V. Шарманщик

— Это, вероятно, послано мне в наказание за то, что я против воли бабушки явился во Фьюнен, — говорил Герман, которому приключение с экипажем причиняло большое горе. — Это наказание за то, что я хотел править лошадьми, не умея ездить.

— Любезный друг, — говорил старый граф, — это могло случиться с самым опытным кучером! Пойдемте лучше, я покажу вам мой фруктовый сад. Я должен предупредить вас, что он — моя гордость; случается, что любопытные приезжают сюда из дальних стран, чтобы его видеть.

И они отправились в сад. Это было в день отъезда.

Когда они пришли в сад, то увидали в аллее двух дам в сопровождении садовника.

— Это, вероятно, приезжие, раз садовник ходит с ними, — сказал граф. — Многие приезжают сюда, чтобы видеть мои плантации.

Дамы подошли ближе. Обе по справедливости могли называться пожилыми; старшая, маленькая, широкоплечая женщина, со смелым лицом, бывшим когда-то очень красивым, быстро пошла навстречу графу; на ней был белый дорожный плащ, а на голове что-то вроде тюрбана из светлой материи — одежда Беатриче Ченчи.

Это была бабушка барона Германа, она оставила Гольштейн прежде назначенного срока и на обратном пути, проезжая мимо графского сада, приказала остановиться, чтобы осмотреть сад.

— Я желала видеть не вас, граф, — сказала она, — а только ваши плодовые деревья и ваши парники. Я думаю, что и вы желали бы избавиться от докучливых посещений: зачем нам стеснять друг друга? Но раз уж мы встретились случайно — то никто не виноват.

Граф, удивленный и несколько озадаченный тем, что внук, которому она запретила приезжать во Фьюнен, как нарочно, стоял в эту минуту прямо перед нею, пробормотал несколько слов и не позаботился, разумеется, представить ей Германа.

Герман при первом поклоне узнал бабушку — она, напротив, его не узнала: старушка видела внука только один раз, когда ему было шесть лет, а теперь это был взрослый молодой человек, у него была черная борода и красивые, мужественные черты лица.

Граф настоял на том, чтобы вместо садовника проводить ее по саду лично, и добавил, что она сделает ему большую честь, если останется отобедать, на что она решительно не соглашалась. Она взяла его руку и отправилась гулять с ним по саду. Герман ободрился, был даже очень разговорчив, и, казалось, он ей понравился.

— Вы очень красноречивы, — заметила она, — но только, пожалуйста, не воображайте, чтобы я верила всему, что вы рассказываете. Я не верю людям, у которых глаза, подобные вашим. Говорят, южные люди коварны.

Невольный страх быть узнанным заставил Германа сильно покраснеть. В эту минуту слуга доложил графу, что шарманщик, отец новорожденной девочки, пришел сюда по приказанию городского старшины и что все собрались в биллиардной комнате.

Граф в коротких словах рассказал о приключении в разрушенной башне.

— Бедное дитя! — Вот все, что сказала бабушка, и ее постоянно веселое лицо вдруг сделалось печальным, а на глазах заблистали слезы. — Обедать у вас я не останусь, но желала бы присутствовать при расспросах отца. Может быть, мне удастся вставить нужное словечко.

Она пошла с графом, а Герман предложил руку ее спутнице, хотя и не молодой, но все-таки красивой женщине, вдове Кроне. Она была набожна, флегматична и благоразумна; а потому была просто создана для жизни с оригинальной старой баронессой, которой доставляло удовольствие давать ей наставления, а иногда и повиноваться ее воле.

Единственной общей комнатой в замке была бильярдная. Здесь собирались обыкновенно мужчины после обеда покурить, поболтать и поиграть в бильярд. Здесь на стенах, выкрашенных серой краской, висело двенадцать золоченых рам. В каждой красовалась деревянная оленья голова с настоящими рогами убитых в окружных лесах оленей. У иных было тринадцать, у других пятнадцать ветвей — и все они были покрыты чистым золотом. Раньше эти рога хранились в особом цейхгаузе. В простенках висело старое вооружение, а на противоположной стороне, над длинными диванами, находились два старых портрета — дам из семейства графа. Обе дамы были представлены пастушками, каждая держала на голубой ленте овечку. Посреди комнаты стоял бильярдный стол.

Главная роль в настоящую минуту принадлежала шарманщику. Он был у городского старшины и там объяснил все дело. Его жена во время бури ушла из Ниборга, пока он играл в кабаке. Ввечеру она почувствовала боли. Она знала о разрушенном здании и, находясь недалеко оттуда, пробралась в башню. Родила ребенка, а сама скончалась. Тело было погребено за счет кассы неимущих; отец знал, что молодой граф и его друзья взяли девочку на свое попечение; теперь и они кое-что узнали о ее родителях.

Шарманщик стоял посреди комнаты, когда все общество воротилось из сада. Бедняга был одет в потертое платье нового покроя, но видно было, что оно шилось не для него, а для более толстого человека, и висело оно на нем, как на вешалке. Красный жилет с широкой оторочкой, которая должна была заменить вытертый кант, изношенные блестящие панталоны — все это составляло бросающийся в глаза костюм. Шапка с большой шерстяной кистью, которую он держал в руках, была вышита пестрой шерстью. Лицо было бледно, неспокойный взгляд с видом мечтательной тоски искал на потолке точку, на которой можно было бы остановиться и отдохнуть. Льстивая улыбка играла на губах; сквозь его стеклянные глаза можно было заглянуть к нему прямо в душу, но смотреть там было не на что. Его просили говорить; с аффектацией, жестикулируя, он рассказал свою историю.

— В столице на Дунае я увидел свет. Мой отец был актером в Венском театре, но не исполнял больших ролей. Иногда он выносил на сцену письмо или изображал сторожа. Я получил позволение приходить на сцену. Он заметил во мне необыкновенный талант, которому не суждено было развиться; я думаю, что тут зависть была причиной. Сын не должен был первенствовать там, где отец мог быть только вторым. Поэтому меня отдали в ученье к живописцу. У меня был большой талант и не менее сильное честолюбие, а потому меня оскорбляло дурное обращение, которое там практиковалось: меня заставляли нянчить ребенка и совать ему в рот соску. Я, понятно, убежал оттуда, за год до окончания мною учения, и сделался странствующим музыкантом. На мою долю выпали великие минуты, но не мало было и жгучих огорчений. Мой талант был слишком велик для крошечного деревянного балагана; мои жесты, приличные в Венском театре или в театре Сан-Карло, казались смешными на миниатюрной сценке. Высокая трагедия очень сильно походит на комедию, надо мной смеялись, потому что я создан был для другой деятельности. Да, над этим можно, подобно вам, милостивые государи, смеяться: я сам над этим смеялся, насколько у меня хватало сил.

— Итак, вы сделались шарманщиком? — спросил граф Фредерик.

— Нет, у меня было столько талантов, что каждый из них, надлежащим образом развитый, мог поставить меня на значительное место в обществе. Я только затруднялся, какой талант выбрать. Я мог рисовать, писать стихи, шить платья; я вполне в том уверен, что, родись я в Париже и получи я там надлежащее воспитание, из меня вышел бы первоклассный портной. Я умею вырезать ножницами из бумаги различные фигуры, это я умел делать еще ребенком, до сих пор во многих семействах сохраняют образцы моего искусства. Затем я был директором небольшого театра. Там показывали очень интересные вещи, по большей части из жизни Наполеона; но сбор бывал все-таки незначителен, и мне пришлось театр свой сдать и остаться на улице — я уверяю вас — совершенно босым и голодным.

— А ваша жена последовала за вами? — спросил старый граф.

— Я был тогда не женат! Много времени прошло, прежде чем чувство любви посетило меня. Из этого вы можете, пожалуй, заключить, что во мне не жил великий гений, так как все великие гении, как известно, имели пламенные сердца. На это я ничего не могу вам ответить. Но в природе мы встречаем постоянные исключения... Итак, я отправился в Норвегию в качестве домашнего учителя к четырем ученикам.

— Домашним учителем! Но чему же вы их учили?

— Чему? Собственно говоря, всему: они ровно ничего не знали, я же был необыкновенно прилежен. Каждое утро прочитывал я то, что должен был у них спрашивать; часто я говорил им: «Нынче у нас очень трудный урок». Сколько времени должны были они сидеть над уроком, если я употреблял на него целый час?! Больше всего они любили географию и историю Вены. Я влюбился в старшую из моих учениц, и отец прогнал меня. Тогда я отправился в Россию, где прочитал несколько лекций. Я читал Шиллера и Гете, но что это для русских! Вероятно, они ничего не поняли, потому что освистали обоих авторов. Я принял свистки на свой счет. Два года спустя я снова отправился в «гордую Норвегию», где я опять отыскал свою Стеллу — да, мою ученицу звали Стеллой! Не прекрасное ли это имя? Отец умер, дети стали жить порознь. Она соединилась со мной, сделалась женой моей, и мы отправились в Копенгаген, где выдержали две зимы; но дело там решительно не пошло, и потому я взял шарманку в намерении пробраться в Вену... Смерть унесла мою жену в лучший мир.

Шарманщик замолчал и прижал к глазам шерстяную кисть своей шапки, проливая при этом настоящие слезы.

— Конечно, многое из того, что вы рассказываете, неправда? — спросил старый граф.

— Большая часть! Это своего рода поэзия. Так великий Гете говорит о своей собственной жизни, однако за это никто не называет его лгуном. У меня талант группировать события — что я и делаю, рассказывая свою собственную жизнь.

— Послушайте, — сказала старая баронесса, — слушавшая рассказ молча и теперь подошедшая к шарманщику. — Вся его история вымышлена от начала до конца! Вся вымышлена! Во всей его личности столько лжи!.. Но меня он все-таки не обманет! Я хочу взять ребенка на воспитание — но я не желаю его посещений и запрещаю всякую переписку, если из ребенка выйдет порядочный человек.

— Но это девочка! — сказал Герман.

— Ну, все равно! — отвечала она. — В таком случае я сделаю из нее вашу будущую жену.

— Это прекрасно, — воскликнул Фредерик, — что вы, баронесса, берете ребенка на ваше попечение, только бы вы не раскаялись в этом!

— Это уж не ваша забота! — отвечала старая дама и, слегка улыбаясь, кивнула головой.

— Я должен, однако, сказать вам, что мы, молодежь, для воспитания девочки в первые ее годы сделали складчину; и вот — господин ментор и профессор теологии ведет приходно-расходную книгу. Он же и опекун ребенка, который находится теперь у вдовы Кнуда Каспера.

— Вы поступили благоразумнее, чем я могла ожидать от вас, — отвечала старуха. — Теолога я не знаю. Но вдова Каспера может переселиться ко мне, я буду наблюдать за ребенком. И, пожалуйста, не думайте, что кто-нибудь из вас избавится от платежей. Я хочу, чтобы мне платили за содержание. Каждый из вас дает ежегодно четыре шиллинга для кормилицы и полшиллинга для ребенка. А этот приход я отложу себе на рождественский подарок. Вот это будет праздник! Не правда ли, старый граф? Мы оба старики, и знаем это. А теперь пора мне в дорогу. Нынче вечером я пришлю экипаж за кормилицей с ребенком; но давайте сейчас же четыре шиллинга и полшиллинга в придачу.

— Нас четверо, — сказал Фредерик, — следовательно, вам следует марка и два шиллинга. Здесь марка и три шиллинга. У меня нет другой монеты, но вам следует еще и процент.

— Без дурачеств! — сказала старая дама. — Я пришлю вам шиллинг сдачи, берегите его: он может принести вам счастье!

Сказав это, она кивнула всем ласково головой, пристально посмотрела на шарманщика и сказала ему: «Продай историю, которую ты нам рассказал даром, найдется, может быть, дурак, который ее купит».

Она слегка ударила Германа по плечу и удалилась с госпожой Кроне, сделав знак старому графу и Фредерику, которые хотели проводить ее, чтобы ей было спокойнее.

Так вот она, та бабушка, оригинальная бабушка, как ее называли. Она произвела странное, но хорошее впечатление на Германа, который, если бы она осталась здесь долее, вероятно, сказал бы ей: «Я сын твоей дочери!» Позже, когда она уже уехала, ему в голову пришла мысль: однако, нехорошо, что я против ее ведома и воли нахожусь здесь. Это его постоянно тревожило. «Я непременно поеду навестить ее! Что, в самом деле, за странная идея — не желать меня видеть, меня, который ее ничем не оскорбил?! Вероятно, в ее голове очень много своенравных мыслей».

Итак, он принял решение. Затем он сообщил об этом графу Фредерику, который вначале старался ему отсоветовать, но позже сдался, хотя и заявил, что должен присутствовать при встрече, чтобы постараться отвратить возможную бурю.

— Нынче вечером наша маленькая дочь переедет к бабушке, завтра мы отправляемся на охоту, рано утром, а после завтрака поедем посмотреть, действительно ли переехала малютка. Дома никому ни слова об этом.