Наступил роковой день. Это был приемный день короля Фридриха VI, в который каждый мог являться к нему в Амалиенбург со своими нуждами. Маленькая Санна провожала Элизабету. У этой вертлявой Санны, по обыкновению, башмаки валились с ног, волосы развевались по ветру, и она опять рассказала Элизабете целую историю. Дело было в том, что зятю Санны, издателю газеты, пришлось сделаться ответственным редактором и выставить в номере свое имя. Элизабете это было решительно все равно, но она спросила, чтобы сказать что-нибудь:
— Так он пишет в газете?
— Не только не пишет, но и не читает ее никогда, — отвечала Санна. — Он ее просто издает и считается ответственным редактором.
Наконец, подошли к замку. В колоннадах стояли часовые и швейцар в красном с булавой, на верхнем конце которой блестел большой серебряный шар. Элизабета сделала глубокий книксен и стояла, ожидая, что швейцар велит ей уходить прочь. Однако же этого не случилось: он указал ей коридор, где стояли гвардейцы с саблями наголо. Дрожь пробежала у нее по телу, но она пошла, куда показывали, и остановилась в передней между сидевшими кругом лакеями. Элизабета сделала книксен, потом другой и повторяла это до тех пор, пока один из лакеев, улыбаясь, не отворил ей наконец дверь. Элизабета очутилась в приемной. Множество дам и кавалеров стояли тут, молча ожидая, когда их позовут к королю. Поодаль ходили взад и вперед несколько вельмож в расшитых серебром мундирах. С виду Элизабета могла бы их принять за королей. Все они были в орденах, а у некоторых блестели на груди звезды. Они все время говорили, но негромко, глядели очень гордо и часто обращались к лицам, которых Элизабета принимала по костюмам за пасторов. На них были длинные черные платья, обшитые бархатом, и ордена. Элизабете казалось, что эти люди были бы совершенно лишними в зале, если бы не их ордена. На стене, над двумя литаврами, стояло несколько старых, шитых серебром знамен. Это была единственная достопримечательность залы.
Так вот где жил король! О том, что он не каждый день ездит в короне и со скипетром, Элизабета уже знала. Ей знакома была отчасти и наружность Фридриха VI, по портрету, который висел в Оландской церкви. Как-то он выслушает ее? Как-то Господь поможет ей говорить с ним? Элизабета собиралась с мыслями, обдумывала свою речь, и ей казалось, что выходит складно. Один из вельмож в орденах обходил просителей, спрашивал имена и записывал. Дошла очередь и до Элизабеты. Она дрожащим голосом сказала, как ее зовут и откуда она. Прошел час, потом другой. Многие уже входили к королю и вышли от него; но многие еще ждали своей очереди в приемной.
Прошло еще с полчаса. Распоряжавшийся приемом вельможа сделал знак Элизабете. Она пришла издалека, и он пропускал ее не в очередь. Элизабета подошла к двери королевской комнаты, как делали другие. Наступала решительная минута! Девушка закрыла глаза и сложила руки, собираясь с духом, повторяя еще раз то, что она должна будет говорить. В эту самую минуту к вельможе-распорядителю подошел лакей и что-то шепнул ему. Вельможа вошел к королю и вслед за тем опять вышел.
— Его величество никого больше не принимает сегодня, — объявил он и прибавил, обращаясь к Элизабете: — Дай мне твою просьбу; я позабочусь, чтобы она дошла до короля.
— Я должна сама с ним говорить, — едва слышно пробормотала девушка. — Ах, Господи!
Элизабета была близка к обмороку, но переломила охватившую ее слабость.
— Приходи в понедельник, — сказал вельможа, — тебя непременно примут.
Все уходили из залы; надо было уходить и Элизабете — как раз в ту минуту, когда возможность помилования была так близка, когда и слова у нее так хорошо сложились!
Грустная, вернулась она домой. Вдова однако же не удивилась результату ее попытки: ей хорошо были известны обычаи приемных, и она предвидела, что случится.
— После обеда пойдем вместе к этому грешнику, — сказала она Элизабете, называя грешиком Элимара. — Я провожу тебя в тюрьму и войду с тобой в это ужасное место, где еще никогда не бывала. Но раз уж я приняла в тебе участие, так не отступлюсь.
Они отправились в ратушу, где помещалась тюрьма. Идти сюда Элизабете было еще тяжелее, еще страшнее, чем к королю. Через несколько минут она увидит Элимара — товарища детства, Элимара, который на руках вынес ее из наступавших морских волн, Элимара, о котором она никогда не переставала думать!
Здание ратуши резко отличалось от всех окружающих домов высокими колоннами, решетками на больших окнах, широкой лестницей. Все это имело очень внушительный вид. Сильно билось сердце Элизабеты, когда она поднималась по широким ступеням, проходила бесконечными коридорами и галереей, из которой видна была внизу большая зала. Совсем иначе представляла себе Элизабета тюрьму! Тут было далеко не так ветхо, неприветно, мрачно, как в эдинбургских тюрьмах. Между тем спутница ее то и дело повторяла шепотом, что тут отвратительно, что воздух — невыносимый, что у нее колени дрожат.
Наконец они вошли в комнату, где им велели подождать. Чиновник поручил сторожу привести Элимара Левзена. Элизабета побледнела, как смерть, ей пришлось схватиться за стул, чтобы не упасть: ей казалось, что комната вертится вокруг нее. Сторож вернулся с арестантом, одетым в костюм моряка. Арестант смело оглядел всех. Элизабета двинулась было к нему и вдруг остановилась.
— Вы можете поговорить между собой, — сказал чиновник.
— Да это не он! — воскликнула Элизабета. — Это не Элимар Левзен, которого мне нужно... Этого я совсем не знаю.
— Но это Элимар Левзен.
— Нет, нет! Не он! Не он! Мне нужен Элимар с Оланда, внук командора, который... — Она не могла выговорить «который убил», и сказала: — Которого арестовали в Америке и привезли сюда.
— Но ты ведь и есть этот Левзен? — обратился чиновник к арестанту. — Ведь тебя зовут Элимар?
— Да, меня так зовут, — отвечал арестант, как-то загадочно улыбнувшись. — Я внук оландского командора.
— Нет, этого быть не может! — с несвойственной ей горячностью воскликнула Элизабета. — Элимар совсем не такой! Он не может быть таким! Это не его глаза, не его лицо — не он, одним словом!
Чиновник внимательно прислушивался к словам девушки, глядя то на нее, то на арестанта, а потом задал ей несколько вопросов. Элизабета простодушно рассказала ему, в каком ужасном горе остались на Оланде старики Левзены, что мадам Левзен написала королю письмо и она — Элизабета — пришла в Копенгаген просить сегодня аудиенции.
— Так командор и бабушка Левзена очень горюют? — сказал арестант. — Ну, я так и знал! Пусть же они перестанут мучаться и вспомнят Иеса Яппена.
— Иеса Яппена? — вскричала Элизабета.
— Ну да, это я — Иес Яппен, сын служанки. Я потерпел крушение в Америке, потерял при этом паспорт и бумаги. Мне пришла в голову мысль назваться Элимаром Левзеном, нанимаясь на другое судно. На берегу я повздорил с лоцманом и ударил его ножом. Меня заковали и привезли в Копенгаген. Тут я подумал о том, какая суматоха поднимется в доме командора, когда там узнают, что с «птенчиком», как называли Элимара, случилась такая беда! Меня это ужасно забавляло. Ничего! Старикам полезно встряхнуться немножко. Ведь все равно они узнают потом, что это был обман, шутка, и вдвойне будут радоваться.
Яппен говорил совершенно спокойно. Он заметил, каким блаженством засияло лицо Элизабеты, как вспыхнули ее глаза, и гадкая улыбка скользнула по его губам.
— Ну, грешно будет, — сказал он, — если Элимар возьмет за себя ту богатую вдовушку, когда у него такая славная невеста!
Яркая краска залила лицо Элизабеты. Арестанта увели. Ему предстоял новый допрос.
Чиновник сказал Элизабете, что ее, может быть, еще раз позовут сюда, если Яппен опять изменит свои показания. Чиновник записал адрес вдовы и поздравил Элизабету со счастливым окончанием дела. Девушка в порыве радости схватила и так горячо поцеловала ему руку, точно он спас от смерти дорогого ей человека. Тюрьма с ее широкой лестницей и бесконечными коридорами показалась девушке в эти минуты волшебным дворцом. Она смеялась и плакала, целовала руки и платье вдовы.
— Господи помилуй! Да что ты, дитя мое? — говорила вдова. — Конечно, все сложилось отлично, прекрасно; я очень рада, но опомнись же, наконец! Уйдем скорее из этой разбойничьей норы! Фу! Тюремный воздух, так же, как и больничный, въедается в платье...
И она дула на себя и обмахивалась вышитым платком.
Никогда еще не была Элизабета так весела и счастлива, как в этот день. Она сейчас же собралась писать домой письмо с известием, что арестован не Элимар, что сама она хорошо устроилась у одной славной женщины, с которой познакомилась в омнибусе, а через два дня ждет советника, которого попросит помочь ей вернуться на Оланд.
Элизабете вспомнилось вдруг, что у нее есть знакомая в Копенгагене — милая Трина, та самая, которая вышла замуж за башмачника Гансена. Девочкой эта Трина танцевала в балете, с блестками на башмачках и с крыльями за спиной. Элизабета спросила вдову, не знает ли она, где живет Трина, и, если нет, то нельзя ли отыскать и ее адрес в книге, как она отыскала адрес советника?
— Ну нет, — отвечала вдова. — Такого мелкого люда в адресной книге не найдешь. Здесь у нас много людей по фамилии Гансен; большая часть из них — голь перекатная с кучей детей.
— Я знаю одну семью Гансен, — сказала Адельгунда. — У них нет детей, и живут они вот здесь, на углу, в подвале. Это, вероятно, твои знакомые, Элизабета. Жена все еще при театре; она поет, и зовут ее Трина Гансен. Мне никогда не случалось говорить с ней, но я уверена, что это та самая; она приехала из Фьюнена, где жила в услужении у баронессы.
— У сумасшедшей баронессы! — воскликнула вдова. — Знаешь, ведь она с неделю тому назад приехала из Фьюнена, и внук с нею. Только он-то живет в Hotelroyal. Славный мужчина! Он похож на итальянца. Он бы тебе понравился, Адельгунда.
Санна сбегала в лавку и принесла листок почтовой бумаги. Лавочник завернул его в упаковку, и только благодаря этому бумага и сохранила свою чистоту и белизну. Элизабета уселась и стала описывать все свои приключения.
«Грешно будет, если Элимар возьмет за себя богатую вдовушку, когда у него есть такая невеста!» — сказал сегодня утром Иес Яппен. Эти слова беспрестанно приходили Элизабете на ум, и в данную минуту смущали ее. Как бы они ни были незначительны, они все равно влияли на ее настроение. Так крошечная волосинка, попавшая в зрительную трубу, кажется целым канатом и мешает ясно различать предметы. Но с Элизабетой это продолжалось недолго. По мере того как она писала, мысль ее прояснялась, и смущение проходило. Элимар ведь был свободен, не виновен. Все случившееся казалось ей тяжелым сном, и она живо представляла себе счастье стариков, которые узнают об этом. Элизабету беспокоило другое: дойдет ли ее письмо, и через сколько дней оно будет на месте? Она спросила об этом у вдовы и Адельгунды. На последний вопрос они не могли ей ответить, но заверили ее в том, что письмо дойдет аккуратно.
— Все письма вносятся в почтовую книгу, — сказали они. — И пропасть после этого уже не могут.
Элизабета не доверила Санне отнести свое письмо, и пошла с ней сама. Санна могла потерять или по рассеянности отдать на почте не тому, кому следовало. Она просила чиновника, принявшего от нее письмо, чтобы его как можно вернее доставили, так как оно очень важно. Чиновник обещал, что все будет в исправности.
Как гора с плеч свалилась у Элизабеты! Никого ей больше не нужно было разыскивать, не надо уже идти к королю. Она навестит только милую, добрую Трину, да сходит к советнику Геймерану. Узнает ли ее Трина? Элизабету это очень беспокоило.
Девушка вернулась веселенькая, разговорчивая, какой никогда ее не видали прежде. Адельгунда нашла, что это к ней очень идет.
— Если бы ее приодеть, — прибавила Адельгунда, — она была бы очень пикантна!
Целый вечер они весело болтали и смеялись, выпили пуншу и в конце концов решили, что завтра вдова пойдет с Элизабетой погулять и покажет ей город.
Эта прогулка по городу не оставила у них никаких серьезных впечатлений. Мы же расскажем кое-что, пусть не особенно глубокомысленное, но не лишнее для понимания дальнейшего нашего рассказа.
Видите ли, мы находим, что есть некоторое сходство между рыболовом-любителем и нищим. Рыболов способен высидеть целый день на одном месте, чтобы выудить какую-нибудь одну-единственную, жалкую рыбешку. Нищий целый день сидит на одном месте, выжидая единственного шиллинга к вечеру. Разница только в том, что первый забавляется, убивая время, а второй побирается, чтобы существовать. Забавляющийся рыболов часто разрывает крючком рот и глаза несчастной рыбы, а если она слишком мелка, бросает ее, окровавленную, на траву умирать. Нищий, по крайней мере, тот, который сидит на одном месте, не проливает ничьей крови. Но ведь есть и нищие другого сорта — прилично одетые, кочующие по городу, недостойные люди; они нередко наносят доброму человеку нравственную рану. В обществе именно такой нищей оказалась Элизабета, гуляя с вдовой по Копенгагену.
— Сослужи мне службу, — сказала вдова, — поворачивая в одну из боковых улиц. — Вон в том доме с садом живет один человек, который мне должен. Вот тебе письмо, отдай ему. Его квартира во втором этаже, налево. Он казначей. Если он спросит, от кого письмо, ты можешь сказать ему, что от твоей матери. Мне не хочется самой к нему идти: он всякий раз начинает упрашивать таким трогательным голосом, что мне делается ужасно жалко его, и я соглашаюсь ждать еще. Поэтому я ему написала. Ну, много-то он все-таки не даст, уж я наперед знаю. Ах, как тяжело ходить за своими же собственными, трудом нажитыми деньгами! Ты смотри, ни слова об этом ему не говори! Это его слишком сконфузит — я не хочу.
Элизабета пошла с письмом. Казначей сам отворил ей. Это был старичок очень добродушной наружности. Он прочел письмо. Лицо его приняло кисло-сладкое выражение, он покачал головой, походил по комнате и сказал:
— Рад бы, рад бы, да невозможно! В последнее время мне много приходилось давать денег... Все идут ко мне. Гм! Гм! Бедная женщина! — Старик подошел к шкатулке, достал талер и подал Элизабете.
— Скажите вашей матушке, — прибавил он, — что в настоящую минуту это все, что я могу дать.
Он очень ласково посмотрел на девушку, проводил ее до дверей и сам за ней запер.
Вдова ждала Элизабету у соседнего дома. Она пошла к ней навстречу. Девушка передала ей слово в слово весь разговор и отдала талер.
— Только! Ах, срам какой! — сказала вдова. — Он мне так много должен — и дает талер! Да это просто оскорбление. Ну, стоило мне самой к нему подняться! Наверное, он пьян. Я тебе должна сказать, что этот старик сильно выпивает. Ты не заметила — не заплетался у него язык? Он ничего не говорил тебе такого насчет денег, что могло бы показаться странным?
Элизабета еще раз повторила разговор со стариком. Вдова успокоилась. Она не видала ничего в словах казначея, что могло бы дать понять девушке настоящее содержание письма — такого письма, какое обыкновенно пишут, выпрашивая милостыню.
— Дрянной человек! — сказала вдова.
Вот чего заслужил почтенный старик от этой «угнетенной бедностью вдовы, знавшей лучшие дни», как она ему писала. А он думал, что она в эту минуту благословляет его!
— На талер не купишь даже пары французских перчаток, которые мне крайне необходимы, — продолжала вдова. — Придется добавить от себя две марки.
Так она и сделала.
Вернувшись домой, Элизабета могла, по крайней мере, сказать, что видела почти все магазины на Остерштрассе.
— Порядком мы побродили, — сказала вдова.
— Теперь я доставлю ей удовольствие, — прибавила Адельгунда. — У вас в Гольштейне, на ваших островах, наверное, нет театра... Господи! В жизнь свою не слыхивала, что у Гольштейна есть еще какие-то острова! Да, велик белый свет!.. Мы с тобой пойдем сегодня вечером смотреть комедию, Элизабета. Жених прислал мне два билета на места во втором ярусе. Только надо пораньше прийти, чтобы застать место на первой скамейке. А девочку надо еще приодеть, — сказала она, обращаясь к вдове. — Дайте ей вашу шаль, старую, — а я причешу ее.
Туалет сейчас же начался. Элизабету усадили посреди комнаты.
— Да у нее не проколоты уши! — воскликнула Адельгунда. — Она еще не носила серег! Ах, как о ней мало заботились! Надо убрать ей волосы с лица, ей это пойдет. Да она, право, премиленькая! Ну, Элизабета, ты можешь устроить себе счастливую судьбу! Такое миниатюрное, невинное личико, как у тебя, непременно обратит на себя чье-нибудь внимание.
Они отправились в театр.
— Повернем сюда, в переулок, — сказала Адельгунда, мне надо зайти посмотреть объявление о выигрышах в лотерею. Если мой номер выиграл, ты получишь от меня подарок.
Они прошли мимо магазина с выставленными объявлениями, но номера Адельгунды не было в числе выигрышей.
— Вот здесь, внизу, живет твоя знакомая — Трина Гансен. Видишь вывеску башмачника и фамилию? Только теперь тебе нельзя к ним зайти — мы опоздаем.
Они пошли дальше. Элизабета заметила дом, где жила Трина. Театр только что отворили, когда они подошли к дверям. Адельгунда замечательно искусно локтями и коленями прочистила дорогу сквозь толпу Элизабете и себе, и через несколько минут они сидели на первой скамейке второго яруса.
Адельгунда знала почти всех мужчин и рассказывала о них Элизабете. Из множества незнакомых имен девушка знала одно — имя Торвальдсена. Это был высокий, плотный старик с добрым лицом и длинными седыми волосами. Он стоял внизу, в партере, и, казалось, смотрел прямо на нее. Если бы Элизабета увидела родных, сердце ее не забилось бы сильнее, чем в эту минуту. Как часто за последние годы при ней повторялось имя Торвальдсена! Мориц со слезами на глазах слушал описание великолепного приема, сделанного ему в Копенгагене. И вот он тут, перед Элизабетой, под одной крышей! Ей казалось, что и публика-то собралась только для Торвальдсена — посмотреть на него, побыть с ним. Адельгунда, конечно, думала иначе.
Заиграл оркестр. Занавес поднялся. Давали водевиль: «Семейная беда в Кьегэ». На сцене был город Кьегэ, через который Элизабета ехала три дня тому назад, когда в омнибусе познакомилась с вдовой. Домов она, конечно, не могла узнать; но тут были те же зеленые деревья и море, которые хорошо запомнились ей. Да, это Кьегэ. Герой водевиля не был похож на героя страшной истории с привидениями. Элизабета сразу поняла, что на сцене главным героем был честный подмастерье-каменщик, который, как ласточка, с высоты своих подмостков глядел в окна дома, видел, что там делалось, и помогал влюбленным. Тут была целая история, и похожая, и не похожая на действительность: очень уж много пели актеры — в жизни этого не бывает; но все-таки это было очень хорошо. Адельгунда нашептывала девушке объяснения.
— Это вот госпожа Гейберг, — говорила она, указывая на актрису. — Только у нее плохая роль и костюм, и все, что она говорит, очень обыкновенно. Представь себе, как было бы хорошо, если бы она вышла в шелке и в золоте и говорила бы стихами!.. Я не особенно люблю водевили...
Так судила Адельгунда, и ее мнение разделяли многие в публике.
Мало-помалу заполнялись и лучшие места партера — первые к сцене, которые всегда бывают заняты самыми заметными людьми копенгагенского общества. Начиналась главная часть спектакля — балет. Между вошедшими был молодой человек в богатом меховом пальто, которое очень красиво на нем сидело. Расчесанные на обе стороны волосы его были довольно жидки, но борода — густая, окладистая.
— Ты видела господина, который сейчас вошел? — спросила Адельгунда подругу. — Красавца в меховом пальто? Чудное, дорогое пальто... красиво, не правда ли? Посмотри, посмотри: он нас увидел... улыбается! Посмотри в мой бинокль. Видишь, он одним глазом улыбается мне... Это мой жених.
Адельгунда, вся пунцовая, смеялась, болтала, привставала со стула и опять садилась. Она то сбрасывала шаль, то накидывала ее на плечи — одним словом, так суетилась, точно сама собиралась выйти танцевать в балете.
Опять заиграл оркестр, и поднялся занавес. Начался балет «Альбонский праздник», мелодичная музыка, декорации, представлявшие южную природу, итальянские костюмы, вся картина праздника завораживающе действовала на воображение Элизабеты. Ей казалось даже, что эту чудесную, оживленную картину заливают яркие лучи горячего южного солнца. Ей казалось, что она сама на сцене, в Кампанье, на Рейне, поднимается на гору со свадебной процессией между детьми, несущими развевающиеся флаги.
— Они вышли из люка, — объясняла Адельгунда. — Через этот люк можно спуститься до самого подвала.
Но Элизабета видела только горы и долины, ясное голубое небо, праздник художников. И все она поняла, кроме одного: зачем два пилигрима вдруг превратились в греческих богов?
— Что это такое? — спросила она Адельгунду.
— А это сам балетмейстер, — отвечала Адельгунда, которая за объяснениями в карман не лезла.
Из оркестра лилась мелодичная музыка, пестрота ярких костюмов на сцене слепила глаза. Вечерняя заря загоралась над Римом. Наступала ночь. Вспыхнули факелы в руках танцующих... Элизабете припоминалось все, что она слышала о прекрасной Италии — и слезы выступили у нее на глазах.
— Кончено, пойдем, — шепнула Адельгунда, — прежде чем занавес успел опуститься.
Они торопливо пошли к выходу, вслед за ними хлынула и вся толпа. Когда они вышли на улицу, погода была ужасная, дождь лил, как из ведра. У каждой двери театра толпилась публика, толкаясь, сцепляясь раскрытыми зонтиками. В этой толпе стоял, ища кого-то глазами, мужчина в меховом пальто. Он увидал, наконец, Адельгунду с подругой и пошел за ними следом. Элизабета не успела опомниться, как уже они все трое сидели на дрожках. В такую погоду это была очень приятная случайность! Дороги Элизабета не знала, но когда они подъехали к дому, она сейчас увидела, что это не тот дом, где жила вдова.
— Куда это мы? — спросила она.
— К моему жениху, пить чай, — отвечала Адельгунда. — В Копенгагене это часто делается после театра.
— Вы не откажете нам в удовольствии, войдете с нами? Да? — очень приветливо обратился к Элизабете молодой человек.
Она пошла с ними. Что же ей еще было делать? Ведь она не нашла бы дороги домой. Впрочем, что же дурного в том, чтобы напиться чаю с женихом и невестой?
В передней лакей сказал, что у барона кто-то есть.
— Господин, который у вас завтракал, — прибавил он. — Он увидел накрытый стол и вошел, сказав, что подождет вас.
— Он?.. Ничего, — сказал барон, обращаясь к Адельгунде, которая уже сделала шаг назад (ее кавалер, или, как она его представила, жених, был ни много ни мало бароном). — Это один из моих лучших приятелей, не здешний... он наполовину иностранец.
Лакею было велено принести шампанского. Двери в гостиную отворились, и Элизабета увидела красивого мужчину лет тридцати двух с лицом итальянского типа. Он, улыбаясь, обратился к барону и стал извиняться за бесцеремонность своего посещения, но вдруг остановился.
— Дамы! — вскричал он. — Тысячу раз простите!..
— Не беспокойся, мой друг, — отвечал барон, — я сейчас познакомлю тебя с моей прелестной баронессой; а это ее младшая сестра и верный друг... Рекомендуй сама, — прибавил он, обращаясь к Адельгунде.
Красивый иностранец улыбнулся, сверкнув ослепительно белыми зубами, и пристально посмотрел на Элизабету, которая еще больше смутилась от его взгляда.
— Мой приятель, — продолжал хозяин. — Барон Монтефьертум, владелец многих земель и так далее. Как видите, он замечательно красивый мужчина — и, должен прибавить, большой знаток красоты. Ну-с, будемте пить чай, а ты будь мила и забавна, мой милый чертенок, — прибавил он, схватив Адельгунду за талию и вертясь с нею по комнате.
Адельгунда со смехом бросилась в кресло-качалку и сразу же вскочила. Она ведь должна была исполнять роль хозяйки и разливать чай. Элизабета между тем стояла посреди комнаты, теребя кончик своей огромной шали и не зная, уйти ей или оставаться.
— Вы ведь меня не боитесь? — обратился к ней иностранец и так упорно, так странно посмотрел ей в лицо своими блестящими, черными глазами, что она опустила ресницы.
Сердце ее забилось от страха, точно этот человек замышлял что-нибудь дурное против нее.
— Что за прелестное, милое личико! — сказал он, схватив ее за руку.
Элизабета невольно вскрикнула и побежала к двери. Адельгунда с досадой обернулась на нее.
— Да перестань ребячиться! — сказала она. — Точно ты никогда людей не видала. Здесь ведь не деревня, а Копенгаген. Что за ребенок!
— Господи! Да я и в самом деле еще ребенок! — воскликнула Элизабета. — Пустите меня домой.
Она с выражением убедительной просьбы обратилась к барону, который в эту минуту внушал ей больше доверия, чем другие.
— Ах ты, глупышка! — сказал он. — Да где же ты, если не дома? Ведь ты у своей подруги!
И он, смеясь, кивнул Адельгунде. Иностранец опять посмотрел на Элизабету своим странным пристальным взглядом. Бледная, как смерть, она держалась за ручку двери.
— Вы серьезно хотите уйти? — спросил он. — Ваше желание будет исполнено, но вам нельзя идти одной... Позвольте мне проводить вас.
— Нет, нет! — воскликнула Элизабета и, быстро затворив дверь, выбежала на лестницу.
Очутившись на улице и не зная хорошенько этого места, она упала на кучу песка. Это задержало ее на несколько секунд.
— Далеко не убежит, — говорила между тем Адельгунда. — Она не знает дороги, она ведь только что из провинции.
Иностранец взглянул на Адельгунду, потом торопливо вышел, накинул пальто и побежал вслед за Элиза-бетой, которая в эту минуту только что оправилась от своего падения.
— О, пустите меня! — умоляла она. — Не троньте меня... Я боюсь.
— Милое дитя, — отвечал иностранец, — я ничего дурного не хочу вам сделать! Я хочу помочь вам, проводить вас. Что же я такого сказал, что вы так испугались? Ведь вы не знаете дороги — вы из провинции приехали, ваша подруга сейчас говорила...
Элизабета молчала, все прибавляя шагу. Она чуть не бежала, а куда — и сама не знала. Иностранец шел рядом с ней.
— Уверяю вас, вы можете довериться мне, — продолжал он через минуту. — Я вижу, вы совершенно случайно попали в дурное общество. Мне хочется выручить вас. Скажите, куда вы хотите идти, — я отведу вас. Я был слишком фамильярен с вами, но вы впоследствии поймете, что поступок мой был извинителен и вполне естественен. Возьмите меня под руку и скажите, куда вас вести?
В тоне его было столько добродушия и искренности, что простая, невинная девочка могла бы поверить ему. Однако Элизабета не взяла его под руку.
— Не сердитесь на меня, — сказала она дрожащим голосом. — Я здесь ничего не знаю... у меня никого нет в этом большом городе. Ах, Боже мой! Если бы знали у нас, дома, что со мной случилось!
Иностранец стал с участием расспрашивать ее.
Она рассказала, зачем приехала в Копенгаген, как познакомилась с вдовой и Адельгундой и как неожиданно очутилась в доме барона.
— Ну, милое дитя, — сказал он, — вдова и эта Адельгунда для вас очень неподходящее общество. Грешно было бы вести вас опять к ним! Неужели вы никого, решительно никого больше не знаете в городе?
— Никого, — отвечала Элизабета, — кроме одного статского советника; но и того в лицо ни разу не видала... Да его теперь и нет в Копенгагене.
— Что же нам делать? — сказал иностранец. — На улице ведь невозможно оставаться — дождь так и льет.
— Вдова была очень добра ко мне, — засомневалась Элизабета, — она славная женщина...
— Нет, нет! Вы ошибаетесь, она совсем не то, за что вы ее принимаете. Вам это непонятно, да и слава Богу. Если б я знал кого-нибудь порядочного здесь! Но я сам не здешний. Где, однако же, живет ваша вдова? Надо уж хоть к ней идти... Но я не хочу вас туда вести!
— Если бы мне удалось повидаться с Триной... — сказала Элизабета. — Она хорошая, честная...
— Кто это такая — Трина?
— Жена башмачника. Я знала ее, когда была еще совсем ребенком. Она очень любила меня... Она живет недалеко от вдовы... но мне еще не пришлось повидаться с нею.
— Ну, идемте к Трине! — сказал иностранец с оттенком иронии в голосе. — Думаю, что жена башмачника будет все же надежнее той вдовы.
— Да, да! Благодарю вас! — вскричала Элизабета. — Ах, как мне страшно! Чем это все кончится? Что, если я ошибусь? Если это окажется не та Трина, которую я знаю! О, Господи, помоги мне!
— Вот что, — отвечал иностранец. — Я вас доведу до ее дома и четверть часа буду ждать. Если вы не выйдете снова, я пойму, что вы нашли свою знакомую. Если же это окажется не она, так возвращайтесь сейчас ко мне. Найдете ли вы к ней дорогу?
— Я думаю, найду, если мы подойдем сначала к театру.
Иностранец повел ее к театру. В темноте Элизабета не сразу узнала огромное здание. Несколько часов тому назад оно все горело и сияло светом, а теперь только вверху, в одном окне, мелькал сторожевой огонек. Здание, где недавно все было полно жизни и движения, где гремела музыка, утверждались высокие идеи, вдруг превратилось в тело без души, погрузилось во мрак и могильную тишину. Элизабета огляделась кругом, увидела колонны кафе-ресторана и вспомнила о переулке, через который они проходили к дому Трины. Вывеска лотерейных объявлений послужила ей маяком. В нижнем жилье еще горел огонь. Она постучалась и, обернувшись к своему проводнику, сказала с глубоким чувством:
— Да благословит вас Господь за доброе дело, которое вы для меня сделали!
— Я жду вас четверть часа, — повторил иностранец и положил ей в руку несколько монет.
Элизабета еще раз с благодарностью взглянула на него, призывая благословение Божие, и спустилась по ступеням к подвалу.
Иностранец медленно отошел от угла, постоял, прошелся раза три назад и вперед, посмотрел на лестницу в подвал, опять прошелся и прислушался. Элизабета не возвращалась.
«Приключение, — мысленно проговорил он, — самого невинного свойства! Но что же я стану делать, если девочка вернется и мне опять придется быть ее рыцарем? Оригинальное положение!»
И он еще некоторое время постоял, раздумывая, на углу улицы.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |