VI. Посещение бабушки

По взволнованному морю, недалеко от Льее, с попутным ветром неслось небольшое судно с несколькими пассажирами, ехавшими в Киль. Они расположились вокруг корзины с припасами. Не было недостатка и в застольной музыке. Шарманщик вертел свою шарманку, игравшую мелодию «Еще раз прекрасная страна». Это было отец новорожденной девочки; мы слышали уже его историю. Теперь он покидал остров, на котором оставались его покойная жена и маленькая дочь. Хотя вся его особа, каждое его слово, каждая мысль были искусственны и преувеличенны, тем не менее в душе этого человека звучала какая-то искренняя и грустная мелодия. Конечно, никто не мог бы прочитать этого на его лице — на нем как будто застыла глупая сентиментальность, которую можно было принять за отражение исполняемой им мелодии. Никто не знал, что о нем думать: он не рассказал еще своей истории или, скорее, он не успел еще сгруппировать ее. На Фьюнене была окончена лишь ее первая глава.

Удалявшийся корабль виднелся с дороги, по которой в это время ехали верхом граф Фредерик и Герман, чтобы попытать счастья у старой баронессы. По обеим сторонам дороги тянулись изгороди, и только при поворотах можно было видеть далекое поле. Верховой от баронессы выехал им навстречу и передал Фредерику толстый пакет.

— Что это? Уж не приглашение ли?

— Нет.

— Что же это?

— Шиллинг, обыкновенный медный шиллинг! Дорого же обошелся он посыльному — столько часов проехать из-за одного шиллинга!

Баронесса писала:

«Граф! Долги непременно нужно уплачивать. Возвращаю Вам шиллинг. Прошу прислать квитанцию.

P.S. Дитя прибыло: хорошенький ребенок. Кормилица несколько слезлива, но очень почтенная женщина.

Преданная Доротея».

Фредерик обратился к посыльному. «Расписку я привезу сам, я еду туда» — и с этими словами он пустил лошадь в галоп. Герман последовал его примеру.

Дворовые постройки могли служить богатым материалом для живописца: старые придорожные камни обвиты были диким хмелем, длинные его плети ползали по соломенным крышам, которые со стороны дороги спускались чуть не до земли, обросшие мохом и покрытые старыми листьями. А что за сочетание красок! Такую пеструю мозаику можно найти разве только на палитре художника.

С противоположной стороны спускались по старой кирпичной стене розовые ветви, усеянные ярко-красными плодами шиповника. Как раз посредине находилось главное здание, стены которого так густо были покрыты плющом, что почти не видно было кирпичей, из которых стены были сложены. Этот живой зеленой ковер не только покрывал крышу, он обвил даже и трубы. Боковые флигели, предназначенные для дворовой прислуги, скрывались под пестрой листвой дикого винограда. Множество окон, одно подле другого, снизу доверху, придавало этому строению вид теплицы, именно поэтому в окрестностях вся усадьба и была известна под названием «Теплица». На дворе летом стояли пальмы, кипарисы и кактусы в больших кадках. Действительно, стоило посмотреть на прекрасные водяные лилии, которые цвели летом во рву и укрывали собою два спуска, сохранившиеся от старого рва. Усадьба утопала в густой зелени, тут были и шиповник, и липа, и дикий каштан с красивым кленом. Нельзя не отдать справедливости одному посетителю, сказавшему про эту усадьбу, что она похожа на «замок в заколдованном лесу, жаль только, что нет в нем спящей царевны». Теперь вырастет, может быть, там и красавица-царевна — из прибывшей малютки.

Фредерик и Герман приказали доложить о себе и были приняты. Их провели коридором, в который свешивались через окно две виноградные лозы с огромными гроздями. При входе в маленький кабинет их встретили, как сторожа у дверей, два дерева в кадках, покрытых мохом. Они блистали разноцветными цветами, хотя не было видно ни цветов, ни листьев. Это были искусственные деревья, усеянные чучелами колибри, которые своими яркими цветами обманывали взор, принимая вид цветов. Двойной ковер висел перед дверьми; отвернув его, посетитель входил в покои самой бабушки. Но и тут все напоминало оранжерею. Вдоль стены стояли небольшие жестяные ящики, тут насажены были разные виды иммортели, которые, взбираясь по тонким жердочкам, составляли целую шпалеру, — так сказать, живую ширму для портретов, висевших на стене. Свежая зелень скрывала рамы, а отчасти и фигуры; только для лиц оставлены были довольно большие отверстия.

— Я посадила в горшки предков моего мужа, — говорила старая дама. — Посмотрите на командора! Конечно, звезды нельзя видеть, я на него накинула зеленый плащ; как потешно выглядывает он из-за зеленых листьев! Я оградила себя от мертвецов чертой, но чертой из зеленых листьев. Белокурая дама с попугаем, кажется, этим очень довольна, то есть попугай доволен. Во всяком случае, хорошо, что вы приехали. Ведь вы оба, кажется, ученые. Я сижу здесь и спорю с госпожой Кроне; она очень почтенная женщина, но совсем не знает географии, а это, кажется, именно та наука, без которой решительно нельзя обойтись. Вот здесь у нас на столе постоянно лежит география, для справок. Когда мы читаем газеты, приятно знать, где происходит действие, о котором пишут. Я всегда пользуюсь этой книгой, когда читаю театральные афиши. Если там обозначено: «действие происходит в Милане», то я открываю книгу и читаю: «Милан... большой собор...» — и понимаю, в чем дело. В театре география очень важна: знаешь, где происходит действие.

— Да, — сказала мадам Кроне, — но только баронесса хочет соединить Норвегию с Ютландией, а это решительно невозможно; Ютландия лежит на другой стороне от Фьюнена, а от Норвегии до Гельсингера порядочный путь по морю! Я несколько раз ездила туда из Копенгагена.

— Но я хотела бы соединить их висячим мостом, — сказала старая дама. — Мадам Кроне не знает, что Ютландия оканчивается мысом; вот на этом-то мысе, который называется Скаген, и нужно сделать укрепление для висячего моста.

— Ну, положим, что пространство несколько велико, — сказал граф Фредерик. — Море там имеет не менее восьмидесяти миль ширины.

— Я это знаю; вот почему я хочу, чтобы был висячий мост, тогда почта могла бы ходить зимой; в Норвегию можно было бы ввозить хлеб, да и, кроме того, из этого вышло бы много пользы впоследствии. Всегда очень полезно, когда страны состоят между собою в сообщениях.

— Но на чем должен висеть такой мост? — спросил Фредерик.

— На цепях, — отвечала старая дама, — их можно укрепить на норвежских утесах, потом построить башню на Скагене и поместить между ними мост.

— Но в силу закона тяготения железная цепь под действием собственной тяжести опустится в воду.

— Пусть ее покрепче натянут, — отвечала баронесса. — В этом должен разбираться любой профессор физики. Неужели нет такого профессора в Копенгагене? Пусть он их вытянет, а потом повесит. Но этого не может понять госпожа Кроне; ей непременно хочется провести дорогу в Норвегию через Гельсингер. Чему он смеется, тот, с прекрасными черными глазами? Ну-ну, пусть его смеется, зубы у него великолепные; это всякого украшает. Со стороны он кажется честным малым — вовнутрь мы еще будем заглядывать. Дайте мне руку! — Она протянула ему свою, пожала его руку и сказала: — Благодарю, товарищ! И морской крысе я тоже хочу пожать руку! — добавила она, протягивая руку графу Фредерику, — немножко сорванец, помешался на море, извините, граф! Вы оба должны получить от меня по маленькому подарку, прежде чем уйдете от меня; но я позволяю вам еще побыть здесь.

— Вы сказали, что я снаружи кажусь честным малым, — заметил Герман, — я честен и в душе, и это я тотчас докажу вам. Вы не знаете, как сильно я хотел побывать во Фьюнене. Вот этот друг мой уговорил меня сопутствовать ему в морской прогулке; мы оба хорошо выдержали экзамен, а после экзамена не хочется тотчас же садиться за книги. Мы знали, что вы были в Гольштейне. То, что вы можете так быстро воротиться, не приходило нам в голову; я был совершенно уверен, что не встречусь с вами, и намеревался через несколько дней ехать обратно в Копенгаген. Но случилось иначе. Вы произвели на меня такое приятное впечатление, что я считаю нечестным не сказать вам, кого вы видите и кому так ласково протягиваете руку. Я — Герман, дорогая бабушка!

Старая дама с самого начала его речи устремила на него пристальный взор. Лицо ее становилось все серьезнее; затем она откинула голову назад и сказала:

— Я это знаю. Я знала это, но я не желала этого знать. Я страшная женщина, уверяют люди, зачем же мне знать это?

— Разве вы его узнали? — спросил граф Фредерик. — Возможно ли это?

— Матрос! — сказала она, и в ее тоне звучала странная нота не то шутки, не то гнева. — Теперь я дам вам обещанные подарки.

Она кивнула внуку, но остановилась:

— Граф!

И она вывела графа в переднюю, осмотрелась по сторонам и устремила взор на дерево с пестрыми колибри.

— Нравится вам это дерево? Ведь вы сами — птица, морская птица, которой здесь, впрочем, нет. Хотите такое дерево? Но только вы тотчас же должны взять его с собою, потому что с той минуты, как оно начнет принадлежать вам, оно не смеет оставаться в моем доме.

— Вы желаете, следовательно, чтобы я взял его к себе на седло? — спросил Фредерик. — Но это едва ли возможно; в таком случае я должен отказаться от вашего прекрасного подарка.

— Клаус повезет его за вами, — отвечала она, — это прекрасная розга для грешника, не правда ли? И вы заслуживаете такой розги, — добавила она, повернулась к нему спиной и вошла в комнату.

— Ну, он получил розгу, — сказала она и, обращаясь к Герману, добавила: — Ты также получишь свой подарок. С этими словами она отворила дверь в соседнюю комнату. Герман последовал за нею, и дверь снова затворилась.

— Зачем вы привезли его сюда, граф? — сказала мадам Кроне. — Баронесса очень сердита, я вижу это по ее лицу.

— Нет, она не сердита! — сказал Фредерик. — Она приняла нас очень любезно, мы оба даже подарки получили. И притом, что за странная идея со стороны баронессы — не желать видеть сына своей дочери, не желать видеть человека, которого все любят и уважают?

— Вы ее не знаете, а потому и не можете многого понять! Да, извините меня, граф, что я так говорю. Она благодетельна и добра, она лучше многих людей, но у нее есть свои странности, к которым нужно относиться снисходительно.

— Правда ли, что рассказывают, — спросил Фредерик: — будто она для вас, мадам Кроне, сшила бархатный ошейник, на котором вышила свое имя, и желала, чтобы вы его носили? Разумеется, вы на это не согласились?

— Да, рассказывают многое; но о тех странностях, которые правдоподобнее, гораздо забавнее и в полном смысле слова показывают ее добрую, глубоко сострадательную душу — никто не говорит ни слова.

— Ну нет, говорят и о них, — сказал Фредерик. — Жена председателя рассказывала нам вчера историйку, которая рассмешила и вместе растрогала нас. В ней и вы играете роль, роль правой руки баронессы. Рассказывают, что баронесса проходила однажды мимо бедной хижины, перед которой стояла старая женщина и мыла белье — это была ее единственная рубашка. «Сколько у тебя таких рубах?» — спросила баронесса. «Боже мой, — отвечала старуха, — да только эта и есть!» — «Всякая порядочная женщина должна иметь шесть рубах», — отвечала дама. «Да, но Бог не дал мне такой возможности», — возразила старуха. И баронесса тотчас же отправилась в Сведенборг, купила полотна и сшила пять рубах. Вы, вероятно, еще помните эту историю. Старуха была очень счастлива, не менее счастлива была и баронесса. «Если, потратив пару шиллингов и приложив немного усилий, я могу доставить себе столько удовольствия, то почему бы не сделать этого? — сказала она и добавила: — Послушай, матушка, много ли у вас в деревне людей, у которых нет шести рубах?» — «Много, сударыня, Бог знает, как много». — «В таком случае, присылай их всех ко мне!» Баронесса сама рассказывала эту историю: «Ко мне пришло много людей, девушек и женщин: я отправилась в Сведенборг и купила полотна, и мы с мадам Кроне шили целый день и половину ночи, — так продолжалось две недели — теперь у них у всех по шести рубах».

— Но неужели над этим можно смеяться? — спросила мадам Кроне. — Разве это не достойно скорее уважения, хотя история и звучит несколько странно?

В эту минуту вошли бабушка с внуком, оба улыбались; он держал в руках великолепные золотые часы с длинной цепочкой.

— Эти часы я дала ему, чтобы он знал, что времени терять не следует, а надобно работать. Примите и вы это к сведению! — обратилась она к Фредерику.

Но хотя она и Герман, оба, вышли из кабинета с улыбками, легко можно было прочитать на их лицах, что между ними произошло нечто, вызвавшее у них вовсе не веселье.

— Нельзя ли нам взглянуть на нашу приемную дочку? — спросил Фредерик.

— Она спит, — заметила баронесса. — Ее нельзя беспокоить. А теперь я благодарю вас за посещение! — Она им низко поклонилась. — Каждый получил свое, и я испытала большое удовольствие.

Оба гостя должны были раскланяться.

Конюх стоял перед крыльцом с лошадьми; они сели и пустились галопом.

— Да-да! — сказал Фредерик. — Замечательная женщина! И все-таки указала нам на двери. Но что с тобой, Герман? Разве она сказала тебе что-нибудь оскорбительное? Как могут ее слова производить на тебя, человека благоразумного, такое сильное действие?

— О нет, — отвечал Герман и сделался еще бледнее. — Я знаю, что каждый человек имеет свою ахиллесову пяту, в которую он может быть ранен. Она отыскала во мне эту точку и ранила... Нет, это не настоящее слово — она проникла в недосягаемую глубину моего сердца. Рассказать всего я тебе не могу! Ты, разумеется, будешь первым, кому я скажу, что было нынче в кабинете! Но пока это тайна. Дай мне свою руку! Она зажгла в моей душе пламя, которое теперь пожирает в ней всякое радостное чувство. Но нет, нет! — тут же воскликнул он. — Так не будет! Я хочу опять быть весел!

И он пришпорил свою лошадь. Граф Фредерик, обеспокоенный переменой в своем друге, молча ехал возле него.

Старый слуга баронессы не мог угнаться за ними и тащился позади, держа перед собой на седле искусственное деревцо с с пестрыми колибри, которые дрожали при каждом движении, блестя радужными цветами при ярком солнечном свете.