; повсюду собирался народ, в том числе люди, приехавшие из окрестных деревень. Я слышал крики «ура», а перед ратушей играла музыка. Здесь был построен городской оркестр, исполнивший мелодии моих песен «Гурре» и «Дания — моя родина!». Я был ошеломлен; легко, стало быть, понять, почему я сказал — и обязан был сказать — своим спутникам: «Что чувствуют преступники, когда их везут на эшафот? Кажется, я понимаю их».

Зал заполнили празднично разодетые дамы и чиновники в мундирах и с регалиями. Я видел в нем также много обычных горожан и крестьян.

Бургомистр Мурье объявил от лица Муниципального совета, по какому случаю собрались здесь люди, и обратился ко мне с сердечной и торжественной речью. После этого он вручил мне диплом и провозгласил в честь меня здравицу, сопровождавшуюся мощным девятикратным «ура», которое подхватили все присутствующие.

В ответной речи я сказал примерно следующее: «Великая честь, которой удостоил меня родной город, ошеломляет и наполняет меня самыми возвышенными чувствами. Я думаю сейчас об Аладдине. Выстроив себе при помощи волшебной лампы дворец, он подошел к окну, выглянул из него и сказал: «Вон там, внизу, ходил я, когда был бедным мальчишкой». Такую же лампу духа — поэзию — послал мне Бог, она сияет над многими странами, и многие люди радуются ее сиянию и благодарны ей. Вот почему, когда люди говорят, что этот свет исходит из Дании, сердце у меня бьется от радости. Я твердо знаю: на родине у меня тоже есть немало переживающих за меня друзей, и в особенности это относится к городу, в котором когда-то стояла моя колыбель. Именно этот город вручает мне сегодня торжественное свидетельство своей любви ко мне, тем самым оказывая мне столь великую честь, что я, глубоко взволнованный происходящим, могу от всего сердца ответить ему только одним словом, исходящим из самого сердца, — «Спасибо»!»

От волнения, вызванного переполнявшими меня чувствами, я едва держался на ногах. Лишь на обратном пути в епископскую усадьбу я стал различать лица поздравлявших меня друзей. Я видел восторг толпы и развевающиеся повсюду флаги, но меня не покидала одна мысль: я думал, что скажут остальные датчане, люди, живущие в других уголках страны, услышав об устроенном мне на родине празднике. Что напишут о нем газеты? Я чувствовал, что стерплю любое высказывание относительно слишком уж большой чести, которой меня удостоили, но не вынесу, чтобы газеты в оскорбительном или неодобрительном тоне отзывались о моем родном городе только по причине того, что он оказывал мне эти почести. Именно поэтому я, признаться, почувствовал бесконечное облегчение, когда убедился, что все «листки», большие и малые, написали о празднике в моем родном городе с теплой симпатией. Самый первый голос я услышал сразу же, как только вернулся из ратуши в епископскую усадьбу; он раздался со страниц наиболее влиятельной копенгагенской газеты, доставленной в этот же день с утренней почтой. Газета посылала самые сердечные и горячие поздравления мне и с пониманием отнеслась к решению моего родного города. Это во многом сняло камень с моей души, вселило в меня спокойствие и позволило безмятежно наслаждаться всем тем, что заготовил для меня праздник на оставшуюся часть дня и на вечер. В газете «Дагбладет» от шестого декабря писали: «Статский советник Х.К. Андерсен отмечает сегодня радостный день своего признания: Оденсе вручает ему диплом почетного гражданина. До сих пор подобной чести удостаивались у нас в стране лишь немногие, но город Оденсе поступает так с полным на то правом. Он воздает почести сыну бедного ремесленника, который отправился искать счастья по белу свету и заставил свое имя прозвучать далеко за границами отечества, прославив тем самым Данию и родной город на весь мир. И, наверное, очень многие сейчас мысленно находятся в Оденсе на празднике, который займет достойное место в андерсеновской «Сказке жизни», и шлют поэту свои поздравления и благодарность за все, что он подарил им и вообще всем нам».

Во второй половине дня я отправился в ратушу на продолжение праздника вместе с членами комитета по его проведению в гораздо более приподнятом настроении, чем то, в каком пребывал вначале. Только теперь я стал замечать детали праздничного украшения города, выполненные с большим вкусом, и узнавать мелодии песен — моих стихотворений, положенных на музыку.

В актовом зале ратуши, где уже был установлен на возвышении мой бюст, окруженный медальонами с памятными надписями «2 апреля 1805 года» (день моего рождения), «4 сентября 1819 года» (день, в который я покинул Оденсе) и «6 декабря 1867 года», собрались 250 человек, представляющих все сословия. После того как бургомистр провозгласил тост во здравие короля, была исполнена следующая песня:

Лебедь вновь в край родной прилетел,
Где в утином гнезде он родился,
Где печальный влачил он удел,
Где смиренью, терпенью учился!

«Безобразным утенком» он слыл,
В камышах от пинков укрывался,
В мире грез — утешенья и сил
Для борьбы с злом и тьмой набирался.

У! Как злобно вопил птичий хор!
Ведь ни утки, ни гуси не знали,
Что покинет утиный он двор
И исчезнет в сияющей дали!

Что недаром к чужим берегам
Лебедь гордый полет свой направит,
Что он славой покроется сам
И родной уголок свой прославит!

Что волшебною песней своей
Лебедь, помнящий детства невзгоды,
Очарует весь мир, всех людей,
Несмотря на их званье и годы!¹

Затем оптовый торговец В. Петерсен провозгласил тост в мою честь. «Примерно пятьдесят лет назад, — сказал он, — один бедный подросток покинул родной город, чтобы начать свою борьбу за место под солнцем. Отъезд его произошел тихо и незаметно, потому что никто его не знал и не замечал. Проводить его вышли только две женщины, его мать и бабушка, проследовавшие вместе с ним за городские ворота, но их пожелания и молитвы сопровождали поэта на всем его долгом пути. Первой остановкой на нем стала столица; там началась борьба за продвижение к великой цели. Юноша оказался совсем один в большом городе, без друзей и родственников, но он все-таки начал свою борьбу, в которой ему помогали два сильных союзника: вера в Провидение и вера в свои собственные силы. Борьба оказалась жестокой и горькой, и он понес в ней большие потери, но тем не менее сильная воля продвигала его вперед, и, очень может быть, что именно в этой борьбе зародилась в нем столь богатая и возвышенная фантазия. Ныне подросток превратился в мужчину и находится среди нас; его имя в эти дни на устах у всех. Он победил. Ныне его чествуют короли и сильные мира сего, а также — что самое важное — его высоко чтут и уважают сограждане».

Затем оратор от лица всех горожан выразил мне благодарность за все, что я сделал во славу отечества, и за то, что я никогда не забывал, что моя колыбель стояла в Оденсе. Речь встретили радостными криками «ура». Тронутый, я встал и поблагодарил оратора примерно в следующих словах: «Произнесенная здесь речь невольно уводит меня в мир воспоминаний о днях моего детства. С залом, в котором я сейчас стою, связано три эпизода в моей жизни. Первый раз я пришел в него мальчишкой, чтобы посмотреть музей восковых фигур, который своими изображениями королей, князей и других всемирно известных людей произвел на меня довольно странное и неизгладимое впечатление. Во второй раз я стал свидетелем устроенного в этом зале праздника по поводу дня рождения короля; меня привел на него старый городской музыкант; я смотрел из оркестра в освещенный зал на танцующих и узнавал многих из них. Третье посещение зала состоялось сегодня, в момент, когда я находился здесь в качестве почетного гостя и ощущал бесконечно теплое внимание и сердечное отношение ко мне со стороны присутствующих. Все три эпизода кажутся мне одной длинной сказкой, мораль которой сводится к тому, что вся наша жизнь — это нечто иное, как прекраснейшая из сказок».

В этот момент двойной квартет голосов затянул начало моей песни «В той Дании, где свет увидел я...», а когда пение закончилось, епископ Энгельстофт страстно и красноречиво провозгласил тост за процветание Дании. Вслед за ним статский советник Кох в небольшой шутливой речи предложил поднять бокалы за мою «жену» — поэтическую фантазию, которая всем нам обеспечила райскую жизнь. Я поблагодарил его за тост и, сославшись на древний обычай украшать кубки венками цветов, сказал, что хотел бы украсить свой кубок венком из цветов, на лепестках которых были бы написаны имена всех присутствующих в зале милых дам. Полковник Ваупель после этого произнес шутливую речь о моих детях, которых так любят солдаты, детях, всегда наставляющих их на путь истинный. Директор школы Мёллер в своем выступлении передал мне приветствие и благодарность от имени 1600 школьников, находившихся на его попечении, а друг моей юности и школьный товарищ, ныне советник канцелярии, прочитал сочиненное им в мою честь стихотворение. После этого пробст нашей епархии Свитсер заявил, что отдельного тоста за присуждение мне звания почетного гражданина заслуживает сам город Оденсе, и предложил выпить за дальнейшее процветание города. Перед окончанием праздничного обеда я опять взял слово и сравнил в нем мою судьбу со зданием, при возведении которого особенно много потрудились и помогли мне Коллин и Х.К. Эрстед. Теперь, когда я уже мог сказать, что строительство здания завершено, согласно старинному обычаю, на него следовало бы водрузить венок, и таким венком с моей стороны могла бы стать моя благодарность городскому Муниципальному совету и всему городу, в котором, как я уже убедился, процветает не только материальный прогресс, но также начала Красоты и Добра. Мне хотелось бы сказать еще несколько лестных слов и выразить сердечную благодарность отдельно каждому из тех, кто доставил мне сегодня такое огромное счастье, однако я вынужден объединить все эти слова в тосте, который провозгласил за свой родной Оденсе.

После торжественного обеда последовал бал, присутствующие поднялись из-за столов, и в зале появилась молодежь. Но еще до начала танцев в центре помещения для меня поставили кресло, после чего в зал вбежали разряженные дети, которые, водя вокруг меня хоровод, спели приветственную песню, сочиненную в мою честь Йоханом Кроном:

Вьется змейкою дорожка;
Покосившийся немножко,
Домик низенький стоит...
Там — учитель говорит —
Жил наш Андерсен малюткой.
Оле сказкой, прибауткой
Тешил мальчика не раз
Перед сном в вечерний час.

Домовой его баюкал;
Леший из лесу аукал;
Мальчик видел водяных;
Из ветвей ему густых
Улыбалася Дриада,
А зимой в окно из сада
К ним глядела без чинов
Королева бурь, снегов.

Видел он фантазий фею,
Проводил часы он с нею
И все сказки, что слыхал
От нее, — нам рассказал!
Сколько мы часов приятных
В чтеньи сказок тех занятных
Провели и проведем,
Видя вьявь и Старый дом,

Карен, Инге, как живую,
И Русалочку, и злую
Королеву, что детей
Превратила в лебедей!
Видя эльфа, пчел царицу,
Старый дуб и Феникс-птицу,
Кошек, Руди, Деву льдов,
Эльфов, троллей всех сортов!

Счастье, знать, само надело
На тебя калоши. Смело
В них шагал ты по дворцам!
Но всего любимей там
Ты, где мы царим всецело!

Ну, живей, друзья, за дело!
Хоть мала рука у нас,
Так пожмем двумя зараз
Руку сказочника-друга!
Велика его заслуга:
Он развел волшебный сад,
Где найдет и стар и млад
Тень, и отдых, и прохладу,
Утешенье и отраду!
Другом мы его зовем,
В честь него мы песнь поем!²

Во время праздничного обеда в мой адрес поступило множество поздравительных телеграмм. Таким образом, весть об устроенном для меня празднике, как оказывается, успела облететь всю страну и заставила отозваться многих. Как-то отзовутся на мне мнения, чувства и настроения, которые вызвал праздник? Как отнесутся люди к тому, что меня так ценят и чествуют? Эти мысли все время преследовали меня, отбрасывая тень на радость и блеск празднества, которым я должен был бы наслаждаться в эти минуты. И вот на мое имя поступает первая телеграмма — от Союза студентов. Она приободрила меня и подняла настроение. «Союз студентов посылает Х.К. Андерсену в столь славный для него день свои поздравления с благодарностью за все свершенное им в прошлом и с самыми наилучшими пожеланиями на будущее». Таким образом, я убедился, что учащаяся молодежь полностью разделяет со мной мою радость и желает мне всего только хорошего. Затем последовали еще одна частная поздравительная телеграмма от группы студентов из Копенгагена и телеграмма от корпорации ремесленников и Союза промышленных рабочих из Слагельсе: по-видимому, там вспомнили, что в их городе я учился и, следовательно, был связан с ним. За этими посланиями последовали приветствия от чутких друзей из Орхуса и из Стеге, отовсюду приходили телеграмма за телеграммой. Одну из них зачитал статский советник Кох; она была от короля: «Присоединяю к уже оказанным Вам сегодня гражданами Вашего родного города почестям самые лучшие пожелания от меня и моей семьи. Король Кристиан». После прочтения телеграммы собрание взорвалось от восторга, и все темные облака и тени в моей душе рассеялись, как по мановению волшебной палочки.

Я был счастлив, и все же — не слишком ли высоко я занесся, не следовало забывать, что я — всего лишь бедное дитя человеческое, ограниченное бренностью всего земного. Все время моего чествования я страдал от жестокой зубной боли, которая от жары в зале и душевных волнений обострилась до невозможности. И все-таки тем же вечером я прочитал для своих маленьких друзей сказку, после чего ко мне явилась депутация от различных городских объединений и союзов, которая с факелами и под развевающимися знаменами устроила шествие на площади перед ратушей. Так мне представился случай воочию убедиться, как исполняется предсказание, сделанное старой гадалкой перед тем, как я подростком покинул свой родной город: в Оденсе будет устроена в мою честь иллюминация. Я подошел к открытому окну; яркий свет факелов заливал площадь, она была переполнена. Люди запели песню, душа моя воспарила, но телесно я ужасно страдал и, таким образом, не мог насладиться этим высочайшим моментом счастья всей моей жизни. Зубы болели невыносимо, холодный воздух, врывавшийся через окно, заставлял боль пульсировать с ужасающей силой, и вместо того, чтобы насладиться блаженством этих минут, которые никогда больше в моей жизни не повторятся, я смотрел в напечатанный текст песни и считал, сколько еще строк осталось пропеть и скоро ли я избавлюсь от пытки, которой подвергал меня сквозняк, обострявший зубную боль. В тот момент, когда боль усилилась до предела, песня закончилась, брошенные в костер факелы еще раз ярко вспыхнули и погасли — и вместе с ними исчезла зубная боль. Ах, как же я был благодарен этому мгновению! Со всех сторон на меня смотрели добрые и радостные глаза, всем хотелось говорить со мной, пожать мою руку.

Я вернулся в епископскую усадьбу ужасно усталым и сразу же лег отдыхать, но до самого утра не смог сомкнуть глаз, вот до какой степени я был возбужден и взволнован.

На следующее утро я написал письмо королю, выразив ему свою искреннюю признательность. Я также отправил благодарственные письма Союзу студентов и корпорации ремесленников и стал принимать визиты, коих последовало великое множество. Особо расскажу о старой вдове, которая ребенком некоторое время столовалась у моих родителей. Она плакала от радости, воочию увидев, какой успех выпал на мою долю, и рассказала мне, как она вчера во время факельного шествия стояла на площади и видела все происходящее на ней: «Будто встречали короля и королеву, как в прошлый раз, когда они у нас были». Она в это время вспомнила о моих родителях и обо мне, бывшем тогда еще очень маленьким мальчиком; рассказывая об этом другим пожилым людям, стоявшим рядом с ней на площади, старуха плакала, и они тоже плакали: еще бы, чтобы бедный ребенок мог так возвыситься, чтобы его встречали, как короля!

Вечером праздник продолжался в епископской усадьбе, и на нем присутствовали не менее двух сотен гостей. Я прочитал несколько сказок, а потом молодежь устроила танцы.

На следующий день я обошел с визитами всех членов Муниципального совета и посетил также нескольких знакомых, которых знал с детства. До сих пор, как оказалось, была жива Сусанна, дочь поэта Ханса Кристиана Бункефлода. Я также побывал в старом доме, в котором прошло мое детство — снимок его вскоре после праздника появился в «Иллюстрированных ведомостях», — и сходил в школу для бедных, где мальчишкой получал свои первые знания.

Музыкальное общество Оденсе пригласило меня посетить концерт в ратуше. Там мне отвели почетное место; в мою честь произносились речи, а затем хор исполнил следующую песню:

Есть музыка, есть слово, меж ними есть родство —
Одна у них основа, и духа одного:
Поэт слова слагает в созвучный легкий ряд,
Мелодия их красит так, что они горят.

Лежит у них в основе глубокий мощный глас —
Он сердцу боль приносит и утешает нас,
Когда ж они едины, сливаются в одно,
С удвоенною силой им властвовать дано.

И придает прозрачность музыка смыслам слов,
И вес приобретает, одевшись в их покров, —
Над суетою будней, над пошлым и земным
Они возносят души тех, кто внимает им.

Вот так и ты, художник, нас возвышал не раз,
Стихами вдохновляя наш мелодийный глас,
Когда со страстной негой их обнимает звук, —
Ведь ты у нас, как дома, ведь ты нам брат и друг.

Теперь, когда мы хором тебе, поэт, поем,
И музыкой, и словом хотим сказать о том,
Как счастливы, что можем, волнуясь и любя,
Здесь, в нашем скромном зале, приветствовать тебя!

За день до моего отъезда «Общество Лана», созданное для оказания помощи бедным детям — оно воспитывает и одевает их, девочек и мальчиков, вплоть до конфирмации, — отмечало свой ежегодный праздник. Был приглашен на него и я. Весь зал был заполнен опекаемыми детьми и их матерями. В речи, которую прочитали на празднике, определенное место отводилось мне. На стене висел украшенный цветами портрет Лана. Кто такой Лан, спросят многие. Он родился и провел детские годы в Оденсе на улице Недергаде, выучился шить перчатки и разъезжал по стране, продавая их. Как-то он съездил по делу в Гамбург, и вскоре перчатки его изготовления стали весьма ходовым товаром. Лану, таким образом, удалось основать свое большое дело, он разбогател и построил в Оденсе на родной улице Недергаде настоящую городскую усадьбу. Предприниматель не женился, он занялся благотворительностью и перед тем, как умер, учредил стипендию для воспитания и обеспечения детей бедных, завещав одновременно учрежденному для выполнения этой цели «Обществу Лана» свою усадьбу. Его похоронили на кладбище Святой девы в Оденсе, и на его могильном камне написано: «Здесь покоится Лан, а память о нем ищите на улице Недергаде». На стене в школьном зале рядом с портретом Лана висит еще один портрет — пожилой женщины. Она многие годы сидела на улице, продавая яблоки, и умерла несколько лет назад. Вплоть до конфирмации ее тоже опекало «Общество Лана» и, когда она умерла, после нее осталось несколько сот ригсдалеров, которые она своей бережливостью накопила. Деньги, как оказалось, она завещала Обществу, вот почему рядом с портретом его основателя висит теперь и ее портрет.

Речь на празднике Общества произнес молодой и весьма одаренный директор школы пастор Мёллер. В ней он упомянул разных мужчин и женщин, составлявших гордость датской земли. Кроме того, он сказал примерно следующее: «Вы все знаете, какой праздник мы отмечали здесь в последние дни. И вы все видели, как приветствовали и какую честь воздавали одному человеку, который тоже жил в нашем городе, более того, сидел за такой же партой в школе для бедных, как вы. Сейчас этот человек находится среди нас». Я видел устремленные на меня со всех сторон взгляды, у некоторых в глазах стояли слезы. Я поблагодарил за оказанную мне честь и поприветствовал учеников. Уходя, я увидел, как некоторые матери протягивают ко мне руки, восклицая: «Господи, даруй ему радость и благослови его!»

Праздник в «Обществе Лана» также благотворно подействовал на меня. Казалось, в мое сердце один за другим проникают солнечные лучи в таком количестве, что оно не в состоянии вместить их все. В такие мгновения душа, устремляется к Богу подобно тому, как тянется она к Нему в минуты мучительной скорби.

И вот наступил день отъезда, одиннадцатое декабря. На станцию устремились люди, заполнившие ее целиком, женщины несли мне цветы. Подошел поезд, он стоял в Оденсе всего несколько минут, в течение которых бургомистр г-н Мурье успел произнести прощальную речь. В ответ я пожелал всем счастья, загремело «ура», которое постепенно затихало по мере того, как поезд набирал скорость. Тем не менее крики «ура» раздались еще несколько раз: это кричали небольшие группы, стоявшие вдоль железнодорожного полотна за городом.

Не успел я выехать из родного Оденсе, а праздник, устроенный в мою честь, уже казался мне далеким сном. Только теперь, когда я оказался наедине с собой, в моем сознании отчетливо стали вырисовываться сцены всех тех почестей, радостей и великолепных мгновений торжества, которые даровал мне Господь. Наивысший восторг и счастье, которые я мог пережить, я уже пережил. И теперь мне оставалось лишь с благоговением благодарить Бога и молить его: «Не оставь меня, когда наступит час испытаний!»

В Нюборге я взошел на борт нового парохода, способного ломать лед, сковавший уже море вдоль побережья. Пассажиры отнеслись ко мне с вниманием и приязнью; их отношение ко мне я могу сравнить только с прекрасными отзвуками музыки, доносящимися с далекого ночного бала. В Копенгаген поезд пришел поздно вечером, но, несмотря на усталость, я по-прежнему не мог успокоиться и заснуть. Моим сердцем и разумом все еще владели будоражащие воображение чувства радости, признательности и благодарности. На следующее утро я сразу же отправился к моим верным друзьям, которые, конечно же, внесли немалую лепту в то, что судьба уготовила мне подобное счастье. Правда, зубная боль по-прежнему меня мучила, и когда проходил по улице, получилось так, что первыми же повстречавшимися мне людьми были знакомые — я не могу назвать их друзьями, — двое писателей примерно одного со мной возраста. Они сразу же заговорили со мной, но не о празднике в Оденсе, а о мучившей меня зубной боли. И сколько я ни пытался, их никак не удавалось привести в доброе расположение духа, в котором я пребывал благодаря оказанным мне великим почестям. Это огорчило меня; я прекрасно понимал, что их не радует признание, которого я удостоился. Скоро, однако, я увидел, с какой сердечной радостью сочувствуют мне люди, хотя слышались и иные голоса: «Ваш триумф в Оденсе далеко не всем пришелся по душе». Однако некоторые самые значительные наши писатели, из тех, кто посещал меня редко, обрадовали меня своим сердечным отношением. Так, в первые же дни мне нанес визит Палудан-Мюллер, разговаривавший со мной тепло и ласково. По его мнению, выпавших на мою долю почестей могла удостоиться только самая одухотворенная натура! Его радость за меня была неподдельной. «На вашем месте, — сказал он, — никто из великих писателей не вел бы себя и не говорил лучше и естественнее, чем вы».

В Копенгагене как раз в это время находился с женой Бьёрнстьерне Бьёрнсон. Расчувствовавшись до слез, они сердечно меня поздравили. То, как я держался, импонировало Бьёрнсону. Самую прекрасную сказку своей жизни, по его мнению, я создал на собрании в городской ратуше, когда говорил в своей речи о трех моих посещениях зала. Даже наша несравненная фру Хейберг высказалась на этот раз в мой адрес приветливо, сообщив мне заодно датскую поговорку, которой я не знал раньше, она касалась моей матери: «И самая бедная баба иногда приносит богатого».

Вечер под Новый год явился одним из тех последних вечеров старого, когда мне удалось наилучшим образом упорядочить свои мысли и вознести Господу благодарнейшую молитву за все, что он даровал мне. Прошедший год явился самым благодатным, он был наполнен величайшим счастьем; что-то мне придется испытать в будущем? «Господи, дай мне сил перенести тяжелые дни! — молился я. — И не оставь меня!»

Копенгаген 29 марта 1869 г.

Примечания

Хёдт Ф.Л. (1820—1885) — выдающийся датский актер, режиссер и писатель, впоследствии главный режиссер Королевского театра.

«Мост Лангебро» — студенческая комедия Андерсена, поставленная в Студенческом обществе в 1837 г. «На мосту Лангебро» — см. примеч. к «Сказке моей жизни».

Бег Э. (1822—1899) — писатель и театральный режиссер.

«Хагбард и Сигне» (1815) — трагедия Эленшлегера.

«Апрельские шутки» — см. примеч. к «Сказке моей жизни».

«На празднование серебряной свадьбы 26 мая 1867 г.» — стихотворение Андерсена, написанное в Швейцарии и опубликованное в июне 1867 г. после возвращения на родину в газете «Иллюстререт Тиденде».

Она сообщила мне, что сейчас знакомится с русским изданием моих сказок... — Речь идет, очевидно, о «Полном собрании сказок Андерсена» (1863) М.В. Трубниковой и Н.В. Стасовой.

Фурнель В. (1829—1894) — французский журналист. Его очерк «Современная Дания. Этюды и воспоминания путешественника» увидел свет в 1867 г.

Шаль Ф. (1798—1873) — французский литературный критик, специалист в области языков и литературы скандинавских стран.

«Колокольная бездна» — сказка Андерсена, написанная в конце октября 1856 г.

...был построен городской оркестр, исполнивший мелодии моих песен «Гурре» и «Дания — моя родина». — Речь идет о стихотворениях Андерсена «Гурре» (1842) и «Дания — моя родина» (1849), положенных на музыку Х. Рунгом.

1. Перевод А. и П. Ганзенов.

2. Перевод А. и П. Ганзенов.