Достаточно вспомнить любимую поговорку Трины («о человеке судят по наружности, по наружности, сударыня!») и строгость взглядов ее мужа, чтобы понять, как изумилась честная чета, когда перед ними в такой поздний час очутилась молоденькая девушка — в длинной шали, в измокшем, беспорядочно облепившем ее платье, с растрепанными волосами — и смущенно, взволнованно спросила, здесь ли живет Трина из Фьюнена? Из Фьюнена — где Трина уж семь лет не бывала!
— Кто вы? Что вам нужно? — спросил, привставая с места, Гансен, сидевший за ужином.
Но Элизабета даже не взглянула на него. Она видела одну Трину — чистенькую, аккуратную, сидевшую против него.
— Трина, Трина! Да, это ты, милая Трина! — воскликнула она. — Неужели ты меня не узнаешь? Я Элизабета, которую ты знала маленькой... Элизабета с Оланда, от баронессы... Ты любила меня, рассказывала мне сказки, пела песни... Ты подарила мне книжку с песнями и надписала: «Моей маленькой Элизабете».
— Ах ты, Господи! — воскликнула Трина. — Да кто же вы такая? Гансен, что это за девушка?
— Что вам нужно? — спросил Гансен. — Что случилось?
— Ах, Трина, не прогоняй меня! — сказала Элизабета и с мольбой протянула к ней руки. — Я узнала тебя, хотя я была еще очень мала, когда ты ходила со мной гулять и подарила книжку!
— Господи Иисусе! — воскликнула Трина. — Да неужели это Элизабета? Как же ты сюда попала? В таком...
Трина хотела сказать: «В таком виде» — но остановилась и оглядела девочку с головы до ног. Эта прическа, длинная шаль, промокшие насквозь ботинки!
— Позволь мне у тебя остаться, пока советник не вернется домой! — просила Элизабета. — Не заставляй меня опять идти к вдове! Я теперь боюсь каждого человека, всех, кроме тебя. Ты всегда, всегда была такая добрая со мной!..
— Так ты в самом деле Элизабета? — спросила Трина, колеблясь между доверием и сомнением. — Я никак не могу признать тебя, но думается мне, что ты говоришь правду. Как ты выросла! Как ты...
Трина опять не договорила. Она глядела на девочку недоверчиво, но с участием.
— Послушайте, — вмешался Гансен, — нам с женой кажется очень странным, что молодая барышня пришла сюда в такую пору. Поэтому потрудитесь сразу, прямо сказать, что с вами случилось и чего вы от нас хотите?
— Я приехала с Оланда, из пасторского дома. Мы думали, что нужно спасти от смерти одного человека. Я ходила к королю, и там... — она не договорила.
— Ах, Господи, царь небесный! Я верю, верю! — сказала Трина. — Лицо обманывать не может. Я верю ей, несмотря ни на что. Садись, мое бедное дитя, расскажи нам, что с тобой случилось?
Элизабета стала рассказывать. Ее беспрестанно перебивали расспросами. Трину глубоко тронула решимость девушки ехать самой в Копенгаген, к королю.
— И все это правда? — сказал Гансен. — Трина, не басню ли она нам говорит?
— Нет, нет! — отвечала Трина, обняв Элизабету за шею. — Это все — истинная правда. Бедное ты дитя! А где же твой кавалер? Неужели он все еще ждет тебя на улице? Четверть часа давно прошло. Гансен, поди-ка посмотри; он все же оказался честнее всех... А все-таки это безнравственный человек.
Уже три четверти часа Элизабета сидела в подвальной квартирке Гансенов. На улице никого не оказалось. Элизабета описала наружность вдовы и рассказала, где она живет.
— Царь небесный! — воскликнула Трина. — Это она, она! Это обманщица; она живет тем, что пишет жалкие письма о своей бедности и выпрашивает деньги, да навязывает лотерейные билеты на вышитые подушки. И ее молодую приятельницу я знаю... Ах ты моя бедняжка! К каким ты людям попала! Твой кавалер поступил честнейшим образом. Они и его-то, может быть, завлекли. Да, я напрасно назвала его безнравственным и беру свои слова назад. Никогда не надо судить по наружности!
Трина рассказала Элизабете и о своем житье-бытье. Чтобы легче было справляться с хозяйством, она опять поступила на сцену — хористкой. Это, говорила она, в высшей степени порядочное занятие; в хоре участвуют дети честнейших семейств. Хористы выходят и в балете. В тот самый вечер Трина была на сцене в «Альбанском празднике». Она представляла крестьянку. Как только кончился спектакль, она переоделась и вернулась домой, к ужину. Если бы Элизабета пришла к ним еще позже, так они все равно не спали бы. Гансен любил почитать что-нибудь вроде «Датского магазина» за предыдущие годы, или «Описания Копенгагена», или еще что-нибудь подобное. Гансен, по словам Трины, был образован не по своему скромному званию... Но в этот вечер уже никто не читал: с обеих сторон нашлось много чего послушать и порасспросить. Пробило двенадцать, когда они вспомнили, что пора спать, и принялись устраивать Элизабете постель на стульях.
— Спи с Богом! — сказала Трина. — Не думала я сегодня утром, что ты будешь ночевать у нас, и мы наслушаемся таких рассказов. Видно, Господь Бог всех нас видит и в горькой нужде помогает.
Она поцеловала Элизабету, а потом и своего Гансена.
— Он хороший человек, — сказала она девушке. — Образованный больше, чем кто-нибудь может о нем подумать. Ты непременно полюбишь его, как и я люблю.
На другое утро Элизабета проснулась от глухого стука молотка по смоченной коже. Это Гансен работал. В мастерской все было прибрано, инструменты сапожника лежали на своих местах в строгом порядке, книги стояли рядом на полке против зеркальца, канарейка распевала над окном, и кофе закипал на спиртовке. Элизабета отправилась к вдове взять свой маленький багаж и проститься.
— Ах, Создатель! Срам какой! Не стыдно вам? — встретила ее вдова. — Где это вы пропадали целую ночь? Ну, прекрасно вы себя вели! Мне мамзель все рассказала. Ни одного часа больше вы не можете у меня оставаться! Честь для меня дороже всего. Ах, если бы узнал об этом покойный муж, царство ему небесное!
Элизабета отвечала, что она пришла только взять свои вещи и деньги и поблагодарить за заботы.
— Вот награда за мою доброту! — продолжала вдова. — Всегда, видно, нужно рассчитывать на неблагодарность людей!.. Да, да! Берите скорей ваши вещи... Но и я должна взять свое. Подавайте сюда шаль!
Эта шаль была аккуратно сложена у Элизабеты на руке.
— Фуй! где вы ее таскали? От нее несет подвальным запахом! Вы мне его в квартиру нанесли! Берите, берите все, что ваше, а мне подайте мое. Пять талеров — самое меньшее, что я могу взять за ваше содержание в эти три дня, за все, что я для вас делала... Да-с, уж не взыщите! Каждому свое. Адельгунда рассказала мне — вы убежали с каким-то чужим мужчиной. Раненько начинаете в такие приключения пускаться! Ах вы, неблагодарная!
Вдова заплакала и указала Элизабете на дверь. Но прежде, чем ее выпустить, она позвала Санну и велела ей не забывать такого примера, как Элизабета.
— Вот чем кончают дрянные девушки! — прибавила она.
И Санна вытирала слезы руками, размазывая грязь по всему лицу.
Элизабета вернулась к Трине, которая все утро провела в театре — на спевках и репетициях. Она, однако ж, не забыла захватить с собой башмаки, которые надо было отделать. Царица Норена в священной роще не забывала жену сапожника Гансена с Гвоздичной улицы. Вечером спектакля не было, и Гансен читал им вслух о секретаре короля Христиана II, Брохмане, который учился в германском университете и вышел оттуда магистром, или, как говорил Гансен, мастером. Кончив чтение, Гансен, по обыкновению, выводил мораль.
— Вот видите, — сказал он, — значит, магистр — все равно что мастер. Значит, и я могу называться и мастером сапожного дела, и магистром.
Затем Гансен припоминал знаменитых людей, которые вышли из сапожников. Он называл и римского Паскино, и иерусалимского башмачника. При этом Гансен улыбался. В его улыбке можно было увидеть и насмешку над собственным рассказом, и самодовольство.
В маленькой комнатке все чувствовали себя хорошо и покойно, а слова хозяина, говорила Трина, имели очень поучительный смысл. Она вся сияла, глядя на своего умного мужа, которого никто так хорошо не понимал, как его верная жена. И Элизабета почтительно прислушивалась. Но вот кто-то постучал в дверь. Пришел двоюродный брат Гансена — водолаз, верный друг мужа и жены, всегда навещавший их, когда бывал в городе. Он умел отлично рассказывать о своей мастерской — о чудном глубоком море.
С приходом двоюродного брата прекращалось чтение; но зато начинались нескончаемые рассказы и расспросы. Эти рассказы больше интересовали Элизабету, чем история Паскино и Ганса-Закса.
В тот вечер в душу девушки запало совсем новое семя.
— Вот как кстати брат зашел, — сказала Трина, — теперь мы знаем, что советник вернулся сегодня в Копенгаген.
Советник в Копенгагене, значит, Элизабета завтра же утром может идти к нему просить помощи и совета. Но девушка в тот вечер позабыла и советника, и даже самого Элимара, слушая простую, спокойную речь водолаза.
Он так же спокойно рассказывал о своих работах на дне морском, как мастер Гансен о ремнях и сапогах. Элизабета видела море и в бурю, и в тихую погоду. Его волны один раз были уже у самых ее губ и чуть не положили на них смертного поцелуя. Но никогда ей не приходилось знать море в такой обстановке, в какой его знал брат Гансена. Она подумала при этом, что плыть по волнам морским на корабле далеко не так страшно и рискованно, как опускаться на несколько саженей под воду.
Давно ушел водолаз, и все трое уже были в постелях, а Элизабете все слышался голос и рассказы гостя. Прислушиваясь к ним, она забывала все остальное, забывала даже, где она... В девушке проснулось безграничное могущество фантазии. Фантазия распускала могучие крылья и несла Элизабету ввысь, вдаль... Чудно и странно на дне морском! По горло в тине, весь закрытый водой, стоит там водолаз и делает свое дело, окруженный опасностями.
— Стою я под водой, — рассказывал водолаз, — а вокруг меня так и кишат большие, как ужи, водяные черви! Рыбы — прелюбопытные: соберется множество наваги, станут все вокруг меня и уставятся своими глазами. Стоит мне чуть-чуть шевельнуться — мигом скроются, а потом опять начнут собираться понемногу, и опять уставятся. Неприятнее всего — крабы; те сейчас начинают готовиться к обороне и даже первые задирают меня. Они величиной с тарелку и похожи на пауков. Между ними шныряют водяные черви. Я, наверное, кажусь им тоже каким-нибудь необыкновенным крабом. У меня на голове надет шлем с забралом, а из него идут по обе стороны вверх два рукава. Через них с бота постоянно накачивают воздух, который двумя струями спускается к моему лицу. По воде вокруг шеи, все время идут пузыри. Если б не воздух, который мне накачивают, я бы погиб. А когда почувствую, что устал, мигом сброшу гири, которые держат меня под водой, и как стрела вырвусь на поверхность моря, к боту.
Все это очень напоминало Элизабете романы Вальтера Скотта. Если записать рассказы гостя, из них выйдет целая история подводного мира, думала девушка. Она припоминала приключения, которые рисовались ей в детских грезах, когда она сидела в экипаже господина Петтерса — затонувшие города, плавучие острова, прибитые к морскому берегу. Ей представлялись картины из множества легенд, вспоминался рассказ Элимара о корабле — великане...
Чудная, огромная морская картина составилась из всего этого в воображении Элизабеты. Девушка бессознательно складывала свое первое поэтическое произведение. В тесной мастерской башмачника, в одном из копенгагенских подвалов, рождалась прекрасная поэма, похожая и на прелестное сновидение, и на новеллу. Но содержание ее Элизабета только чувствовала, а передать словами не могла. Она не понимала, что эта песня без слов могла бы превратиться в громадную, пышную картину...
По небу тянулась уже сероватая полоска рассвета, когда девушка заснула.
...Статский советник Геймеран накануне вечером прочел письмо Морица. Когда к нему в кабинет вошла Трина со своей молоденькой подругой, старик писал письма к разным лицам насчет дела Элимара Левзена и сведений о пропавшей Элизабете. Он очень обрадовался и отнесся к девушке с большим участием.
Когда она объяснила ему ошибку, произошедшую в деле Элимара, он совсем просиял. Значит все, что говорилось в письме к командору, о котором он узнал от Морица, было верно. Все благополучно.
— Так вот она — маленькая Элизабета! — сказал Геймеран. — Наконец-то я нашел тебя и могу успокоить твоих домашних. Напустила ты на них страха! Но ты хорошая, славная девушка. Господь помог тебе.
Трина в нескольких словах передала ему всю историю с Элизабетой, и Геймеран решил, что девушка останется у него до первой возможности отправить ее в Галли-ген. Надо же было ей и город немножко показать, если уж она добралась до него.
— Все правильно, Элизабета, — сказала Трина. — Я была бы рада, если бы ты у меня еще погостила, но здесь тебе будет гораздо лучше жить, чем в нашей квартирке. Кроме того, я большую часть дня провожу в театре — и ты будешь все время одна.
Геймеран прочел ту часть письма Морица, где говорилось об Элимаре. Молодой человек собирался жениться в Америке на богатой вдове. Крупные слезы покатились по щекам девушки. Она громко зарыдала.
— Это оттого, что ей напомнили о доме, — сказала Трина.
Элизабете отвели хорошенькую маленькую комнатку окном во двор. Оттуда к ней заглядывали деревья, а из-за крыши соседнего дома видна была высокая колокольня церкви Спасителя. Винтовая лестница с золочеными перилами вела на самый верх колокольни, к статуе Христа, глядевшего оттуда на город и море.
Элизабета наконец почувствовала себя легко и спокойно.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |