Мы следуем с друзьями в Копенгаген. Обратный путь оказался для них не благоприятнее пути на остров. Ноябрь был в полном разгаре, с дождем и туманами, с сильными бурями, так что поневоле приходилось думать: не сидишь ли ты где-нибудь в вертепе у Эола?1 То был по-настоящему копенгагенский ноябрь. Серое небо, сумерки целый день, грязные улицы, калоши и зонтики, составляющие обязательную принадлежность туалета. Весь воздух обращается в холодную сырость, которая сквозь платье проникает на кожу, покрывает стекла и двери и, пробираясь по лестничным перилам, распространяется в коридорах. Находишься в среде, скорее годной для лягушек, чем для существ с горячей кровью. Промокший и грязный возница телеги с мусором помогает такой же грязной работнице опростать помойное ведро. Вот картина ноябрьского дня в Копенгагене.
С этих улиц мы перейдем в гостиную министра, взглянем на свет и краски, вспомним летнее солнце и вдохнем ароматный воздух освещенных зал. Апельсиновые деревья по обеим сторонам украшают лестницу, покрытую мягким ковром, прикрепленным блестящими медными прутьями. Слуги в шелковых чулках и в пестрых ливреях отворяют двери, и нежный, ароматный воздух охватывает нас при блеске люстр и канделябров. Перед нами открывается ярко освещенная анфилада комнат, устланных мягкими коврами, с длинными драгоценными гардинами, стульями и диванами, обтянутыми шелком и бархатом, которые при малейшем прикосновении катятся туда, куда их хотят поставить. Здесь стоят столы с французскими и английскими книгами в богатых переплетах, кипсеки, гравюры и журналы. По стенам висят картины, а в одной из комнат, в зеленой нише, окруженной цветами, стоит мраморная статуя. Пожилые гости усаживаются за карточные столы, кто-то разговаривает или просто сидит в тихом созерцании. Группы девушек, к которым примкнули и молодые люди, оживленно разговаривают и смеются.
Самая прекрасная из всех — Клара. Лицо ее матери как будто говорит: «Это моя дочь, и такой же была я в восемнадцать лет!» Барон Герман задает тон разговору. Его своеобразные реплики, насмешливые и даже язвительные, не содержат в себе, собственно говоря, настоящей, преднамеренной ядовитости; две-три историйки об одном всем известном господине, о котором при всяком удобном случае можно рассказать историйку.
Граф Фредерик и Гольгер беспрестанно приправляют рассказ колкими замечаниями, но Герман все-таки — самый интересный собеседник. Никто не замечает тени, которая сошла в его душу после разговора с бабушкой; никому и в голову не приходит, что это смеющееся лицо, когда Герман остается наедине с собой, в своей комнате, может иметь выражение глубочайшей печали! Вот он стоит перед Кларой, ее глаза проникают в его душу, наполняют ее своим блеском и очаровывают его.
— Вы прелестно изобразили человека, о котором вы рассказываете, — сказала Клара. — В этом вы неподражаемы. Вы, право, великолепный человек!
— Он умеет схватит в каждом из нас смешную сторону! — сказал Фредерик.
— И во мне тоже? — спросила Клара. — Нарисуйте на меня карикатуру. Я, вероятно, буду очень смешна, но все равно — нарисуйте!
— У вас я не могу подметить ни одной смешной черты, — сказал Герман. — Чтобы что-то приметить, я должен видеть вас почаще, подсмотреть за вами.
— Я слишком много смеюсь, — сказала Клара. — Вот и мотив!
И она засмеялась своим обворожительным смехом. Глаза ее искрились, зубы блестели, и в этой прелестной картине еще труднее было найти что-нибудь смешное. Слуги разносили мороженое, разговоры оживлялись.
Зазвучало фортепиано. Музыкальный учитель этого дома выпросил позволение, чтобы одна из его учениц, бедная молодая девушка, могла сыграть что-нибудь в высшем обществе. Она была красива и обладала большим талантом.
Сидящие за карточными столами навели на нее лорнеты, какая-то старая дама поднялась с кресла, постояла несколько минут в дверях и сказала: «Charmante».
— Недурно сыграно! — сказала Клара. — Но она совсем не умеет держаться.
Между тем Клара была единственной, кто подошел поговорить со скромной девушкой, которая, окончив свою пьесу, стояла в стороне, между фортепиано и группой других девушек, которые явно желали показать ей, что не имеют с нею ничего общего.
Внимание и любезность Клары оживили лицо незнакомки, глаза ее заблистали, Герман подошел... ради той девушки или ради Клары?
Поздно вечером он опять был возле Клары, когда она садилась с матерью в карету. Экипаж катился по холодной, сырой улице, туман висел толстым белым покрывалом над каретным окном, и дамы поплотнее завернулись в плащи.
— Все молодые люди ухаживают за тобою, Клара, — сказала мать. — Это неудивительно — в твои лета и с такой наружностью. Но будь благоразумна, дитя мое! Лови момент! Впрочем, ты нынче вечером не совсем прямо держалась. Вообще же ты необыкновенно напоминаешь мне меня, в твои лета.
— Граф Фредерик был очень любезен, — сказала Клара, думая в эту минуту о Германе, от которого видела гораздо меньше внимания.
— Граф Фредерик — отличный человек! — сказала мать. — Его род принадлежит к первым!
Последовала пауза; затем мать поцеловала Клару, и карета остановилась у дверей их дома.
Герман бежал в колошах и с зонтом по грязным улицам; мелкий дождь проникал под его платье, но он не замечал этого. В его душе бушевало пламя, горячий солнечный свет; его мысли всецело были заняты Кларой, а он все-таки не понимал, что влюблен и что это его первая любовь.
...Мы опять на балу — на большом придворном балу. От великолепных люстр светло, как от яркого солнца. Ни один цветник не блестит таким разнообразием цветов, как это собрание красных мундиров с звездами и орденами. Туалеты дам изящны и разнообразны — и именно на туалеты обращен внимательный взор вдовы адмирала, которая с таким оживлением говорит о них с более пожилой дамой в золотом тюрбане в виде большой кастрюли и в красном атласном платье, выдающем не очень изящный вкус своей обладательницы.
Музыка превосходна, она приводит в движение даже ноги пожилых превосходительств. Лакеи, как кариатиды, мелькают с подносами между густыми группами. У окна стоит Клара, выглядит она прелестнее, чем когда-либо. На ней белое прозрачное платье, которое падает крупными воздушными складками, как будто вытканное из эфира и выкрашенное в снегу. Крошечные букеты фиалок как будто нечаянно упали на эти воздушные облака. Ее лицо, руки и вся фигура кажутся прозрачными. Выражение счастья покоится на этом свежем, молодом, прелестном лице; в ее улыбке более очарования, чем во всей музыке и поэзии. Никогда еще не была она так обаятельна и прекрасна, никогда не улыбалась она более счастливой улыбкой. Она разговаривает с одним из принцев, который пригласил ее танцевать. Фредерик стоит неподалеку в синем бархатном придворном фраке с большими алмазными пуговицами. Он видит ее счастливую улыбку и сердится на нее, не понимая почему. Они встречаются в танце и опять расходятся.
В эту самую минуту вошел Гольгер. Клара обещала ему третий танец, а он пришел слишком поздно. Но у него есть причина. Гольгер вчера был произведен в камер-юнкеры. Портной просиживал за мундиром дни и ночи, и сделал невозможное, изготовил мундир к самому балу, но принес его лишь полчаса тому назад. Красный, вышитый золотом, мундир сидит прекрасно, кашемировые панталоны безукоризненны, Гольгер поразительно красив. Он сам это чувствует. Это первый его мундир, это первый титул, который он получил, исключая титул барона, принадлежащий ему по рождению, и Клара его уже увидела, она уже ему улыбнулась! Какой наплыв юношеского счастья и юношеской отваги!
Граф Фредерик, напротив, вдруг сделался чем-то недоволен. Бал кажется ему несносным, улыбка Клары просто ненавистна — ему она не дала ни одного танца. «Я уже две недели тому назад была приглашена на все танцы», — сказала она ему с улыбкой, о которой он с горечью вспоминает, называя ее легкомысленной... И вот она танцует с Гольгером!
Прелестная пара, это замечают все. На их лицах как будто невольно читаешь: «Нам принадлежит мир! Все прочие фигурируют в нем только ради нас!» Улыбка Клары, или музыка, или блестящий мундир, или все это вместе производит такое впечатление? В эту минуту Гольгер понимает, что любит Клару, что должен сказать ей об этом, что он желал бы танцевать с нею вечно — что не существует ни забот, ни болезней, ни смерти!
Они идут к столу, запенились кубки. Гольгер счастлив, как бог; он красноречив, весел и прежде чем войти снова с Кларой в залу, он принял решение: до конца бала она должна узнать о его чувствах, должна узнать, что он ее любит, что она его первая настоящая любовь. У него хватит мужества и силы сказать ей это.
В эту минуту Герман спит спокойно у себя дома, а Фредерик раздумывает, должен он ли завтра в полдень, отправляясь на большой пикник в Бельвю, пригласить Клару в свои сани.
Веселые мелодии бальной музыки на человека, расстроенного неудачей, давят, как тяжелые волны, между тем как счастливую душу те же мелодии поднимают ввысь. Клара совершенно забыла прелестные, гениальные наброски Германа, забыла живые рассказы Фредерика о его морских походах, которым она когда-то внимала с таким восхищением. Гольгер — первый и лучший танцор, самый внимательный, самый любезный!
В танце, который Гольгер и Клара начинали, нужно было много кланяться. С полным выражением счастья в глазах стоял Гольгер перед Кларой, его мысли пенились и бурлили, словно шампанское, он низко поклонился с улыбкой, выпрямился на целый дюйм выше обыкновенного, и тогда... Уж не замешалось ли тут какое-нибудь колдовство?! Действительно, можно так подумать! В самом деле, не управляют ли жизнью людей невидимые духи — злые или добрые? Пока Гольгер поднимал голову, в нем вдруг произошла перемена: его лицо сделалось пурпурным, движения стали принужденными; его речь больше не лилась потоком, как за минуту до этого — что-то с ним совершилось необыкновенное; его мысли разделились между Кларой и... еще чем-то. В эту минуту он уже не мог выговорить заветного слова. Самые ничтожные случайности влекут иногда за собою ужасные последствия. Гольгер застыл и отвечал на вопросы невпопад. Клара для него не существовала более. Она существовала еще для Фредерика, для Германа, еще для кого-нибудь, но только не для него.
Как же это могло случиться в минуту самого сильного увлечения, в минуту самых сильных надежд, упоительного сознания любви?! Ах, не он один находился в таком положении, и многие легко поймут его мучения. В ту страшную минуту Гольгер рисковал оказаться в дурацком положении — и он действительно оказался в нем; он потерял свою юношескую веселость, гордость от мыслей о своем новом титуле и своем прекрасном мундире. Клара смотрела на него испуганным взором, ей вдруг пришла на ум несправедливая мысль, что ее кавалер слишком много выпил! И ореол, окружавший его, исчез. Клара не знала, как она была несправедлива к нему; она замолчала, невольно стала искать взглядом графа Фредерика, их глаза встретились, и ей показалось, будто он понимает ее положение!
Опять начинается лансье, и она выбирает Фредерика. Гольгер скрывается на минуту за гардины, является снова, но он уж не тот, что был прежде. Страшнейшая проза, неумолимая действительность все перевернули вверх дном! Когда осужденного ведут на эшафот, то говорят: «он должен потерять свою пуговицу», то есть он должен потерять голову... Гольгер потерял пуговицу, а с пуговицей и голову. От узких кашемировых панталон отскочила пуговица — вот и все. Теперь понятна внезапная неловкость, рассеянность, путаница в ответах. С пуговицей исчезло и восхищение Клары. Клара выбрала Фредерика, и они поехали на следующий день вместе на пикник в Бельвю.
...Поезд отправлялся из Амалиенбурга. Сорок семь саней с принцами, дипломатами, молодыми дворянами; бубенчики бренчали, пестрые попоны развевались на спинах лошадей, бичи хлопали. Фредерик в медвежьей шубе, в сапогах из моржовой кожи и меховой шапке вез в своих санях Клару. Скоро выехали они из города. Вороны перелетали с одного места на другое, громко каркая: «Раб! Раб!» Каждый поздравляет по-своему. Было очень много снега, сани опрокинулись; всем было весело.
«А это своеобразное приключение. Очень приятная поездка, знаменательная поездка», — думала вдова адмирала, и, может быть, не без основания...
В тот же вечер Фредерик написал отцу, что он любит Клару, что она дала ему обещание быть его женой и что многоуважаемая мать Клары ничего против этого не имеет, если только отец Фредерика даст свое согласие.
«Пуговица, — сказал Гольгер, услышав об этом, — проклятая пуговица во всем виновата!»
Герман разорвал все свои рисунки. Они слишком идеализируют мир, думал он, все в мире хуже и пошлее. Копенгаген — несноснейший город на свете; люди, за очень малыми исключениями или, пожалуй, совсем без исключений, — собрание скучных карикатур. Не только Копенгаген, но и Зеланд, Фьюнен, одним словом, вся страна сделалась для него невыносима. Это обручение Клары бросило такую печальную тень на всю страну и людей, или ядовитое зерно, брошенное в его сердце словами бабушки, выросло теперь в целое дерево, которое убивало все, что к нему приближалось?.. В подобные минуты люди с характером Германа могут принимать решения, имеющие влияние на всю их последующую жизнь.
Бальная зала утром после бала производит самое неприятное впечатление. Блеск погас, музыка умолкла; юношеское веселье исчезло; оконные гардины покрыты пылью; огарки свечей торчат в канделябрах; контрабас и другие инструменты-гиганты лежат, словно мумии, и напоминают о той суете, веселье и шуме, которые происходили на этом месте. Таков был вид королевской залы на другой день после бала. А посреди залы блестела пуговица, которая была виновницей того, что сердце Гольгера имело вид утренней залы: пустой, неуютный мавзолей для пуговицы.
Примечания
1. Повелитель ветров в греческой мифологии.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |