В тот же день после обеда Геймеран был по делу у баронессы. Она переехала из Фьюнена и теперь жила в Копенгагене. После смерти ее поверенного, уже два года, Геймеран занимал его место.
— Разбойник-то ведь здесь, — сказала баронесса. — Был он у вас с визитом? Я им совершенно довольна — он беспрекословно подчиняется мне. Слава Богу, помучилась я на свете; теперь он, как внук мой, получит в наследство имение — а что он мне внук, так об этом ведь и спору нет. Но пусть поучится сначала — узнает немножко, что такое люди и что такое скотина: без этого нельзя взяться за хозяйство. Мы с ним теперь союзники и можем прекрасно ими оставаться, не любя друг друга.
Геймеран рассказал ей, что граф Фредерик собирается продать хорошенькую маленькую усадьбу, которую ему выстроил отец. В этой самой усадьбе стоял обветшавший дом, где родилась Элизабета и где Фредерик с друзьями провел ту бурную дождливую ночь, когда она появилась на свет. Граф Фредерик по смерти отца переехал в родовой дом семьи. Маленькая, заново отстроенная, хорошенькая, уютная усадьба уже два года пустеет. Фредерик, как говорили, собирался продать ее, а барону Герману хотелось ее купить и начинать в ней осваивать сельское хозяйство.
— Да, он хорошо знает, чего хочет, — отвечала старуха, — вы как раз угодили ему советом. Но я вовсе не его желание исполняю; если бы я раньше не обдумала все дело, ни за что бы не согласилась. А условие мое все-таки остается неизменным: через год в усадьбе должна быть хозяйка, холостяка-наследника мне не надо! Молодой человек должен прилично обставиться. Ему достается усадьба — пусть вводит туда хозяйку, только не такую, как графиня Клара. Лучше пусть она будет из коровника, чем из светского салона!
Старуха засмеялась своим крикливым смехом и откинула назад голову тем особенным движением, которое она всегда при этом делала.
Баронесса, очевидно, была в духе. Геймеран хотел воспользоваться этим, чтобы рассказать, как к нему неожиданно явилась утром Элизабета, какие письма он получил — одним словом, рассказать всю историю.
Но баронесса остановила его с первых слов. Ей это было неинтересно, так как за несколько часов перед тем приходила Трина и рассказывала то же самое мадам Кроне, а мадам Кроне, в свою очередь, передала это баронессе.
Старуха назвала Трину болтушкой, но тем не менее послала ей на целый месяц сахару и кофе. При первых же словах Геймерана она прямо заявила, что ничего слышать не хочет.
— Я не знаю этой Элизабеты, — сказала она, — и знать ее не хочу, а историю сплести, пожалуй, и сама умею. Если у вас есть приемная дочь, маленькая мамзель, или барышня, которой нужно немножко людей посмотреть и себя показать, так милости просим! Но помните: это ваша мамзель; я ее не знаю. Привозите ее в понедельник. В этот день у меня бывают всякого сорта монеты: и золото, и медь, и простые марки.
— А к какому же сорту вы меня причисляете? — спросил, улыбаясь, Геймеран.
— Вы — из собрания редкостей! — отвечала баронесса. — Другого экземпляра такой монеты, как вы, не подыщешь, поэтому извольте непременно присутствовать.
Она засмеялась, кивнула и крикнула ему вслед, когда он уже подходил к двери:
— Отвыкайте быть добродушным, господин статский советник! Добродушие — как мозоль на ноге: чуть подметили люди, что она у вас есть, — ждите каждую минуту, что вам наступят на ногу.
На другой день мадам Кроне приехала в Христианс-гавен взглянуть на Элизабету и приласкать ее. Умненькое личико девушки и полная непринужденность ее манер сразу понравились мадам Кроне. Советника поражало замечательное уменье Элизабеты рассказывать. Послушав ее описания Галлигена, Амрома и Фера, он как будто сам там побывал. Элизабета не знала об этом своем таланте. Ее глаз инстинктивно подмечал самые характерные черты предметов, и речь, при всей своей безыскусственности, производила глубокое впечатление.
Вечером Геймеран попросил ее спеть какую-нибудь песенку — она ведь знала все песни, которые когда-то певала Каролина. Девушка села за фортепиано и тихо запела. С каждой нотой голос ее становился громче, звучал полнее, мягче, трогательнее. Элизабете вспоминалась родина, где она пела эту песню, Элимар, который теперь, вероятно, женат и никогда больше не вернется в Европу, — и в голосе ее начинали дрожать сердечные, глубокие ноты.
Геймеран плакал. Ему казалось, что поет сама его милая Каролина, его любимое умершее дитя. Он подошел к Элизабете и поцеловал ее, как целовал когда-то Каролину.
— Ты и не думай так скоро уезжать от меня! Поживи, пожалуйста, со мной зиму, милое дитя.
По понедельникам вечером у баронессы бывало много гостей. И Геймеран собрался туда с Элизабетой. Странным показался бы ее наряд и резко бы она в нем выделялась из всего общества, если бы о ней не позаботилась женщина, которую люди называли «безумной старухой».
В понедельник утром девушка получила пакет и «поклон от неизвестной». В пакете было прекрасное белье тончайшего полотна, черное шелковое платье, точно по мерке сшитое на Элизабету. Это прислала баронесса, которая хорошо знала, что Геймеран, при всей своей практичности, не догадается позаботиться о костюме для своей протеже, а девушка вряд ли об этом с ним заговорит.
Геймеран и Элизабета приехали на вечер довольно поздно; Геймеран не хотел являться в числе первых. Они поднялись по ярко освещенной лестнице, прошли несколько комнат и очутились в совершенно темной гостиной, посреди большого общества.
— Осторожнее, — предупреждала баронесса, — пожалуйста, не сядьте на какого-нибудь конференц-советника или студента, который со временем ведь тоже может стать конференц-советником. У нас сегодня сочельник. Я не люблю его праздновать вместе с другими и потому назначила на сегодня. Мне нравится жить месяца на два впереди других, как немецкие альманахи на новый год, которые к новому году делаются уже совсем старыми.
У Элизабеты испуганно забилось сердце, когда она услышала этот голос. Ей показалось, что не далее как вчера этот самый голос произносил слова: «Ты способна на все самое скверное! Вон из моего дома!» Ей вспомнилась таинственная комната, в которой раздалось этой восклицание, и вся яркая картина ожила в памяти Элизабеты. Она крепко держала Геймерана за руку.
Общество в гостиной было самое разношерстное: весь Копенгаген в миниатюре. Сидела тут и честная чета из мелкого чиновничества, для которой всю литературу составляли журнал «Корсар» да газетные объявления. Стоял, облокотясь о камин, член множества ученых обществ, существовавших для того, чтобы составить имя людям, которые его никогда не имели. Был и молодой человек из той аристократии, которая подарила миру сына гончара — Фемистокла, подмастерья портного — Тортенскисльда и сына гравера — Альберта Торвальдсена. Сидели тут и либералы, которым в душе хотелось быть деспотами, и деспоты, еще не вполне готовые к своей профессии; люди, которые слишком мало о себе думали, и такие, которые воображали о себе слишком много. Одним словом — самое пестрое общество. Баронесса была права, когда говорила, что ее дом — настоящая справочная контора: к ней являлись люди всевозможных слоев общества — и рабочий люд, и те, на кого он работает.
И все они сидели в полной темноте: ждали ли еще гостей, или в доме не все было готово, — никто не мог сказать.
— Ну, верно, здесь найдется тот, кто мог бы сыграть и спеть нам? — сказала баронесса. — Кто-нибудь такой, кому для этого не нужен свет.
Все молчали с минуту.
— Так я предлагаю свои услуги, бабушка! — раздался мужской голос, показавшийся Элизабете знакомым.
Она вся вспыхнула. Кто же это такой? Голос запел живую, веселую неаполитанскую тарантеллу.
— Браво! — крикнула баронесса, когда он окончил.
— Браво! — раздалось со всех сторон.
Голос пел еще, и еще. Итальянские арии сменялись шведскими песнями, быстро следуя одни за другими. Все они были полны жизни и веселья, заражавшего слушателей. Но вошли новые гости, и пение смолкло.
— Это что за Никодим еще идет? — спросила хозяйка.
— Это мы, баронесса, — ответила Клара, входя с мужем — графом Фредериком. — О, да как здесь темно!
— Да, а я ведь презлая, — отвечала баронесса. — Что это за безобразие — никто не видит, какая ты красавица, дитя мое, и как ты великолепно одета. Приезжаешь так поздно ночью, что без огня ничего не увидишь. Ну, постой, сейчас мадам Кроне велит солнцу взойти. Вот оно!
Старуха громко засмеялась. Двери в зал распахнулись. Там, посредине, стояли три большие, густые, великолепно убранные елки. Из их зелени отовсюду выглядывали презабавные куклы, по всем ветвям горели цветные свечи, на всех висели золоченые яблоки и виноград. Пьедесталом для елок служили цветочные горшки, правда, их не было видно — их скрывал зеленый мох. В нем сверкали искусственные червячки, сидели группами кузнечики и две лягушки, прыгавшие в сторону, когда до них дотрагивались. Вид был самый прелестный, самый необыкновенный. Но блеск и прелесть картины только в первую минуту занимали Элизабету. Она увидела прямо перед собой жениха Адельгунды — изящно, богато одетого мужчину. Он с восхищением оглядывал елки, положив руку на плечо соседа. Когда сосед обернулся, Элизабета узнала своего кавалера, который провожал ее до дверей Трины в страшную ночь после спектакля. Комната вдруг точно завертелась вокруг нее, и огни и яркие краски заблестели еще ярче.
Мужчины, которых она увидала, были бароны Гольгер и Герман.
— Кто эта молоденькая девушка? — спросили друзья у мадам Кроне.
— Как! Вы не знаете? — сказала она, с улыбкой взглянув на них. — Ведь это ваш фьюненский найденыш! — Она говорила с улыбкой, и нечистая совесть молодых людей видела в улыбке намек совершенно на другое. — Или вы забыли свое приключение? — прибавила мадам Кроне.
Герман весь вспыхнул и взглянул на Гольгера.
— Что это за рождественский сюрприз? — шепотом спросил Гольгер.
У мадам Кроне было хлопот по горло. Она распоряжалась лотереей. Гости выдергивали билеты и получали выигрыши из рук самой баронессы. Старуха называла эту раздачу эпилогом комедии. Графу Фредерику достался том политической газеты, а Кларе — шкатулка с разными камешками, на которых были наклеены надписи о их происхождении. Клара была в восторге.
— Какие у меня драгоценности! — воскликнула она. — Да откуда вы их достали?
— Из старого хлева, душа моя, — отвечала баронесса с самой приветливой улыбкой. — Названия совершенно верны; я сама выписываю их из географического словаря. Преполезная книга!
— Так, значит, это все ненастоящее! — воскликнула Клара.
— А ты думай, что настоящее, — отвечала старуха, — тогда оно за настоящее и сойдет.
В таком роде был построен весь «эпилог».
Гольгер и Герман узнали наконец, кто такая Элизабета. Герман, вспомнивший ее рассказ о приезде в Копенгаген, сразу же понял всю историю.
— Это та самая девочка, — подумал он, — которой мы обещали заменить отца, быть покровителями!..
Он сделался очень серьезен и в душе благодарил провидение за то, что оно внушило ему поступить относительно Элизабеты именно так, как он поступил, и это спасло их обоих.
— У меня не хватает духу заговорить с ней, — сказал он.
— А у меня хватит, — отвечал Гольгер и пошел к Геймерану, которого в душе рад был встретить.
Он спросил Элизабету, какой подарок ей достался, бывала ли она когда-нибудь прежде в Копенгагене, много ли ей удалось потанцевать на балах, что она видела в театре и тому подобное. Гольгер говорил так спокойно, непринужденно, что Элизабету взяло наконец сомнение: его ли она видела в вечер после спектакля?
Герман, напротив, подошел к советнику только тогда, когда тот отошел от девочки; сказал с ним несколько слов и взволнованно, издали поклонился Элизабете.
Вот так вечер! Никогда еще так ясно не вспоминалась Элизабете таинственная комната. Встреча у баронессы с двумя людьми, с которыми она была в страшнейший вечер своей жизни, сильно взволновала ее. Она дрожала всем телом и рада была наконец очутиться снова в карете с Геймераном.
— Ну, на первый раз уж довольно! — сказал старик. — Зато ты увидела все датское государство.
Элизабета ничего не ответила. Она раздумывала: должно ли, можно ли ей сказать: «Там были два человека, которых я видела раньше. Тот, который так далеко держался и ни слова не говорил со мной сегодня, совсем недавно защитил меня, помог мне!»
Но она не знала их имен, да и смутное чувство подсказывало, что об этом говорить не нужно.
— Дитя мое, ты здорова ли? — спросил Геймеран.
— Да, совершенно здорова, я только очень, очень устала, — прошептала Элизабета.
— Ты весь вечер провела среди незнакомых, знаешь одну только госпожу Кроне. Я тебе назову кое-кого.
И старик называл ей имена всех, кроме Германа. Он считал, что о нем и говорить нечего; ведь она слышала — его баронесса называла внуком. Элизабета слушала и молчала. А дождь лил, как из ведра. Погода была почти такая же, как вечером после спектакля, когда Герман вел Элизабету, печальную и одинокую, по большому незнакомому городу. Ей теперь вспоминалось это. Крупные капли дождя стучали по стеклам и крыше кареты. Фонари тускло светили. Во мраке и буре громко звучала песня ночного сторожа.
«В час полночный на земле родился Спаситель»...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |