Граф Фредерик и Клара, которые уже год были супругами, воротились в это время из Парижа и Швейцарии. Фредерик с большим участием отнесся к горю, постигшему Морица, и убедительно просил его приехать во Фьюнен, чтобы провести там несколько дней. Это будет Морицу по дороге; притом тамошняя обстановка не будет постоянно напоминать ему о Копенгагене и о его невосполнимой потере.
Сестра Морица, которая, потеряв своего милого маленького сына, еще сердечнее привязалась к брату и даже решила поехать с ним в Галлиген, чтобы там заняться его хозяйством, разумеется, тоже получила приглашение. Мориц принял приглашение тем радостнее, что ему почти невыносимо было оставаться долее в доме, душой и солнцем которого была Каролина. Ему хотелось также переговорить с баронессой о маленькой девочке — ее назвали Элизабетой. У бедняжки, кроме него, никого не было на всем белом свете; он чувствовал это. Тем более что в это время пятилетняя девочка внезапно впала в немилость у баронессы и была выслана из дома за свою «негодность», как написано было в последнем письме.
Чтобы узнать, в чем состояло преступление маленькой Элизабеты, мы должны совершить путешествие во Фьюнен. Возвратимся на несколько недель назад, именно к четырнадцатому августа, к «дню рождения» баронессы, хотя днем ее рождения этот день никогда не был.
— Мой день рождения был глупый день! — говорила она. — Я справляю его тихонько, и о нем никто знать не должен. Но я выбрала четырнадцатое августа моим днем рождения, потому что это число мне нравится. Я хочу, чтобы праздник проходил в веселье.
Соседи шептались между собою, уверяя, что именно в этот день ее отец, длинный Размус, сидел на «деревянной кобыле»; рассказывали также много басен о маленькой, всегда запертой комнате, которая отворялась один раз в году, именно четырнадцатого августа утром. Старая баронесса входила туда ненадолго, а выходя, бывала так весела, как будто она выпила там чарочку.
Четырнадцатого августа беднота всего околодка допускались к баронессе. Старая дама знала всех по именам; ей известны были также все подробности их жизни — и сообразно с этими подробностями каждого чем-то одаривали. Большая зала превращалась в настоящий базар; посреди него сидели баронесса с мадам Кроне и раздавали подарки. Каждый получал свою долю: женатые люди крупу, масло, муку; молодые девушки шелковые ленты и пестрые платки, деревенские мальчуганы лошадки и флейты. Прежде чем подарить флейту, баронесса сама играла на ней. Вещей раздаривалось в этот день более чем на несколько сотен талеров. А потому начиная с июля старая баронесса и мадам Кроне садились за работу и прилежно изготовляли разные предметы одежды для мужчин и женщин.
Когда все были одарены подарками, баронесса гладила себя и мадам Кроне по головам и говорила: «Мы обе были славными женщинами. Теперь я сделаюсь барыней». Затем она надевала свое лучшее платье, к ней съезжались экипажи, знатные и богатые гости являлись к обеду, а после обеда все отправлялись в сад и в примыкавшую к нему рощу. Каждый год тут развлекали гостей. Обыкновенно гостям представляли живые картины, часто хорошо задуманные и ловко исполненные. Когда, например, гости гуляли в роще и подходили к тому месту, где был небольшой пруд, вдруг на воде появлялись факелы. Рыбаки лежали в лодках, забросив в пруд сети, другие стояли по колени в воде, женщины работали, дети прыгали и плясали вокруг. Эти картины исполнялись крестьянами, которые с удовольствием разыгрывали такие «комедии», как они называли живые картины, и вдобавок еще за это деньги получали. В другой раз гости, пройдя в ущелье, вдруг попали в цыганский табор, где весело трещал огонь под большим котлом, а старая цыганка в азарте ударила половником маленького цыганенка по голове.
После прогулки великолепно убранные залы ожидали гостей. На столе стоял необыкновенных размеров пирог, а в нем был запечен орех. Пирог разделялся поровну между гостями, а кому выпадал на долю орех, провозглашался «другим именинником». Его поздравляли, пили за его здоровье, а баронесса сверх того делала ему подарок, который всегда был обвит розами, нарванными на лужайке перед домом, где когда-то стояла «деревянная кобыла».
...Дело было вечером, накануне праздника. У старой баронессы была уйма хлопот по организации живой картины. На этот раз она задумала изобразить «Танец эльфов». Вначале ей хотелось представить «Греческих богов», но мадам Кроне решительно возражала против этого, и, наконец, ей удалось-таки одержать верх. По ее мнению, баронесса осрамила бы себя, если бы привела в исполнение это представление нимф, роли которых старая дама хотела поручить крестьянам, купающимся в пруду. Баронесса уступила только из тех соображений, что женщины в подобной комедии могли простудиться и поплатиться здоровьем, к тому же она никак не хотела допустить, чтобы подобное зрелище могло показаться безнравственным. По ее мнению, любая добродетель может быть истолкована как безнравственная, если о ней судят безнравственные люди.
Маленькая Элизабета, тогда пятилетний ребенок, была необыкновенна тиха, хотя немножко упряма, потому что была избалованна. Она сидела на скамейке неподалеку от мадам Кроне и баронессы, занятых шитьем, — у них еще не все подарки были готовы к празднику. Суконную куртку для старого больного крестьянина они только начинали шить.
Перед Элизабетой стоял ее столик с игрушками, но она до него не дотрагивалась; кукла лежала на полу. Девочка сложила руки на коленах и смотрела задумчиво своими большими голубыми глазами.
— Ты не должна так много думать, Элизабета! — сказала баронесса. — Отложи это до времени, когда ты вырастешь. Если ты устала, то иди спать! Это будет самое благоразумное, потому что завтра ты, подобно взрослым, поздно ляжешь.
— О, завтра! — воскликнула Элизабета и подняла вверх маленькие руки, но опять задумалась.
— Я знаю, о чем она думает, сидя возле нас, — тихо сказала мадам Кроне. — Она слышит, что люди ни о чем более не говорят, кроме как о предстоящем празднике, и при том видит, как мы прилежно работаем. Как счастлива была она в позапрошлом и прошлом году! Разумеется, теперь она больше стала понимать.
В самом деле, все мысли малютки были заняты завтрашним днем — только не по той причине, о которой говорила мадам Кроне. В словах баронессы «Ты не должна так много думать» было более мудрости, чем можно предполагать. Элизабету отправили в постель. Она спала в маленькой комнатке, рядом с мадам Кроне. Мадам Кроне отвела ее туда, раздела и уложила в постель. Затем она снова принялась за шитье.
В десять часов все отправились спать. Когда мадам Кроне, отправляясь к себе, пошла посмотреть на девочку, она нашла маленькую кроватку пустою. Она стала ее искать, послала в кухню, приказала слугам поискать на дворе и в саду — но Элизабета исчезла. Мадам Кроне, обеспокоенная и даже испуганная, хотела идти к баронессе и рассказать ей, что случилось, но возвратилась и еще раз приказала слугам с фонарями обыскать весь сад. Напрасно — дитя как в воду кануло.
Уже заря стала заниматься на востоке; а у старой баронессы, которая ничего не подозревала, все еще горела свеча. Мадам Кроне решались пойти к ней, но опять остановилась, потому что баронесса в эту минуту отправилась в свою знаменитую загадочную комнату. Тайну этой комнаты мадам Кроне не знала, или, вернее, не желала знать. Она ждала, пока баронесса возвратится оттуда.
Тайна, скрытая в небольшой комнате от всего мира, служила пищей для разговоров не только прислуги, но и соседей. Маленькая Элизабета со вниманием слушала необыкновенные рассказы и часто, часто о них раздумывала. Одни уверяли, что в таинственной комнате стояли только деревянные башмаки, которые баронесса носила, будучи деревенской девушкой, и которые она брала теперь в руки, чтобы сказать: «Вот такой была я тогда, и такая я теперь». Другие говорили, что она держит в бутылке маленького человечка, который предсказывает ей, что случится в следующем году.
Элизабета только и думала, как бы ей пробраться в эту заповедную комнату и посмотреть, что там. Она взяла ключ, который хранился в маленьком ящике на комоде, и спрятала его к себе в чулок. Как только ее положили в постель и мадам Кроне удалилась, девочка встала, надела башмаки, зажгла свечку и прокралась тихонько в тот коридор, в который выходила дверь комнаты. Ей посчастливилось отворить ее, и со свечей в руках очутилась она вдруг в маленькой полукруглой комнате. Здесь она увидала только большой старый портрет какого-то господина, стоявший посреди комнаты на деревянной доске, положенной на нескольких полусгнивших бревнах, которые, по-видимому, были вырыты из земли. На господине был очень большой парик, красный жилет, красный кафтан, и еще у него было очень злое лицо.
Элизабета искала по углам бутылки с маленьким человечком или, по крайней мере, деревянные башмаки, но ничего подобного не нашла. Она хотела уже так же тихо уйти, как пришла, но дверь захлопнулась, а ключ же остался снаружи, и потому двери отворить она не смогла. Девочка поставила свечку на пол и стала отпирать дверь руками и ногами, но это не помогло. Она готова была плакать, но удержала слезы.
Элизабета посмотрела на портрет, освещенный свечой с ног до головы, и ей сделалось очень страшно. Ей казалось, будто портрет ожил. Слезы полились у нее из глаз, она громко вскрикнула; но в эту же минуту вспомнила о баронессе и из страха перед ней умолкла и опять схватилась за свечку. Но свечка выскользнула из дрожащей руки и потухла; только длинный, все еще мерцающий фитиль указывал ей, где свеча. Девочка старалась раздуть огонь, как при ней делала иногда прислуга. Собственный проступок, темнота и таинственный портрет — все это наводило на нее неизъяснимый страх. Горничная Трина, которая собиралась в Копенгаген, чтобы выйти замуж за сапожника, рассказывала ей много историй, которые называла комедиями и балетами. История Рауля Синей Бороды была ужасна — он убивал своих жен и сохранял их тела в особой комнате, куда никто не смел входить. Маленькая Элизабета не могла забыть этой истории, и ей пришло на ум, что комната Синей Бороды, вероятно, была похожа на эту. Она думала о мертвых женщинах, которые, как рассказывала Трина, танцевали в белых одеждах. Девочка громко рыдала, стараясь заползти подальше в угол, а когда начала зябнуть, то укутала голову в свою ночную кофту и заснула.
Еще не начинало рассветать, когда проснулась баронесса и хватилась ключа. К своему ужасу, она нашла его в замочной скважине. Не помня себя от гнева, баронесса толкнула дверь так сильно, что Элизабета проснулась и посмотрела на нее большими глазами.
Старая дама осмотрелась. Когда она увидела ребенка, она испустила короткий, странный крик; лицо ее исказилось от гнева, и она схватила девочку за руку с грубостью сумасшедшей.
— Негодная! Воровка! — закричала она и потащила ребенка к портрету.
Тут она подняла руку, чтобы ударить малышку, но внезапно остановилась и посмотрела блуждающим взором на портрет, в эту минуту вполне освещенный. «Нет! — сказала она портрету. — Ты не увидишь даже, как наказывают виновное дитя! Продолжай ездить на кобыле».
И, как сумасшедшая, плюнула она прямо на портрет — на портрет того, кто топтал своими ногами ее мать, бил ее саму бичом и заставил ее отца для всеобщего посмеяния ездить на «деревянной кобыле», которая теперь в полусгнившем виде служила пьедесталом для его изображения. Это был портрет злого барона, отца ее мужа, возле остатков «деревянной кобылы», которые здесь тщательно сберегались.
Элизабета плакала и умоляла о пощаде.
— Молчи! — воскликнула старуха. — Ты зла! Ты хотела подсматривать! Из тебя ничего доброго не выйдет! Тебя надобно выгнать из дома!
Она выволокла дитя из комнаты и заперла дверь на ключ. Элизабета, бледная и испуганная, неподвижно смотрела вперед, глаза ее были наполнены слезами. Она дрожала всеми членами от страха и холода.
— У меня твердый характер, даже когда я сержусь! — сказала старая дама и разразилась рыданиями.
В эту минуту вошла мадам Кроне.
Баронесса показала на ребенка и закричала: «Вон ее! Вон! В постель, в постель! Не смотри на меня — прочь!» Она оттолкнула от себя ребенка и убежала в свою комнату, бросилась в кресло и горько заплакала; она дрожала всем телом. Потом вдруг вскочила, крепко сжала в своей руке ключ от таинственной комнаты и сделала шаг к двери, но потом опять остановилась. «Нет, — сказала она, — я его видела, я его слышала!» Она оперлась рукой о стол и стояла так, пока не вошла мадам Кроне.
— Элизабету нынче же нужно удалить из дома, — сказала она. — Мадам Кроне может отослать ее к какому-нибудь крестьянину, или запереть в свинюшник — словом, может с ней делать, что ей угодно. Нынче же надобно написать к ментору, которому мы ежегодно отправляли отчеты о ребенке. До сих пор мы только дурачились, теперь же дело серьезное.
И ее воля была непоколебима. Мадам Кроне вынуждена была отослать Элизабету к кистеру. Трина, та самая, что знала много комедий и балетов, должна была от имени мадам Кроне устроить все дело — а это было очень печально, потому что она любила Элизабету и считала поступок баронессы крайне несправедливым и странным: «Иногда баронесса ведет себя так, как будто она не в своем уме. Прости, Господи, мне мое тяжкое согрешение — то, что я так говорю!»
Когда Трина с Элизабетой шли к кистеру, в доме баронессы началось празднество для крестьян. Старая дама раздавала подарки; только крестьянские дети, привыкшие при этом слышать от баронессы шутки, получая подарок, должны были выслушивать длинные наставления. «Старая барыня нынче не в духе», — говорили дети между собою. Но знатные гости, приехавшие позже, ничего не заметили — к их приезду она была необычайно весела. Никто не спросил о маленькой Элизабете. Тихая и задумчивая девочка сидела в доме старых, добрых, но в высшей степени ограниченных людей. Трина плакала, мадам Кроне была молчалива и задумчива.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |