Когда война окончилась и была завершена работа над путевыми заметками «По Швеции», писатель устал, а с усталостью, как всегда, пришло уныние. Сказались разнообразные впечатления, радостные и грустные, и бурное творчество. Уже летом 1850 года наступила реакция, и он в тоске писал своей приятельнице: «Чувство, что я до сих пор не сделал ничего достойного, и уверенность, что уже ничего не сделаю, мучают меня порой ужасно!» И примерно то же самое Эдварду Коллину: «В последнее время у меня дурное настроение... я думаю, что в моей жизни не будет больше счастья ...нет уже беззаботной души и надежд молодости... которые были раньше... нет цели, к которой я бы стремился всей моей жизнью, ничего, что по трезвом размышлении может быть достигнуто!.. Однако о чем плакать! Я счастливее тысяч других, у меня есть... у меня есть... да, только в прошлом я вижу жизнь, вот моя беда».
Его угнетенное состояние понятно. Как уже случалось не единожды, оно было верным признаком того, что он стоит на распутье: один этап был завершен, начинался новый. К счастью, страх, что он больше ничего не создаст, оказался необоснованным, как и раньше, когда его охватывало уныние. Он еще далеко не иссяк как писатель. Больше половины всех его сказок — или историй, как он их теперь часто называл, — появилось в последние десятилетия его жизни, и лучшие из них едва ли уступают написанным ранее. Такие сказки, как «История года», «Сердечное горе», «Навозный жук» или «Ледяная дева», показывают, что писатель не утратил своего мастерства. Правда, сказочное творчество надолго приостановилось в пятидесятые годы, когда он работал над «Сказкой моей жизни», которая вышла в 1855 году, а потом над романом «Быть или не быть» (1857). После этого он снова сочинял сказки вплоть до последних лет. Кроме того, он успел написать несколько пьес и невообразимое множество стихотворений, в основном на случай, и частного, и официального характера.
Совсем по-другому обстояло дело с теми опасениями, которые он выразил в письме к Эдварду Коллину. Для таких беспокойных, ищущих натур, как Андерсен, рано или поздно наступает тот критический момент, когда они достигли цели. Там, где раньше были борьба и движение, наступает затишье. Есть интересное прошлое, но нет вдохновляющего будущего. Андерсен удовлетворил свое тщеславие: он завоевал мир своим творчеством, достиг высшего общества. Теперь он мог только закреплять и расширять свои позиции. К счастью, это не означало, что ему уже нечего ждать от жизни; последующие годы были полны событий и новых впечатлений, но многое неизбежно воспринималось как повторение. Скорее всего, самые сильные потрясения в его жизни остались позади.
Его существование также стабилизировалось. Теперь он был материально независим, хотя и не богат, мог вести себя как ему заблагорассудится и путешествовать по собственному желанию; никакие обязанности не привязывали его к определенному месту в определенное время. Неловкий и застенчивый паренек из провинции с годами превратился в элегантного и изысканного светского человека, корректного, но сердечного; в аристократа, который держался с достоинством и уверенностью, и никто не подумал бы, что он происходит из беднейшей среды. Он был фигурой мировой величины и знал это. Он чувствовал себя на месте в роли известного и почитаемого человека. Он ждал, чтобы на него обращали внимание; он привык предъявлять требования и видеть их выполненными; куда бы он ни приехал, он охотно разрешал себя баловать и мог позволить себе выказать раздражение, если что-то ему не нравилось. Порой с ним трудно было иметь дело, но в приятном окружении он излучал сердечность, блистал остроумием и юмором. Несмотря на свои причуды, он повсюду был желанным гостем.
Без сомнения, к этому времени он уже решительно отказался от мысли жениться и завести семью. Ему не суждены были домашний уют и забота жены. Он был и остался богемным поэтом и потому сам решил, что должен следовать своей натуре. А беспокойная натура постоянно требовала перемен. Он неохотно жил в Дании больше года подряд. Правда, после поездки на Восток он говорил, что «возвращение домой — это венец всего путешествия», но внутреннее беспокойство было настолько сильнее любви к Дании, что венец быстро увядал. Удовольствие покинуть любимую Данию было столь же велико, как и привязанность к дому, и пребывание в чужих краях постепенно превратилось для него в жизненную потребность. В основном его маршруты после 1850 года пролегали в Германию, Австрию и Швейцарию (с заездами в Северную Италию); много раз он был в Париже, один раз в Лондоне, в Риме в четвертый и последний раз в 1861 году, один раз в Швеции и в 1871 году по инициативе Бьёрнсона первый и единственный раз в Норвегии. Кроме того, неутомимый писатель предпринял две длинные и трудные поездки на Иберийский полуостров: в 1862 году в Испанию, а в 1866 — до самой Португалии. В середине пятидесятых годов он собирался отправиться в Соединенные Штаты (приглашений было предостаточно), где давно уже знали и любили его произведения, но отказался от этих планов в 1858 году, после страшной катастрофы, постигшей немецкий корабль «Австрия», который направлялся в Америку и, потерпев кораблекрушение при пожаре в Атлантическом океане, пошел ко дну; погибло несколько сот человек, среди них друг Андерсена Хенриэтта Вульф.
Вырезки Андерсена для иллюстраций своих сказок
Те немногие годы, что он не бывал за границей, он путешествовал по Дании и каждый год подолгу гостил в датских имениях, особенно в Глорупе на Фюне и в Баснэсе и Холстейнборге возле Скельскёра. Остальное время, примерно полгода или чуть больше, он жил в Копенгагене. Собственного дома он так и не завел. Короткие отрезки времени он жил в гостиницах или нанимал несколько меблированных комнат, всегда в районе Новой Королевской площади, поближе к театру. Когда в 1866 году ему все же пришлось купить собственную мебель, он был вне себя: проклятые вещи привязывали его к определенному месту! Его особенно приводила в ужас кровать, в его неуемной фантазии она была символом того, что свободному существованию пришел конец, что он уже не сможет путешествовать, как ему вздумается, что он скоро умрет и кровать переживет его и станет ему смертным одром! (Она им не стала, но действительно пережила хозяина и теперь стоит в музее в Оденсе.)
Живя в городе, он проводил время за чтением, писанием писем, ходил в театр и навещал своих многочисленных друзей. Но сочинялось ему гораздо лучше в более спокойной обстановке усадеб. Он говорил, что там успевает за неделю сделать столько же, сколько за месяц в городе. Если он вообще жил в Копенгагене, которого не любил, называя его мокрым, серым, обывательским городом, то лишь потому, что нужно было иметь постоянное место жительства; маленькие наемные комнаты и ежедневные визиты к друзьям заменяли одинокому человеку дом и семью. Но надолго он никогда не задерживался и снова отправлялся в путь. Натура перелетной птицы брала верх.
Насколько беспокойной была его жизнь, настолько стабильным было его положение на международной арене. Его произведения были уже переведены не только на основные европейские языки, но и на многие другие, тысячи читателей любили его книги и знали о его жизни. Многие знали его в лицо. Он с трудом путешествовал инкогнито. При дворах европейских монархов он чувствовал себя как дома, и величайшие люди искусства того времени были его друзьями.
* * *
Даже в Дании критика постепенно перестала ругать его произведения и его самого. Какой-нибудь молодой сорвиголова, вроде критика Клеменса Педерсена, решался раз-другой высказать свое собственное мнение об одной из его книг (романе «Быть или не быть»), но в целом его считали национальным сокровищем. Все поняли, что критика только ранит его и едва ли он извлечет из нее какую-нибудь пользу. Странно было бы требовать этого от писателя с мировой славой. В социальном отношении он не мог подняться выше. После смерти Кристиана VIII он регулярно был гостем при дворе Фредерика VII, а затем Кристиана IX. Когда в 1866 году он проводил день своего рождения в Париже, кронпринц (будущий Фредерик VIII), который также был в городе, лично засвидетельствовал ему свое почтение, а в последние годы жизни, когда ему уже трудно было выходить, король нередко сам наносил визиты.
Одной из самых больших радостей в старости на родине было его избрание почетным гражданином Оденсе в декабре 1867 года. Ответ поэта на письмо муниципального совета с извещением об этом показывает, как глубоко тронула его эта честь и с каким скромным достоинством он воспринимал свой жизненный успех:
«Сегодня вечером я получил послание уважаемого муниципального совета и спешу выказать свою глубокую благодарность. В вашем лице, милостивые государи, мой родной город оказывает мне такое признание, такую честь, о которой я не мог даже мечтать.
В этом году исполняется сорок восемь лет с тех пор, как я бедным мальчиком покинул родной город, и вот теперь, полного счастливых воспоминаний, меня, как любимое дитя, принимают в отчий дом. Вы поймете мои чувства; я был вознесен не из тщеславия, а милостью бога за те тяжкие часы испытаний и многие благословенные дни, которые он мне отпустил. Примите мою самую сердечную благодарность.
Я радуюсь возможности в назначенный день 6 декабря, если бог даст мне здоровья, собраться вместе с моими благородными друзьями в милом родном городе.
С благодарностью, уважающий вас
Х.К. Андерсен»
Когда он приехал туда, на железнодорожном вокзале его встречал епископ, у которого он гостил во время своего пребывания. В знаменательный день собрался весь город. Детей отпустили из школ, люди толпились на улицах, чтобы хоть издали увидеть великого писателя; всюду развевались флаги. Андерсен просто заболел от напряжения. Когда утром он в сопровождении бургомистра и начальника полиции пришел в ратушу для вручения диплома, то был настолько ошеломлен потоками людей, приветственными выкриками, музыкой и всей праздничной суетой, что сказал своим спутникам: «Сколько мужества должно быть у человека, идущего на казнь! Мне кажется, я понимаю его ощущения».
Во время церемонии вручения он был так взволнован, что еле стоял на ногах, и не лучше чувствовал себя в четыре часа на торжественном обеде в ратуше. Было произнесено много речей, на которые ему пришлось отвечать, его попросили прочесть несколько сказок, а потом подвели к открытому окну, чтобы полюбоваться огромным факельным шествием в его честь. Теперь он наяву пережил то, что в детстве нагадала ему старуха: в Оденсе будет иллюминация в его честь. Этот эпизод Андерсен никогда не забывал упомянуть в своих автобиографиях, последний раз в «Сказке моей жизни», которую, конечно, читали в Оденсе, и не было ничего естественнее, чтобы жители его родного города помогли предсказанию сбыться.
Это была большая честь, но удовольствие доставила весьма сомнительное. По натуре нервный, поэт с трудом переносил душевные потрясения, а вдобавок ко всему он простудился, его мучила подагра, а по дороге из Копенгагена началась зубная боль, преследовавшая его многие годы, и по мере того, как в зале ратуши становилось жарче, она все усиливалась и стала просто невыносимой, когда он подошел к открытому окну смотреть на факельное шествие в морозном декабрьском воздухе. Он с удовольствием наслаждался бы «блаженством этих минут» (как он впоследствии писал), но не мог — он видел по тексту песни, «как много куплетов еще осталось спеть, прежде чем я буду избавлен от этой пытки, на которую из-за моих зубов обрекал меня холодный воздух». Он как следует прочувствовал, что он «всего лишь несчастный смертный, скованный земной немощностью».
* * *
Больших, эпохальных событий в последние двадцать пять лет его жизни не произошло. Неудачная война 1864 года произвела на него ужасное впечатление, но он не имел возможности проявить такую же активность, как в 1848—1850 годах, и важнейшим последствием войны лично для него стало то, что во время путешествий он уже не навещал своих немецких друзей. «Я не могу и не хочу быть среди немцев», — писал он.
Однако с течением времени в его личной жизни наметились другие, более важные изменения. Он все больше и больше страдал от одиночества. Хотя неисправимо богемный писатель стремился к полной свободе передвижений, все же он не мог избежать сознания того, что не имеет своего очага. С тех пор как он молодым человеком был принят в семью Коллинов, дом старого Йонаса Коллина был постоянным центром его существования, и он всегда рассматривал его как «Самый Главный Дом». Смерть фру Коллин в 1854 году ничего не изменила; но, когда в 1861 году глубоким стариком оставил этот мир Йонас Коллин, положение стало иным. Никто из поколения молодых Коллинов не мог обеспечить Андерсену того чувства уверенности, которое всегда было у него в семейном кругу «Отца». К счастью, как раз в это время у него появилось двое новых друзей, которые открыли перед ним свои дома и заботились о нем в последующие годы, когда силы начали изменять ему и он все более мучительно переживал отсутствие настоящей семьи.
Эти друзья были Мартин Хенрик и его зять Мориц Мельхиор, оба из среды еврейской купеческой аристократии Копенгагена. В их домах царила теплая и сердечная семейная обстановка, а широкие духовные интересы делали эти дома местом встреч и художников, и ученых; совершенно естественно, что Андерсен был принят в этот круг. Он необычайно хорошо чувствовал себя у этих нечванливых и душевных людей и скоро стал постоянным гостем в обоих домах. Особую роль сыграл для него дом Мельхиоров, прежде всего благодаря хозяйке дома, Доротее Мельхиор, урожденной Хенрик (она была сестрой Мартина Хенрика).
Она восхищалась Андерсеном и глубоко уважала его, но в то же время понимала, как трудно было для него существование: как писатель он был знаменитостью, а как человек — одиноким старым холостяком. Она понимала, что он не был и не мог быть таким, как другие, — этого, несмотря на свои достойные уважения дружеские качества, никогда не понимали трезвые Коллины. Она принимала его таким, как он есть, со всеми причудами, тяжелой обидчивостью, нелепой чувствительностью, странным сочетанием самопоглощенности и любви к ближнему. Она не боялась ему перечить, если считала, что его нелепости заходят чересчур далеко, но делала это всегда тактично и с юмором, и он чувствовал, что ее порицание — это дружеская услуга, а не критика.
Она словно поставила себе задачу помочь ему прожить оставшиеся годы и не щадила сил, чтобы выполнить свое намерение. Как только его здоровье пошло на убыль, она пригласила его жить в их доме, когда ему вздумается, впервые в 1866 году по его возвращении из долгой поездки в Португалию, а потом еще много раз и на все более длительный срок. Семья жила на втором этаже на углу Хейброплас и Вед Странден (дом сохранился до сих пор), но владела большой (ныне снесенной) летней виллой под названием «Тишина» на Розенвенет в Эстербро, и именно здесь Андерсен обычно подолгу гостил. Путешествуя или живя за границей, он охотнее всего переписывался с фру Мельхиор, и эта переписка, которая велась с 1862 года и до его смерти, показывает, какую огромную благодарность он испытывал к чуткости и вниманию, оказываемому ею и ее мужем.
Постепенно, по мере его угасания, ее забота о нем становилась все более необходимой. Нервная натура мешала ему переносить жизненные невзгоды, что усугубилось, когда ему перевалило за шестьдесят. Еще в 1867 году, посещая Всемирную выставку в Париже, он предпринимал довольно утомительные прогулки по городу. Через год его здоровье значительно ухудшилось. Ему уже трудно было выйти в гости или на продолжительную прогулку в деревне. Усталость все больше стесняла его, а к ней добавились приступы недомогания, головные боли, тошнота, удушье, лихорадка; хотя, вероятно, его как ипохондрика более, чем другого на его месте, занимали собственные ощущения, которые казались ему хуже, чем в действительности, но, увы, не было сомнения, что он серьезно болен. Ему все труднее было одному. Когда в 1869 году семья Мельхиоров была вынуждена надолго уехать, он написал Эдварду Коллину: «Придется мне где-нибудь искать себе дом» — слова, которые производят трагическое впечатление ужаса одинокой и больной старости. Все же он каждый год — за исключением одного раза — ездил за границу, но получал все меньше и меньше удовольствия. Последнее путешествие он совершил в Швейцарию в 1873 году, где ему на какое-то время стало лучше; порой возвращался прежний юмор, например когда он писал домой: «Иногда у меня в животе такое ощущение, как будто меня разбили и снова склеили, но не очень удачно». На обратном пути ему снова было так худо, что он два раза терял сознание в поезде. Мельхиоры встретили его в Копенгагене и сразу отвезли в «Тишину».
Диплом почетного Гражданина города Оденсе
Не удивительно, что у него больше не было ни воли к жизни, ни хорошего настроения. Еще в 1860 году он пережил долгий период тоски и отвращения к жизни. По мере того как он слабел, подавленное состояние ухудшалось. Ему все труднее и труднее давалось самообладание. Приступы рыданий наступали чаще, он становился все более раздражительным и несносным в обществе, и сам это знал. Он был как бы свидетелем собственного физического и психического разложения, но все же относился к себе с некоторой иронией. В 1873 году он как-то записал в дневнике: «Приходили двое моих врачей, Коллин и Хорнеман, я сидел между ними, как Йеппе сидит между двумя докторами, которые щупают его пульс».
Можно было ожидать, что нарастающая слабость остановит его литературное творчество, и действительно он в то время часто жаловался, что муза его покинула. Тем не менее среди несомненного упадка у него бывали периоды прилива неистощимой энергии, и он снова писал. Насколько ясен был его ум, видно по тому, что в последние годы жизни он создал такие сильные и оригинальные сказки, как «Дриада» и «Великий морской змей», и повесть «Счастливчик Пер». Еще весной 1875 года он писал стихи, в которых чувствуется печать гения, например «Высказывания некоего юноши о погоде» или «Исповедь ребенка».
Но это были последние вспышки жизненной силы. Над ним уже витала тень смерти. К его прочим мучениям еще раньше добавились боли в желудке, одышка и бессонница. Упадок сил временами не позволял ему дойти из своей квартиры в Нюхавне до Новой Королевской площади. В театр ходить он уже не мог. Он страдал раком печени, и каждому было ясно, к чему это ведет. День семидесятилетия 2 апреля 1875 года принес ему бесконечное количество поздравлений со всей страны и из-за границы, цветы, телеграммы, депутации, а семья Мельхиоров устроила в его честь торжественный обед, которому он очень порадовался, но вынес с трудом. Еще в мае он лелеял планы поехать на Ривьеру, но, к счастью, из этого ничего не вышло. К концу июня он так ослаб, что его пришлось перевезти к Мельхиорам в «Тишину». Его положение было безнадежно. Девятнадцатого июня у него не хватило сил сделать запись в дневнике, еще через месяц он даже не мог диктовать фру Мельхиор.
Смерть наступила 4 августа. В последние дни у него не было болей, и под конец он тихо и незаметно впал в бессознательное состояние. В тот же день фру Мельхиор написала своей дочери: «Для меня это огромное, благословенное облегчение, что он умер здесь, а не среди чужих людей; ни за что на свете не хотела бы я быть избавленной от неизбежных горестей и забот; последуй я многочисленным услужливым добрым советам, которые мне постоянно давали в отношении больницы и тому подобного, я бы никогда не простила себе, что отослала его отсюда».
Сам Андерсен в последние дни был весел, спокоен и полон благодарности за любовь и заботу, оказанную ему в доме, который на закате жизни стал для него родным.
Заупокойная служба состоялась 11 августа в соборе Богоматери при участии огромного числа людей и со всеми официальными почестями. Они как в зеркале отразили положение писателя при жизни. За гробом не шло ни одного родственника, поскольку их у него не было. Но зато в церкви рядом с гробом сидели король, кронпринц и ближайшие друзья, а кроме того, целый ряд иностранных послов, датские министры и депутации от муниципалитетов Оденсе и Копенгагена. На хорах стояли студенты со знаменами, вдоль стен — представители множества союзов и обществ. Друзья вынесли гроб из церкви, сразу за ними со знаменами шли студенты. Его не оплакивали родственники. Оплакивала вся Дания. В порту на рейде корабли приспустили флаги.
* * *
Андерсен оставил после себя немного наличных денег. Его скромное имущество пошло в наследство друзьям или было продано с аукциона. Некоторые его личные вещи можно увидеть в музее в Оденсе, например кровать, шляпу, верный баул и канат, который он в старости всегда возил с собой, чтобы спуститься в окно, если в гостинице случится пожар. Некоторые книги и альбомы попали в Королевскую библиотеку, где хранятся по сей день.
Из накопленного капитала (чуть больше 56 тысяч крон, что соответствует нескольким сотням тысяч в наши дни) часть разошлась по различным завещательным распоряжениям, а остальное получил Эдвард Коллин как основной наследник. Кстати, по тем временам это было не такое уж маленькое состояние, но оно было бы во много раз больше, живи Андерсен в более крупной стране и несколько позднее. Когда Диккенс однажды спросил его, какой гонорар заплатил ему датский издатель за «Импровизатора», Андерсен ответил: «19 фунтов стерлингов». «3а лист?» — переспросил Диккенс. «Нет, за всю книгу». Диккенс потерял дар речи от изумления: «Боже мой! Ни за что бы не поверил, если бы не услышал от вас лично».
Бесчисленные переводы на все языки мира тоже принесли ему сравнительно немного, ибо в то время за пределами родной страны писателя не существовало охраны авторских прав (Бернская конвенция вступила в действие лишь в 1886 году). Перевод мог издать кто угодно, и писатель не имел ни гарантии качества перевода, ни возможности получить гонорар. Андерсен мог заключить договор с каким-либо иностранным издателем на определенную сумму за переводы своих произведений, но всегда шел на риск, что тот или иной литературный пират перепечатает перевод и выпустит его в продажу, не заплатив писателю ни гроша. Подобные незаконные действия были особенно распространены в Англии и часто нарушали планы хороших издательств. С этим пришлось столкнуться предельно честному лондонскому издателю Андерсена Ричарду Бентли. Стоило ему выпустить новую книгу писателя, как на книжном рынке появлялось множество поспешных, но дешевых перепечаток. Из-за цены их покупали охотнее, чем подлинные издания Бентли, и тем самым Андерсен оказался в парадоксальной ситуации, когда его популярность мешала продолжению издания его произведений на английском языке: Бентли боялся их выпускать, потому что только терял на них. Кроме того, сказки Андерсена одна за другой переводились на английский и другие языки, когда сам писатель и не подозревал об этом. За пределами Дании он был бесправен. Лишь благодаря своей экономности он вообще мог что-то оставить после себя. Живи он в наши дни, он стал бы миллионером еще в самом начале своей карьеры.
Примечания
Петерсен, Клеменс (1834—1918) — датский литературный критик консервативно-экзистенциалистского направления, с 1857 года литературный и театральный рецензент газеты «Федреландет» («Отечество»). В 1869 году при скандальных обстоятельствах был вынужден покинуть Данию. Жил и работал как журналист в США, вернулся в Данию в 1904 году.
Бентли, Ричард (1794—1871) — английский издатель, выпускал произведения Диккенса и других известных английских писателей «викторианской» эпохи.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |