Карандаш Германа успел уже в общих чертах перенести на бумагу весь комизм их импровизированного праздника, а на другой страничке запечатлеть самого Германа, измученного морской болезнью кандидата. Лицо было необыкновенно узнаваемо, и наброски вызвали бурю одобрения.
Вскоре беседа приняла другое направление. Ветер как будто несколько угомонился, зато дождь лил, как из ведра, вода бежала с окон по стенам, собираясь на полу по проложенному ею руслу в порядочный бассейн. Общество было увлечено охотничьими рассказами; граф Фредерик описывал охоту на лисиц так живо, что Герману казалось, будто под его сапогами трещат уголья костра.
— Простых зверей я могу стрелять, — продолжал Фредерик, — лисиц, куниц, больших хищных птиц... Но оленя, лань — нет! Я ненастоящий охотник... Выжидать, подстерегать, видеть, как приближается к вам животное, как легко проносится оно мимо вас, — и этому лесному красавцу послать вослед пулю, а за нею стаю разгоряченных собак, которые с остервенением вонзят свои когти в его глянцевую темную кожу, видеть эти глаза, которым зверь умеет придать выражение глаз страдающего человека! Я видел это и отбросил в сторону ружье: в его глазах выражалось нечто, что меня опечалило и устыдило... Нет, охотником я не могу быть, но моряком... Человек в борьбе с морем и бурей чувствует себя свободным и гордым. Выйти победителем из этой борьбы — настоящее торжество!
— Да, но я, признаюсь, до этого рода удовольствий не большой охотник, — сказал Герман. — Будет с меня того, что я испытал в эти последние ночи. А что касается охоты на моржей, то я однажды принимал в ней участие; это было во время каникул. Обстоятельства дела были очень похожи на теперешние, только с некоторыми изменениями. На мне были высокие ботфорты. Рано утром было туманно и страшно холодно; вышли мы в море вшестером в огромной барке. Каждого из нас высадили на один из больших камней, лежавших невдалеке друг от друга. Странное ощущение охватывает душу, когда сидишь один среди морских волн на уединенном камне, сделавшемся скользким от постоянного посещения моржей. Кругом был туман, и я мог воображать себе, что лежу среди безбрежного океана. Волна с тихим шепотом лизала мой камень, порой слышался глухой, неприятный крик моржа. Вдруг возле меня заплескалась вода. Я лежал на животе, ветер дул мне прямо в лицо. Я притаился, вдруг с той стороны, откуда дул ветер, вынырнул морж. Он выпрыгнул из воды перед самым дулом моей винтовки, я спустил курок — все это было дело одной минуты, но я успел взглянуть в его большие черные глаза, устремленные на меня, и мне показалось, будто я убивал человека.
— Вероятно, — сказал граф Фредерик, — из-за того, что у моржа такие умные человеческие глаза, и сложились легенды о наядах, сиренах и ундинах. Часто, еще мальчиком, я лежал под деревьями на морском берегу и видел, как они выныривали из моря, и когда свежая морская вода окаймляла голову животного, оно действительно походило на человека...
Фредерик вдруг остановился и посмотрел в сторону соседней комнаты. Другие сделали такое же движение. У всех была одна мысль, и все воскликнули разом: мы здесь не одни!
Граф Фредерик схватил свечу.
— До часа привидений еще далеко! — сказал он, посмотрев на часы. — Всего только одиннадцать. Возьмите каждый по свече, половину из них задует ветер.
Из соседней комнаты слышался писк: так мог пищать ребенок, а может быть, и кошка. Дверь долго не поддавалась. Наконец помог хороший толчок ногой, и все общество очутилось в совершенно пустой комнате.
Ветер волновал пламя свечей. Дверь в следующую комнату была снята с петель и поставлена поперек. За дверным проемом что-то пищало. Студенты осветили комнату. Стена, ведущая в сад, наполовину развалилась. В углу, на куче сухой травы, покрытой какими-то обрывками, лежало человеческое существо — женщина, которая при их приближении приподнялась и протянула им голого ребенка.
Граф Фредерик, стоявший впереди всех, подался назад. Женщина со вздохом опустилась на свое неудобное ложе, руки с ребенком упали ей на грудь, но в это мгновение она устремила на юношу взор, исполненный безграничного страдания, который был сильнее и глубже взора раненого оленя, о котором он только что рассказывал.
— Боже мой! — воскликнул он.
Дитя плакало, мать казалась мертвой или в бесчувственном состоянии — руки ее лежали без движения.
— Это новорожденная девочка! — воскликнул ментор. — Бедная малютка! А мать должна умереть здесь посреди ветра и бури?
Он бросился назад, принес какое-то одеяло, предназначенное для их постелей, и кое-как укрыл больную.
— Кто она? — спрашивал Фредерик. — Надобно позвать людей и перенести ее на постель. Только никто из вас не отыщет мою прислугу в такой непроглядной темноте!
И сказав это, он бросился вон из комнаты.
— Бедная малютка! — воскликнул Герман, взял ребенка из рук матери и завернул его в шубу. — Вот уж совсем не воображал я, что мне в эту ночь придется разыгрывать роль няни! Я уверяю вас, что мы слышали крик матери, когда шли от берега.
И это было действительно так. Больная почувствовала приближение страшного часа во время сильной бури; зная, что разрушенный дом открыт, она вползла в него, насколько ей позволяли силы. Тут, в темном углу, на обрывках старого ковра произвела она на свет своего бедного ребенка.
Молодые люди подняли женщину и перенесли ее в комнату, где только что пировали за чашей пунша. Они все еще надеялись, что она только потеряла сознание.
Граф Фредерик вскоре воротился в сопровождении Кристена и других рабочих.
— Это жена музыканта, — сказал Кристен. — Бродячего музыканта, который вертит шарманку и играет на флейте. Женщина еще очень молода, она играла на триангле и пела песни. Я еще намедни видел ее, и я знал, в каком она была положении. А вот теперь она умерла, и баста!
— Нет, нет! — сказал Фредерик. — Мы перенесем ее в башню на приготовленную там постель, а ты садись на лошадь и скачи что есть силы за госпожой Сорензен.
— Но эта женщина умерла, господин граф, — сказал Кристен, — ее руки совершенно холодны.
— Делай, что тебе приказывают.
И Кристен, несмотря на неудовольствие, должен был ехать за госпожой Сорензен, которая здесь решительно ничего сделать не могла. Покойницу положили на солому и хорошо укрыли; ребенка же поручили попечению одной из служанок.
— Да, пора мне освободиться от этой ноши! — сказал Герман, отдавая ребенка женщине. — А то, пожалуй, она распадется на части от крика.
— Мы все должны быть ее крестными отцами, — сказал Герман. — Пусть только девица впоследствии ничем нас не опозорит! Молодая дама, которая в первый раз является в дом, лежа на груди полуодетого кавалера, обещает очень много.
— Ну, на груди отца она может лежать смело! — сказал Гольгер.
— Да я не хочу быть ее отцом! — отвечал Герман. — Мне это так же надо, как и вам! Но я готов способствовать ее христианскому воспитанию.
— Видели, какими глазами посмотрела на меня ее мать? — спросил Фредерик.
— Да, тебе поручила она своего ребенка. Но так как и мы тут же стояли, то охотно принимаем участие в этом деле. Герман предлагает свою помощь, я тоже. Что скажет ментор? Вот мы и попали нынче в почетные крестные отцы. Но кто позаботится о том, чтобы поместить ее в добрые руки? Кто будет ее главным крестным? Кто-нибудь из нас. Бросим жребий на соломинках.
И они тянули соломинки.
— У ментора самая короткая! Следовательно, она будет дочерью ментора. Так ее и окрестить следует!
— Нет, она дочь студентов! Ты — ее опекун!
— Хорошо! А если явится настоящий отец?
— Что ж, пусть является! Но я не думаю, чтобы он это сделал. А теперь отдохнем немного, чтобы завтра со свежими силами, с попутным ветром и лучшей погодой пуститься далее. Доброй ночи! За здоровье дочери студентов! За здоровье ее опекуна!
Все подняли стаканы и чокнулись с ментором.
— Нет! — сказал ментор. — Если вы непременно хотите выпить за мое здоровье, то выпейте лучше (зачем мне долее скрывать от вас?) за мое обручение.
— Обручение! — воскликнули все в один голос.
— Да, третьего дня, за час до нашего отъезда, я обручился. Оттого-то я и был так весел! Я думал о невесте, вот почему улыбался, — а вы ошибочно приписали мою улыбку удовольствию видеть море. Она непременно потребовала от меня, чтобы я ехал с вами, как мы условились. Что до меня касается, конечно, я охотно остался бы дома.
— Это понятно! — сказал Фредерик. — Но кто же ваша невеста?
— Девица Геймеран.
— А! Та самая! Ну, теперь все ясно, как день. В прошлом году она взяла в театре вторниковый абонемент и потому должна была видеть все вторниковые представления.
— Вы сейчас же должны написать домой, что у вас есть маленькая дочь! — сказал Герман, смеясь.
Снова звенели стаканы и раздавались дружные «ура» рядом с комнатой, где лежала умершая женщина.
Час спустя все четверо лежали, растянувшись на соломе. Тихим и здоровым сном спала молодежь после двухсуточного морского путешествия и треволнений прошедшего вечера. Все спали без сновидений, — исключая ментора, перед которым носился образ молодой веселой девушки, тонкой, грациозной, улыбающейся. Своими темными глазами заглядывала она ему прямо в душу. Это была его невеста, Каролина Геймеран.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |