IV. Камер-юнкер

На следующее утро была прекрасная погода. Небо, казалось, кто-то подмел: ни одного облачка. Друзья отправились к берегу. Оле направил барку, и с помощью попутного ветра наши путешественники, держась вдоль берега, скоро вошли во фьорд Свендборга.

— Здесь начинается архипелаг нашей северной мифологии, — сказал Фредерик.

— Почему именно здесь? — спросил ментор.

— Здесь расположен остров Фьюнен, где обитал Один¹. Мы можем когда-нибудь съездить в Оденсе — город Одина. Перед нами лежит остров Торзинг, названный так в честь Тора², а там Тирое, где Бальдер³ победил Тора.

Барка въехала в Зунд, который в этом месте равняется Рейну.

— Здесь сходились на бой Свенд Твескиг с Пальнатоке и расшибли себе головы... А здесь проплывали викинги — наши аргонавты... Видите там, в лесу, двор и церковь Святого Юргена? Там Юрген сражался с драконом. Змей жил в Ниборге, выполз оттуда и потребовал ежедневной жертвы. Жребий пал на царскую дочь, но рыцарь Юрген освободил ее. Север имеет также своего Персея и свою Андромеду.

— Переведенных с греческого, — сказал ментор, улыбаясь.

— Нет, их уже связали с нашей землей, — заметил Гольгер, смеясь.

— Послушайте, что рассказывают крестьяне: в двенадцать часов по ночам под землей отворяются и затворяются огромные медные ворота. Блуждающие огни горят над скрытыми сокровищами. В это время на полях и морских берегах можно увидеть огромные камни, которыми играют колдуньи, бросая их с высокого берега Торзинга через Зунд... Да, теперь мы заплываем в страну легенд... Льее, которую вы скоро увидите, когда-то была покрыта сплошным густым лесом, но в то время жил мореход, который, уходя из дома, получил от своей матери три узла: если он развяжет первый, то получит попутный ветер, развяжет второй — ветер подует сильнее, если же третий развяжет... Ну, вот он и развязал третий у самого Свендборга, и вдруг поднялась буря, которая опрокинула все буковые леса на острове Льее. И теперь еще можно убедиться в правдивости этой легенды, так как на всем острове нет ни одного деревца.

— А вот, наконец, я вижу родное фьюненское дерево! — воскликнул Фредерик, и барка направилась прямо к мысу, покрытому лесом, где между прочими возвышалось одно огромное, старое дерево, которое не засохло, но от ветра потеряло всю свою листву. Целые стаи птиц поднялись с его обнаженных ветвей при приближении наших путешественников, неподалеку пронесся легконогий, великолепный олень, боязливо юркнул в противоположную сторону трусишка-заяц — все ясно говорило о том, что лес этот — настоящий рай для охотника.

Путаясь в высокой и от ночного дождя все еще мокрой траве, путники шагали к домику лесничего. Лесничий Эйлер и его жена, старые супруги, жили в тихом лесном уединении и ухаживали за содержавшимся в особенной загороди диким зверьем. Весь их мир составлял этот мыс, а столицей для них был господский двор, где они показывались едва ли два раза в год. О том, что творилось в настоящем мире, они ничего бы не знали, если бы не Ганс, их сын, который имел счастье служить в замке и который иногда передавал им то, что ему удалось вычитать в газетах. Правда, старики скоро забывали и эти новости. Ганс, который случайно именно сегодня находился у своих стариков, выбежал навстречу молодым господам.

Старушка сняла деревянные башмаки и стояла в чулках на каменном полу.

— Зачем вы это сделали, матушка? — спросил Фредерик.

— Потому что я хорошо понимаю, как воздавать честь тому, кому она принадлежит, — и старушка лукаво улыбнулась своей собственной остроте. Затем, покрыв один стул своей юбкой, а другой — курткой своего мужа, старушка пригласила гостей садиться.

По ее мнению, для графа было большим удобством встретить здесь ее сына, так как он мог тут же узнать обо всем, что делается в замке. Ганс пришел сюда, чтобы утешить свою сестру, Анну Лизбету. Год назад она вышла замуж за молодого моряка, который служил на корабле, плывшем в Фаабарг; но корабль разбила буря, и молодой моряк погиб; а на днях она потеряла вдобавок и своего маленького ребенка.

— Вот нам и кормилица для дочери студентов, — сказал Гольгер. — Обстоятельства сами собой складываются отлично. Так бывает в реальной жизни, но при этом, если случается прочитать что-нибудь подобное в книгах, то невольно останавливаешься и делаешь замечания.

— Есть кто-нибудь из посторонних в замке, Ганс? — спросил граф Фредерик.

— Приехал камер-юнкер, который каждый вечер стирает белье, но при этом все время щеголяет в дорогой рубашке из натуральной ткани. — И Ганс лукаво улыбнулся.

— Как? Неужели он приехал? Ну, он засядет у нас на несколько месяцев. Теперь можно считать его своим нахлебником. Он принадлежит к числу тех людей, которые разыгрывают из себя знатных господ, а сами едва не умирают с голода. Целью его жизни было сделаться камер-юнкером.

— Ходит в дорогой рубашке и каждый вечер ее стирает? — спросил Герман.

— Да, — сказал Ганс, который угадал по выражению лиц господ, что можно вставить свое словечко. — У него так мало с собою вещей, что каждый вечер ему стирают белье, разумеется, он всю вину сваливает на сундук, который слишком мал, чтобы вместить его гардероб. Он необыкновенно учтив с прислугой — зато по части денежных благодарностей дело обстоит гораздо хуже. На чай не дождешься, зато полные руки учтивостей. — И Ганс снова улыбнулся.

— Кто же еще у нас, кроме камер-юнкера?

— Председатель военного суда с супругой.

— Ну, это своеобразные фигуры, — сказал Фредерик. — Он провел за границей шесть недель, объехав в качестве курьера часть северной Пруссии, полдня был в Ганновере, три часа в Брауншвейге, и затем полтора дня в Касселе, и об этом путешествии говорит так, как будто двадцать лет провел в чужих странах. То он встретился с людьми, которые состояли в близком родстве со знаменитыми личностями, то путешествовал с кем-нибудь, необыкновенно похожим на ту или другую знатную особу... Он готов поклясться, что ехал по Рейну на одной лодке с Наполеоном. Самое забавное состоит в том, что его жена, наслушавшись его рассказов, подсказывает ему, когда он вдруг останавливается. Его можно справедливо назвать новым Гольберговым⁴ Гертом Вестфалером из Копенгагена. Большую часть своего шестинедельного путешествия провел он на большой дороге, но повсюду встречался со знаменитостями, Наполеоном, Лафатером, госпожою Крюденер... Никого нет больше?

— Госпожа Баггер из Миттельфарта тоже здесь.

— Ну, славу Богу, по крайней мере, хоть одна порядочная душа. Может быть, там еще кто есть? Пойдем вперед. Замор, где ты, верный пес? — воскликнул он и свистнул.

Великолепная охотничья собака прибежала на зов, бросилась к нему, потом прилегла на землю, махала хвостом и опять прыгала; опрометью бросалась во двор и снова возвращалась, чтобы повторить несколько раз тот же маневр.

— Замор никоим образом не сродни испанцам, — сказал Фредерик. — Но он похож на охотничью собаку, которую мой отец получил в подарок от одного сеньора Замора⁵ и которая у Ниборга пробралась на корабль, когда испанцы уходили отсюда.

За ветвями великолепных лип мелькали постройки усадьбы со своими свежеокрашенными стенами, как будто только что воздвигнутыми. Но года, проставленные на металлических деталях, и старые надписи гласили, что стены доживают уже четвертое столетие. Только крыша была заново отделана, а на конце шпиля вертелся позолоченный петух. Когда путешественники приближались к усадьбе, во двор въехала дорожная карета, но Ганс не узнал ни экипажа, ни ливреи.

Во дворе, хорошо вымощенном, росли возле стен на солнечной стороне персики и абрикосы, растянутые по железным шпалерам. Несколько слуг окружили экипаж, из которого отец графа Фредерика высаживал двух дам, мать и дочь. Первую можно было назвать настоящей красавицей: она обладала высоким ростом и благородной осанкой; черты ее лица были безукоризненны, глаза выразительны. Дамы были похожи как две капли воды, только дочь нежнее — в каждом движении, в каждой черте ее проглядывала юношеская свежесть.

— Неужели это Клара? — воскликнул старый граф, и глаза его заблистали, когда он посмотрел на это роскошное творение Создателя.

Фредерик протиснулся вперед и схватил руку отца.

— Мой дорогой мальчик, и ты здесь! — воскликнул отец, целуя Фредерика, потом пожал руку каждому из спутников сына и повел дам в предназначенные для них комнаты.

Это приехала вдова адмирала Шлейснера с дочерью. Они следовали из Ютландии в Копенгаген, и дом графа служил им ночлегом по дороге. На следующее утро они намеревались ехать далее, но предстоящие полдня и целый вечер могли перевернуть всякие планы и положить начало неожиданным событиям.

— Мы должны сами позаботиться о наших квартирах, — сказал Фредерик. — В порядке ли комнаты зеленого коридора? — спросил он слугу.

— Граф! — сказал ласково маленький, необыкновенно худой человечек, пожимая с необыкновенной горячностью руку Фредерика.

— Господин камер-юнкер! — сказал Фредерик, улыбаясь. — Да, я слышал уже, когда мы вышли на берег, что мы будем иметь честь застать вас здесь. Теперь вы должны сыграть нам что-нибудь. Танцы и тому подобное! Вы видели, какая прелестная плясунья только что приехала к нам?

Эти слова были сказаны очень ласково, совершенно тем тоном, каким хозяин обращается со своей собакой; так понял, по крайней мере, сам камер-юнкер. Легкая краска покрыла его бледное лицо, на котором, однако, определяющим выражением осталась все та же добродушная улыбка. Так вот, это был тот камер-юнкер, который, по словам слуги, ходил в дорогой рубашке и полотняных воротничках. Ему можно было дать лет двадцать пять, и он имел вид (говорить об этом неловко, но это правда) человека вечно голодного.

К обеду собралось все общество; граф Фредерик вел Клару, которая произвела на всех необыкновенное впечатление. Поэт сказал бы, что у нее царственная поступь и легкость быстроногой лани. Тут была свежесть, которой очаровывает нас только что распустившаяся роза или первая весенняя зелень, выглянувшая из-под снега. Во всем существе ее было что-то прозрачное; это была юность во всей ее невинности, во всем ее счастье, с полной верой в людей и в будущее.

«Настоящая мадонна Рафаэля из Дрезденской галереи», — шепнул председатель военного суда из Оденсе своему соседу, ментору, прибавив в то же время, что, собственно, в Дрездене он не был, но во Франкфурте видел великолепную копию с этой картины.

Камер-юнкера за столом не было. Отсутствия его никто не заметил, и никто о нем не осведомился. Разговор был необыкновенно оживленным. Морское путешествие молодых людей, ночлег в разрушенном замке, маленький ребенок и умершая мать — было немало тем для разговора. Герман показал свои наброски, которые привели в восторг Клару; она назвала его большим талантом, и именно эскиз, представлявший самого художника, страдающего морской болезнью, заслужил всеобщее одобрение.

Вдова адмирала рассказывала об общих ютландских знакомых. Председатель, о чем бы ни зашла речь, вспоминал совершенно похожий случай из своего путешествия по Германии. Его супруга напоминала ему недосказанное. Фрау Баггер вставляла краткие практические замечания — каждый высказывался сообразно своему характеру; но Клара была солнцем, которое светило и согревало всех; ее улыбка была красноречива, и она часто улыбалась.

Давным-давно стемнело, когда гости поднялись из-за стола. Клара села за фортепиано и сказала, что знает наизусть один только танец, а все ее ноты упакованы. Танец был сыгран, и в глазах девушки искрилось желание повеселиться. «О, я очень люблю музыку, — сказала она, — но я не умею сама играть, по крайней мере, без нот. Кто-нибудь здесь умеет играть?»

— Камер-юнкер! — сказал Фредерик и приказал слуге сказать камер-юнкеру, что его ожидают и что теперь не время возиться с зубною болью.

И камер-юнкер явился, хотя и с распухшей щекой. Фрау Баггер ударила его по плечу и просила угостить их, как она это назвала, музыкальным чтением. Бедняга извинился, что после жестокой зубной боли он не чувствует себя расположенным играть, но сел, однако, за фортепиано. Клара посмотрела ему прямо в глаза и улыбнулась своей красноречивой улыбкой так, что кровь бросила ему в лицо. Он взял аккорд.

— Пожалуйста, не играйте только ничего из ваших произведений! — сказал граф Фредерик. — Вы так прекрасно играете целые сцены из «Севильского цирюльника».

Старый граф настаивал на музыкальных чтениях, а фрау Баггер положила на пюпитр несколько тетрадей. Прошлой зимой камер-юнкер прочитал им сцены из «Фауста», проиллюстрировав каждую музыкой. Он проделывал этот «кунштюк»⁶, как говорил старый граф, со многими немецкими поэтическими произведениями, и не без успеха.

— Только, пожалуйста, не листайте долго, — сказал граф. — Первое, что попадется под руку, и будет самое интересное. Вот начинайте прямо с «Элины фон Веллерков». Пьеса лежала перед ним открытой.

Камер-юнкер был смущен. Вдова адмирала бросала на него взоры, полные сострадания, Клара улыбалась, молодые люди переговаривались вполголоса — наконец, раздался первый аккорд, за ним полились звуки, изображавшие свистящий ветер и грохот грома; потом последовала величественная мелодия, и музыкант начал чтение, спокойно, не возвышая голоса, который хотя не имел большого диапазона, отличался необыкновенной гибкостью.

На берегу северного моря лежал крутой вал,
Крестьянин вздумал построить там свою хижину.

На третьем стихе он остановился, — послышалась таинственная музыка, потом поднялась целая буря звуков, казалось, как будто все подземные духи собрались на сходку, чтобы всеми силами мешать крестьянину в его деле; слышалась борьба злых духов и моления набожных людей.

Демонский вой сменялся тихим пением псалмов. Когда женщина в третий раз воскликнула: «Спаситель!» — и самый маленький демон, сбросив свою зачарованную кожу, явился перед ней в образе прекрасного рыцаря, — раздалась вдруг веселая, увлекательная мелодия, которая, если была импровизацией, то могла назваться мастерской, если же была только воспроизведением на память чужой фантазии, то все-таки была очень ловко сыграна. Ножки Клары танцевали, а председатель закричал «браво!» Это напомнило ему отличного пианиста, которого он слышал во Франкфурте. После чтения, женив освобожденного рыцаря на дочери крестьянина, камер-юнкер очень кстати заиграл «Боже, храни короля!».

— Это прекрасно придумано, — говорила вдова адмирала. — Рыцарь был английский король, а дочь крестьянина — английская королева.

Раздались возгласы одобрения, а жена председателя объявила, что она только теперь поняла это произведение.

Клара подошла к фортепиано и положила на клавиши свою прелестную руку. Ее прекрасные глаза глядели в глаза камер-юнкера, голос ее был похож на музыку. Камер-юнкер покраснел еще сильнее, но не опустил глаз. Музыка была его жизнью, он все еще пребывал в музыкальном чаду.

Клара выразила желание потанцевать, веселые звуки вальса полились яркой волной и наполнили всю залу.

— Браво! — воскликнул граф Фредерик.

— Браво! — вторили ему Герман и Гольгер.

Но только один Фредерик отважился закружиться в вихре вальса с обворожительной и легкой, как фея, девушкой.

— Здесь есть еще дамы! — восклицал он, танцуя.

Только жена председателя решилась последовать примеру Клары; с ней танцевал Гольгер. Ментор придвинулся к фортепиано и пристально глядел на худое, подвижное лицо камер-юнкера, которое во время игры принимало особенное, одухотворенное выражение. Фортепиано и человек, казалось, слились воедино; звуки подобно потоку крови прокладывали себе дорогу через сердце, вращаясь в его организме. Казалось, в этой слабой оболочке жил более сильный дух, чем могли предполагать окружающие. Так, по крайней мере, думал ментор.

Затем взгляд его обратился к танцующей девушке. Он, как и другие, находил Клару прекрасной и невольно сравнивал ее с Каролиной, своей невестой. Если бы от него потребовали в эту минуту громко и чистосердечно признаться в своих чувствах, то он сказал бы: «Большое наслаждение — смотреть на эту красавицу, но есть иная красота — красота духа; есть иная юность — юность еще более нежная, и оба эти качества соединены в Каролине. Бесспорно, Каролина гораздо милее!» Конечно, эта оценка не была объективной, ведь Каролина была невестой ментора.

Барон Герман занял место Фредерика в танцах. Клара объявила, что она может танцевать целую жизнь, не переставая. Герман отвечал:

— И я буду танцевать с вами до скончания века!

Молодой человек, видимо, умел занять даму, потому что она не переставала смеяться, и смеялась так сильно, что под конец не в состоянии была танцевать. Вдова адмирала попросила сыграть ей увертюру из «Калифы Багдадского». Тетрадь лежала на пюпитре и вскоре раздались желаемые звуки. Между тем гости стали разговаривать, сначала шепотом, потом довольно громко. Все зашевелилось, и когда прозвучал последний аккорд, общество двинулось к чайному столу в соседнюю комнату.

Камер-юнкер оставался у фортепиано, погруженный в фантазии, пока граф Фредерик не ударил его слегка по плечу, сказав:

— Теперь отдохните, и мы тоже отдохнем с вами.

Камер-юнкер вскочил, поклонился в замешательстве и отправился к чайному столу. Фрау Баггер сказала ему, что он действительно заслужил свою чашку чая. Вдова адмирала и ее дочь пожелали пораньше отправиться на покой.

Назавтра они намеревались выехать с рассветом, прежде чем кавалеры поднимутся. Клара улыбалась камер-юнкеру — его лучшая музыкальная фантазия не в состоянии была бы передать эту улыбку. Уходя, Клара наделила поклоном каждого кавалера, а камер-юнкеру протянула руку.

— Вам пришлось порядочно потрудиться, — сказала она, — искренно благодарю вас!

Затем она ушла вслед за матерью, а граф Фредерик повел своих гостей в «зеленый коридор».

— Она прекрасна! — сказал Фредерик.

— Ты влюблен! — заметил Герман, который желал скрыть сильное замешательство, укорив в нем другого.

— Да, Фредерик, ты влюблен! — сказал Гольгер, по силе влюбленности далеко превосходивший своих товарищей.

Фредерик громко смеялся, уверяя, что он «безумно влюблен»! Но это была неправда: влюблен он совсем не был.

— Не требуется ли вам каких-нибудь лекций? — спросил Мориц.

— Ars amandi⁷ — легкая наука, — отвечал Герман.

Огни погасали в комнатах гостей, лампа горела только в комнате камер-юнкера. Она была заперта на ключ, а замочная скважина тщательно завешена платком, чтобы нескромный глаз слуги не мог подсмотреть за ним. Он изучал генерал-бас⁸ и чинил свое платье — умение чинить платье тоже было его талантом, о котором в свете не знали, да и не должны были знать.

На дворе пропели петухи, прежде чем погасла лампа и музыкант укрылся одеялом. Сделав это, он заснул крепким сном, не мечтая даже о Кларе, хотя ее образ не раз мелькала перед ним между генерал-басом и черной ниткой, исправлявшей досадные следы времени. Когда утром он сошел вниз, мать и дочь давно уехали. Другие молодые люди присутствовали при их отъезде, но камер-юнкер не вышел, хотя он и был единственным, кому Клара накануне протянула руку. Это обстоятельство все заметили.

— Солнце почти зашло, прежде чем вы поднялись! — сказал Фредерик.

— Зашло за Ниборгом, чтобы взойти с другой стороны Большого Бельта⁹, — многозначительно сказал Герман.

К крыльцу подали экипаж — молодые друзья вздумали осмотреть леса. Камер-юнкера тоже пригласили, потому что было лишнее место.

Замор прыгал перед лошадьми, цепные собаки заливались, а дворовые девушки выглядывали из-за угла, награждая друга друга такими солидными тумаками, что постоянно слышался грохот их деревянных башмаков.

Общество покатило по луговой дороге, пересекло шоссе, въехало в лес и опять из него выехало. А в лесу было бесподобно: листва была медно-коричневого цвета, папоротники поднимали свои светло-зеленые шеи возле голубоватых кустов ежевики; олени и дикие козы, собравшись стадами, стояли в стороне, прислушиваясь и с любопытством вытягивая вперед длинные шеи. Вдруг один прыгнул в кусты, и за ним бросилась вся стая — военный маневр не мог быть совершен с большей точностью. Там стояли великолепные буки, высокие и стройные, с широколиственными коронами. Какая страна не гордилась бы ими! Солнце озаряло влажные стволы, по ним скользила тень лошадей и экипажа. Безвременники опять распустили свои грязноватые цветки, а по сырым пластам желтых листьев прыгала темная лягушка, будто оживший коричневый листок.

— Пожалуйста, не опрокиньте нас! — сказал, шутя, камер-юнкер Герману, который сидел на козлах возле кучера и правил лошадьми, хотя решительно не знал, как взяться за вожжи. К тому же в экипаже шел оживленный разговор, в котором Герману хотелось принимать участие, и экипаж давным-давно угодил бы в ров, если бы кучер не поспевал вовремя исправлять ошибки. Но наконец и кучер стал больше прислушиваться к говорившим, чем следить за лошадьми.

— Разве вы боитесь? — воскликнул граф Фредерик. — О, я вас знаю, вы отличились в прошлом году, когда мы ездили вместе с графом Борхом.

Поворотись к товарищам, он стал рассказывать. Во время той поездки маленькая Германия, настоящий бешеный чертенок, которому все повинуются, сидела на козлах возле кучера. Слуги любят ее, потому что она необыкновенно резва, — вот кучер и дал ей вожжи. Она, видите ли, захотела править целой четверкой лошадей.

— А ей всего только семь лет! — вставил камер-юнкер.

— Да, это-то и комично! — сказал Фредерик. — Она везла нас вниз по большой дороге вдоль глубокого рва, камер-юнкер сидел ни жив ни мертв! А когда кучер поднял хлыст, чтобы лошади ехали скорей, а лошади, испугавшись, взяли в сторону — тогда наш герой совсем ошалел и ни под каким предлогом не хотел остаться в экипаже.

— Но вы ведь, конечно, не учились править, — воскликнул камер-юнкер, хватая за плечи Германа, который действительно в эту минуту опрокинул экипаж в ров.

Все мгновенно притихли. Лошади стояли спокойно; седоки старались выползти на свободу. Камер-юнкер был самым последним.

— Боже! Моя рука! — вздыхал он. — Она сломана! О, как невыносимо больно! Мы еще недалеко отъехали, поезжайте вперед, я же возвращусь домой.

— Мы отъехали, по крайней мере, на целую милю от дома, — сказал ментор. — Мы вернемся, или хотя бы я пойду с вами.

— Вы повредили руку не сильно, — сказал Фредерик, — не воображайте же, пожалуйста, что вы ее сломали!

— Может быть, вы правы, граф, — сказал он. — Вы, конечно, умнее меня...

При этом камер-юнкер перепрыгнул через ров и, поддерживая здоровой рукой больную, поспешно зашагал по лесной тропинке.

— Он был дерзок! — сказал граф Фредерик. — Негодяй! Рука его, конечно, не сломана: ему хотелось только выйти из экипажа, бездельнику!

— Дорогой граф Фредерик, — сказал Мориц. — Я знаю вас хорошо, знаю, что в глубине души вы отличный человек, но с самого нашего приезда сюда вы необыкновенно жестоко обращались с этим человеком! Он, между тем, гость вашего отца и человек с недюжинным талантом, не просто «камер-юнкер». Вы слишком хороши для того, чтобы вести себя так, а он слишком хорош, чтобы все это переносить.

— Вы хорошо проповедуете! — сказал Фредерик полуобиженным-полудобродушным тоном. — Но вы нас задерживаете; мы, конечно, можем воротиться, только это покажется немножко странным.

— Да, я пойду, чтобы проводить его! — сказал Мориц.

— Поворачивай! — сказал Фредерик обиженным тоном, и кучер должен был поворотить, но он, вероятно, тоже чувствовал себя обиженным, потому что поехал чуть ли не шагом.

Экипаж уже приблизился к усадьбе, когда Герман показал на вал, где сидел камер-юнкер, бледный, как полотно, в разорванной рубашке. От быстрой ходьбы и сильной боли он едва не лишился чувств. Лицо и волосы его были мокрыми — он зачерпнул воды, желая освежиться.

Когда все прибыли во двор, то узнали, что туда случайно приехал доктор. Он объявил, что кисть руки сломана и требует особенно тщательного ухода, иначе она может остаться навсегда испорченной. К тому же началась лихорадка; казалось, что нежное, слабое тело не в состоянии было вынести таких испытаний. Герман был глубоко опечален, считая себя виновником этого несчастного приключения.

— Ну, о чем тут горевать? — сказал граф Фредерик. — Рука скоро поправится, за ним будут ухаживать — вот он и обеспечен на несколько недель. Да, мне лично он не нравится; это так глупо — желать быть там, где бывает, что называется, noblesse¹⁰, бегать по передним в надежде получить приглашение на бал, не имея даже порядочного платья, чтобы туда явиться. Лучше быть хорошим портным, чем бедным камер-юнкером!

Больной лежал в лихорадке. Фрау Баггер, которая его несколько раз навещала, уехала. Различные думы занимали горящую лихорадочным огнем голову. «Моя рука не будет служить мне более! Следовательно, прощай музыка! О Боже, как я несчастен! Что теперь ожидает меня впереди?»