VIII. Каролина Геймеран

Узнав, что происходило с тремя молодыми друзьями, мы отыщем также ментора — Морица. Его встречаем мы не при дворе, не в великосветских салонах, нет — его мир в уютной гостиной статского советника Геймерана. Душой этой гостиной была Каролина. Рано лишилась она матери и росла совершенным мальчишкой между своими братьями, которые теперь разбрелись по свету. От них переняла она все грубые выражения, которые человеку незнакомому очень странно было слышать от такой живой, хорошенькой девушки. Отец принадлежал к числу тихих и добродушных характеров, которые в театрах бывают истинным благословением авторов и исполнителей: он готов был смеяться при малейшем к тому поводе. В делах он был точен, как пример арифметической задачи, и притом он был отличнейшим отцом. Все семейство жило необыкновенно скромно, имело свой постоянный кружок, в котором блистала Каролина. Близкие знали ее прекрасные качества и радовались именно тому, что посторонние называли дурными привычками.

Мы знаем, что вечером перед отъездом во Фьюнен Мориц просил руки Каролины, получил согласие и вместе с тем требование, чтобы он непременно принял участие в поездке, которую запланировал. «Мы, разумеется, не станем начинать с того, чтобы висеть постоянно друг у друга на шее, — сказала Каролина. — Я на это уж довольно насмотрелась, когда мой старший брат обручился с Луизой! Несмотря на то что она была милая маленькая женщина, по отношению к мужу она стала настоящей прилипалой! Поезжай, пожалуйста, только не утони; потому что я решительно не желаю печалиться; в этом никакого нет удовольствия». Она улыбалась, хотя на глазах у нее блестели слезы. Она была прекрасна. И Мориц поплыл во Фьюнен, как нам известно. Мы знаем, что случилось с ним и его друзьями, знаем и то, что он снова возвратился в Копенгаген; но что по возвращении он получил от невесты первый поцелуй, того мы еще не знали. Он его действительно получил, но при этом она ему кое-что сказала. «Думаешь ли ты, что я буду везде носиться с россказнями, которые где-то слышала? — говорила Каролина. — Нет, затем нас теперь двое, чтобы передавать все только друг другу!» После этого по ее желанию они должны были выпить на брудершафт.

— Ты редкое, милое существо! — сказал он. — Мне всегда казалось, что ты похожа на Ундину!

— О, большая авантюристка была эта Ундина, отвечала она. — Ты сам говоришь, что во мне есть что-то особенное, что придает мне в твоих глазах особенную привлекательность. Правда, мы друг на друга нисколько не похожи.

Пришла к Каролине подруга в гости.

— Хочешь посмотреть на настоящего мальчишку? — спросила Каролина. — Он еще немножко тих, но я постараюсь его растормошить. К зиме он будет кататься со мной по льду. С серьезными господами невыносимо скучно! Если им случается провожать меня вечером домой, они очень боятся, чтобы я не заговорила слишком громко! Не позволяется также скользить по дороге, как скользил бы уличный мальчишка! А в том-то и заключается удовольствие — сделаться на минутку уличным мальчишкой! «Эй, дорогу», — кричу я и качу стремглав!

— Если бы тебя слышал тот, кто тебя не знает, Каролина... — говорил Мориц, — то можно бы...

— Она знает меня лучше, чем ты! Мы с ней вместе в школу ходили: мы отправлялись в марте месяце в плащах, с муфтами и зонтиками. Зонтиками мы защищались от ветра, а солнце обыкновенно ударяло нам в спину, так что наша тень лежала в зонтике; каждый раз, когда угол улицы приходился нам с правой стороны, мы переменяли положение зонтика и держали его перед животом, а не перед лицом; ветер принуждал нас поступать так. И ты думаешь, что она меня не знает? Поверь мне, друг, что для двух товарищей имеет более значения ходить под одним зонтиком, чем обменяться кольцами. Понимаешь?

И она смеялась и губами, и взором. Прислуга любила ее сердечно, потому что она была добра и говорила откровенно. Старый слуга готов был для нее идти в огонь и в воду; но она обращалась к ним всегда так ласково, даже и в обществе, которое один раз в год собирались у них. По таким случаям приглашались конференцраты и даже директор полиции. «Не бросай на меня такие значительные взоры, Юрген, — говорила она слуге, — я не могу их переносить. Тебе известно, что я уже невеста?» Для служанок она писала письма к их возлюбленным.

В театре никого так не трогала трагедия, как ее; никто не проливал более обильных слез при чтении трогательной книги, и в то же время она могла шутить над этим: «У меня необыкновенный талант делаться сентиментальной, — говорила она; — если бы я захотела развить его, то со временем могла бы служить соляным источником для моих земляков». Ее прелестнейший талант, однако, состоял в исполнении небольших песенок под фортепиано. У нее был, впрочем, не очень сильный голос, но она умела сразу схватить и передать им всю глубину стихов; нельзя было без наслаждения слушать, как пела она рейхардтовские мелодии на стихи Гете. Но юмор был все-таки отличительным свойством ее характера; приключение Морица во Фьюнене, вытягивание жребия, кто должен быть отцом маленькой девочки, казались ей потешными и в то же время трогательными. Часто в шутку говорила она совершенно посторонним людям: «У моего жениха есть маленькая дочка во Фьюнене».

— Послушай, милая! — замечал ей Мориц. — Ты должна или рассказать всю историю, или не говорить об этом совсем.

— Он боится за свою репутацию! — восклицала она со смехом.

На ее этажерке стояло большое собрание разных безделушек; например: дутый стеклянный корабль, чучела птичек; но самыми интересными были пять маленьких фарфоровых фигурок, представлявших амура в разных видах. Первая — амур, совершенно нагой, с колчаном и стрелами; вторая — амур-трубочист с лестницей, потом амур-офицер в генеральской шляпе, со шпагой и в больших ботфортах, в остальном совершенно нагой; номер четвертый — амур — ночной сторож с утренней звездой и трещоткой; номер пятый — матрос в клеенчатой шляпе, коротенькой курточке и с веслом в руке.

— Тебе недостает только амура — пастора, — сказала ей приятельница.

— А Мориц?.. Конечно, он слишком большой для моей коллекции, зато у него гораздо больше одежды.

— Ты решительно начинаешь походить на старую баронессу из Фьюнена, — сказал Мориц. — Ты говоришь, как она, и твои манеры мне очень ее напоминают. Все это очень мило, пока ты молода и я в тебя влюблен, но когда ты состаришься...

— О Боже, тогда я буду тиха и скучна до невозможности, — сказала она. — Когда ты перевезешь меня в Фареен или Борнгольм, то посмотришь, как я буду благоразумна и скучна. Тогда ты сам пожелаешь воротить мою веселость и юмор.

Миновала зима. Был вечер в первых числах марта. У Каролины, как и вообще у всех в это время, был насморк, «такой сильный, — говорила она, — что я вместо платка должна употреблять простыни!» Мориц был расстроен; он сердился, что Герман, которого он очень любил и который действительно был отличный, умный малый, получил от своей странной бабушки нахлобучку.

Герман вдруг бросил университет и пожелал сделаться живописцем — то есть ему хотелось поскорее уехать в Италию. Ему положено было шестьсот талеров годового содержания, но что значат эти деньги за границей, и притом какая будущность ожидает его, в случае если бабушка лишит его наследства!

— Я говорил об этом ему, — удивлялся Мориц, — но ничего не помогло. Он готов к отъезду. Вероятно, генерал, который к нему очень благоволит, похлопотал о нем у короля, и он получил дозволение отправиться с фрегатом, который выступает завтра в море. Он испортит всю свою будущность, совершенно поссорится с бабушкой! При том что такой сумасбродный характер он получил от нее по наследству — он ее кровный внук. Я так и сказал ему!

— Я в этом не виновата! — сказала Каролина. — Тебе нечего смотреть так на меня! Если он дурит из любви ко мне, то ты в том один виноват: зачем позволил ты ему увидать меня и познакомиться со всеми моими талантами?

Мориц строго посмотрел на нее. Как она могла шутить, когда он был так сильно расстроен?

Она засмеялась и горячо поцеловала его в лоб.

— Не принимай, пожалуйста, все так серьезно, — сказала она, — разве поможет делу, если я буду сидеть с поникшей головой? Люди страдают и умирают... Кто знает, зачем все это?

В тот же вечер Герман должен был отправиться на корабль. Он приготовлялся уже несколько недель. Мы не пойдем за ним на прощальные визиты к немногим друзьям, с которыми он прощался так, как будто речь шла о поездке на два-три дня. Не бросим мы нескромного взора и в его внутренний мир. Кого он оставлял тут? Кто думает о нем в этот ранний час, когда фрегат снимается с якоря? Не Клара, а Каролина Геймеран думает о его горе. Думает она и о прекрасной Кларе — и извиняет ей, понимая: любить можно только одного, а она любит графа Фредерика.

Никто не говорит о Германе; все говорят о первых фиалках, о прилетевших аистах, о новой опере, которая дает последнее представление сезона. А потом настанет лето, а за ним осень... Годовое колесо успело уже совершить целый оборот с тех пор, как четыре друга в бурную ночь сидели вокруг чаши пунша и удочеряли маленькую девочку...

Мы повернем годовое колесо еще четыре раза. Клара давно графиня, а Гольгер служит при посольстве в Стокгольме. Мориц теперь далеко, он получил приход в Галлигене, на шлезвигском берегу. Он там живет уже более полугода и на следующую осень планирует привезти туда свою невесту. Она, единственная из наших знакомых, оставшаяся в Копенгагене, прелестна, оживлена и исполнена юмора, как прежде. Она говорит, что в отсутствие Морица взяла взаймы маленького жениха — четырехлетнего мальчика, племянника Морица. Мать — вдова уехала в это лето в Ютландию; малютка не скучает по ней, он привязался всей душой к Каролине. «Каролина совсем не умеет говорить с детьми!» — уверял Мориц, но этим только доказывал, что решительно не понимает ее. Дети любят новые выражения и необыкновенные речи. Притом она с таким старанием разрисовала для мальчика кубарь¹ и привязала к нему шнурок, как будто готовила свое приданое. Если у нее недоставало материала для рассказов, то она брала первый попавшийся листок и начинала прочитывать ребенку меню блюд голосом, каким зачитывают их слуги в гостиницах. Название каждого кушанья звучало так же прекрасно, как строфа великолепнейшего стихотворения. Но этот листок вдруг оканчивался объявлением о приходе корабля, на котором едет к ним Мориц. Каролина наряжалась вместе с мальчиком и представляла с ним живые картины, — единственным зрителем был Гагацо, старый пес, который был слишком жирным, ленивым и беспомощным, чтобы играть с ними. Гагацо не мешало спать даже то, что его опоясывали ремнем мальчугана, а Каролина и ее воспитанник разыгрывали разбойников.

Из-за этих игр Каролина частенько вынуждена была работать ночью, но от этого пальцы ее не двигались медленнее: в доме пастора не должно быть недостачи в полотняной и фланелевой одежде. В то же время она вела хозяйство своего отца — и дело шло отлично. На все хватало времени — по крайней мере, так казалось.

Наступила осень. Гедвига, мать ребенка, должна была приехать через несколько дней, но Морица ожидали ранее. За два дня до его приезда малютка заболел, сильно заболел: Каролина ухаживала за ним без устали целую ночь.

Врач не мог определить, чем он болен. Мальчик не подпускал к себе никого, кроме Каролины. Наконец, выяснилось: у ребенка был тиф. Врач объявил это в то время, когда Мориц вошел в комнату. Мориц хотел провести несколько недель в Копенгагене, потом, сыграв свадьбу, отправиться с молодой женой в Галлиген. Но радость была не полной: Каролина беспокоилась о ребенке, который был единственным утешением своей матери, а эта мать была далеко. Кровать ребенка стояла в комнате Каролины, она не могла оставить больного. Когда малютку вынесли мертвым из ее комнаты, горе ее было безграничным.

Мориц приехал в Копенгаген с исполненным радости сердцем; в продолжение недель и месяцев мечтал он об этом времени как о времени высочайшего блаженства — и вот теперь сидел он, может быть, у постели умирающей. Ночь была холодная, мокрая — может быть, самая холодная из всех ночей в эту роковую осень. Все окна были открыты настежь, тело маленького покойника находилось в прихожей. Каролина уснула, опустив голову на руку Морица; и он не отваживался высвободить руку. Длинные волосы Каролины падали на лоб, на щеках горел лихорадочный румянец. Вокруг царила тишина. Вдруг с шумом отворилась дверь в комнате, где лежал мертвый ребенок.

Во всякое другое время это не обратило бы на себя внимания: дверь иногда отворялась от ветра, но в эту ночь это обстоятельство казалось необыкновенным. Лампа стояла так, чтобы свет ее не падал на больную, зато он сосредоточивался на лице покойного, одетого в белое одеяние с венком в волосах. В эту минуту Каролина открыла глаза, и взор ее упал прямо на лицо мальчика.

— Да, я знала, что он умрет, — сказала она слабым голосом, — я тоже умру, но ты не горюй! Прежде мне смерть казалась чем-то ужасным, но теперь мне так не кажется. Даже мысль, что я оставляю тебя, не имеет для меня слишком большого значения; мне кажется, будто я просто прощаюсь с тобой, уходя спать, а завтра мы с тобой увидимся снова! Тогда я снова буду шутить с тобою — теперь же я не в силах. Спокойной ночи!

И она опять опустила голову. В комнате было тихо и холодно, в саду птица жалобно, громко прокричала. Уж не конец ли это?

В доме было два покойника — маленький мальчик и Каролина Геймеран.

Примечания

1. Игрушка, вариант волчка.