1862

В первые дни нового года, в то время когда я еще находился в деревне, я получил от Ингеманна душевное и полное юмора письмо. Оба, и Ингеманн, и Х.К. Эрстед, любили меня, но в своих взглядах на поэзию резко расходились друг с другом. Эрстед — и я полностью с ним согласен — считал, что следует придерживаться жизненной правды, истины, даже создавая фантазии.

То истинно, что в разуме разумно,
И то прекрасно, что разумно в чувстве, —

как-то писал он мне и твердо держался этого. Эрстед раскритиковал в «Литературном ежемесячнике» фантастическое сочинение Ингеманна «Оле Безымянный», его критика оказалась настолько резкой, что заставила выступить на защиту Ингеманна даже добродушного философа Сибберна. Эрстед и Ингеманн, два самых любезных, самых наивных до ребячливости человека при жизни так и не встретились, они не были даже знакомы друг с другом, иначе, я думаю, они скоро почувствовали бы родственность душ. Я рассказывал каждому о столь многих прекрасных чертах характера другого и передавал так много взаимных высказываний, импонировавших обеим воюющим сторонам. К этому времени, однако, Х.К. Эрстед был вот уже несколько лет мертв. В письме, которое я в деревне получил от Ингеманна, он писал:

«Вчера утром я был на железнодорожной станции и проходил под телеграфными проводами, как вдруг они загудели. В чем дело? Мне не дано в одиночестве даже поразмышлять? Чего хочет от меня Эрстед? Провода вибрировали и что-то говорили мне. Только вот что? Неожиданно меня озарило: Эрстед знает, что я сегодня собираюсь писать Вам, Андерсен, и просит: «Передай ему привет от меня!» Что я сейчас и делаю, посылая вам привет от Х.К. Эрстеда».

Таково было последнее письмо, которое я получил от Ингеманна, и в этом привете, который он посылал мне, я лишний раз усмотрел пример взаимопонимания и дружеского слияния самых дорогих моему сердцу душ. Вскоре их решил соединить сам Господь.

Впрочем, этот год начался для меня с большой радости. Вышедшие к Рождеству сказки пользовались большим успехом и выдержали несколько переизданий.

Король Фредерик VII предпочитал, чтобы я сам читал ему мои сказки, и не только в замке Фредериксборг, о чем я уже писал ранее, но также в Кристиансборге, куда несколько раз он меня приглашал. Таким образом, уже в феврале я прочитал королю и довольно узкому кругу людей, которых он собирал, мои четыре последние сказки. Особо понравилась ему «Ледяная дева». Он сам, будучи еще только принцем, проводил в Швейцарии много времени.

Через несколько дней после чтения я получил следующее, собственноручно написанное королем послание:

«Мой дорогой Андерсен!

С несказанным удовольствием благодарю Вас за ту радость, которую Вы доставили мне недавно чтением своих прекрасных сказок. От себя могу сказать только, что счастливы та страна и тот король, которые имеют таких поэтов, как Вы.

С большим к Вам расположением
король Фредерик.
Кристиансборг, 13 февраля 1862 г.».

Я был бесконечно рад получению столь дорогого письма, память о котором храню среди самых лучших моих воспоминаний. К посланию был приложен подарок — золотая шкатулка с вензелем Его Величества.

Я получил также письмо от Бьёрнстьерне Бьёрнсона из Рима. Его порадовали мое посвящение и все сказки, хотя среди них он особо выделил «Ледяную деву». Бьёрнсон писал:

«В «Ледяной деве» у Вас такое начало, что от него готов в восторге петь горный воздух, смеются зелень и синева, а с ними и швейцарские домики. Изображенного Вами юношу я охотно имел бы братом, а каков сам сюжет, Бабетта, мельник, крысы, та, что последовала за ним через горы и смотрела ему в глаза! Все это настолько увлекательно, что я вскрикивал от восторга несколько раз, прерывая чтение. Но, дорогой, добрый Вы мой! Как решились Вы на то, чтобы вдребезги разбить такую картину? Замысел заключительной части повествования поистине божественен и нравится мне — развести этих людей на высшей точке достигнутого ими счастья! Да и ранее по ним угадывалось — подобно тому, как от внезапного порыва ветра по водной глади пробегает рябь, — что в душах у них обоих живет нечто, способное опрокинуть их счастье! Но как же Вы посмели поступить так именно с этими двумя людьми!..»

Письмо заканчивается следующим образом: «Мой дорогой, любимый Андерсен! Я очень, очень ценю Вас! Я целиком и полностью был уверен ранее, что Вы не понимаете меня, не говоря уже о том, что не любите, хотя, имея такое доброе сердце, как Ваше, Вы искрение желали бы и того и другого. Однако теперь я с удовольствием убеждаюсь, что ошибался, и это удваивает мою к Вам приязнь и привязанность».

Послание Бьёрнсона искренне меня порадовало, я был счастлив получить столь ясно выраженное свидетельство его дружбы и благорасположения.

Хочу упомянуть в этой связи о другом, полном поэзии и естественности письме от незнакомого мне провинциального студента. В конверт был вложен высушенный четырехлистник. Студент писал о том, что, прочитав еще маленьким мальчиком сказки Андерсена, был от них в полном восторге. Тогда же мать рассказала ему, что Андерсену довелось пережить немало тяжких дней и пройти через многие испытания, что изрядно расстроило паренька. Поэтому, когда он вскоре нашел в поле четырехлистник, приносящий, как он знал, счастье, он попросил мать отослать его Андерсену и тем самым осчастливить поэта. Четырехлистник так и не был отослан, мать спрятала его в свой сборник псалмов. «И вот прошли годы, — гласило письмо, — я стал студентом, моя мать в прошлом году умерла, и я нашел четырехлистник в ее книге псалмов. На днях я прочел Вашу сказку «Ледяная дева» и ощутил при этом ту же радость, которую чувствовал, когда впервые еще маленьким мальчиком познакомился с Вашими сказками. Теперь счастье сопутствует Вам и четырехлистник Вам вряд ли нужен, но все же я посылаю его Вам вместе с этой его историей». Вот каково приблизительно было содержание письма; само же оно впоследствии затерялось. Я не помню имени молодого человека и не смог поблагодарить его. Теперь, по прошествии стольких лет, он, возможно, прочитает этот мой привет и слова благодарности.

Я работал, читая и сочиняя, когда в конце февраля получил «Вечернюю газету», где было напечатано следующее: «Умер Бернхард Северин Ингеманн». Новость ошеломила меня; я тут же написал и отослал письмо:

«Дорогая, милая фру Ингеманн!

Только сегодня вечером я получил известия, увидев в газете, как свершилась Господня воля. Я сокрушаюсь, но сокрушаюсь главным образом о Вас. Вы так одиноки теперь, когда он Вас покинул! Для Вас это, как тяжелый сон, который Вы стремитесь стряхнуть, чтобы снова увидеть его, снова быть с ним. Господь благ, все происходящее с нами вершится только на пользу нам, я в это верю всем сердцем, не могу не верить! Мне так хотелось бы хотя бы еще раз повидать его, поговорить с ним; мы были столь молодыми, и вот минули годы, и я уже так стар, что вполне могу последовать за ним. Я тоскую по нему. Есть ведь иная жизнь и после этой! Так должно быть, иначе Бог не был бы Богом. И это — поистине бальзам на душу, поэтому я испытываю не столько горе, сколько беспокойство за Вас, дорогой, благородный друг! Осмелюсь ли я Вас так называть! Не трудитесь отвечать на мое письмо, у Вас теперь не то настроение. Я и так знаю, что Вы относитесь ко мне хорошо. Передайте привет Софи, так ведь зовут Вашу горничную; она тоже скорбит, я знаю это. Она любила его, как любит Вас. Дай Вам Бог силы перенести это горе, и пусть Он пошлет Вам спокойные и благостные дни, прежде чем соединить с дорогим, милым и незабвенным.

С самым искренним участием
Х.К. Андерсен».

В первые дни марта на полях еще лежал снег, но воздух был великолепно свеж и прозрачен, вовсю сияло солнце. Я отправился на поезде в Сорё на похороны. И вот я опять оказался в доме, где с юной школьной поры до наступающей ныне старости провел столько счастливых часов в беседах, где серьезные темы зачастую перемежались шутками. Скорбящая фру Ингеманн сидела тихо и смиренно, их старая верная горничная Софи при встрече со мной разрыдалась и что-то говорила о его «прелестной смерти», последних добрых словах и кротости. Из Академии гроб с телом перенесли в церковь, за ним следовала большая процессия, состоявшая из представителей всех сословий общества. В ней было много крестьян; именно для них Ингеманн открывал историю Дании, заставляя ее персонажи говорить и действовать так, будто это по-прежнему были живые люди.

Когда гроб опускали в могилу, над ней, согретые солнечными лучами, защебетали птицы. Собравшиеся выслушали рассказ о его жизненном пути; вот те слова, в которых я попытался его описать:

БЕРНХАРД СЕВЕРИН ИНГЕМАНН
†

«У его колыбели стояли гений Дании и ангел поэзии. Они смотрели в кроткие голубые глаза ребенка и видели в них его сердце, которое так и не состарилось с годами, как никогда не покидала этого человека его по-детски чистая и светлая душа. Он стал садовником в саду поэзии своей родины, на что гений и ангел дали ему свое благословение, поцеловав.

Куда бы он ни посмотрел, туда тотчас же падал солнечный луч; на сухой ветке в его руках распускались цветы и листья; и он пел свои песни так же, как поют птицы небесные — радостно и невинно.

С пашни народных преданий, с заросших мхом могил прошлого поднимал он семена, вкладывал в свое сердце, прижимал к челу, сеял и взращивал их. И они принимались, крепли в низеньких крестьянских домиках, вились, как побеги заячьей капусты, забираясь под самый потолок и распуская там все новые свежие листья. И каждый их листок становился для крестьянина страницей истории его страны; страницы эти в долгие зимние вечера читались вслух в кругу благодарных слушателей, которые задумчиво им внимали — ведь они рассказывали им о Дании стародавних времен и душе данов то, что наполняло сердца датчан радостью и любовью.

Те же семена взошли трубным гласом органа, и поющее древо херувимов расправило свои ветви и зазвенело псалмом: «Мир в сердце и радость в Боге».

Он посеял цветочную луковицу сказки в сухой почве повседневности, и она проросла и распустилась пышным и ярким цветком, не сравнимым ни с каким другим своей трогательной причудливостью.

Он познакомил простых людей с аистом из земли царя Фараона и учил их утренним и вечерним псалмам, каждое слово в которых было им близко и понятно.

И что бы он ни сеял, прорастало, потому что пускало свои корни в сердца людей. Его речь делала датский язык еще более звучным, его любовь к Отечеству укрепляла сталь меча, его чистая мысль освежала, как ветер с моря.

Он справлял последнее свое Рождество. Рассказ этот — не вымысел, он сам поведал свой сон другу. Ему представилось, что земное существование его закончилось — тело бессильно лежало на кровати, подобно груде старого тряпья, а душа стремилась отлететь, и воспарить ей мешала лишь рука его верной супруги, которую он не в силах был отпустить. Внезапно он ощутил, что рука эта стала мокрой от слез, и в следующий миг их души соединились. В этот момент он пробудился.

Бодрствует он и сейчас, в то время как она сидит в одиночестве в том самом доме, войдя в который, каждый становился добрей и лучше. Она сидит, страдая от тоски по нему, с горечью переживая свою утрату, и утешает ее лишь то, что время до встречи с нею промелькнет для него, как для нас минута. «Благодарность и любовь», — так шепчут ее уста; то же глаголет и чистая детская душа, а ее устами — и весь датский народ.

Его бренную преходящую плоть отправили в сопровождении колокольного звона, пения псалмов и слез любви в могилу. Его бессмертная душа вознеслась к Господу. Мы же остаемся с той радостью и благодатью, которые он сеял ради нас».

Настоящая весна в тот год наступила лишь в мае; с ее приходом я вновь отправился пожить в загородных имениях друзей. Я побывал в уютном Баснесе, в милом моему сердцу Гольштейнборге, в полном звуками музыки Леркенборге. Впрочем, я строил планы странствий намного более дальних, всем сердцем и душой я давно уже стремился посетить Испанию. Однажды я уже стоял в преддверии подобного путешествия, но летняя жара и болезнь тогда меня удержали. На этот раз я выбрал для этой поездки лучший сезон.

Как-то в шутку я сказал моему юному другу Коллину: «Если бы я выиграл в лотерею, мы отправились бы в Испанию, а там, глядишь, заехали бы и в Африку», — однако, хотя в лотерею я так и не выиграл — я вообще в них не выигрываю, — все же выигрыш, пусть не в таких размерах и несколько по-иному, мне все-таки выпал. Мой датский издатель Рейцель в один прекрасный день сообщил, что иллюстрированное собрание моих сказок распродано и он хочет выпустить новое его издание. За первое я получил всего 300 ригсдалеров, на этот раз мне предложили 3000. Деньги эти пришли внезапно, как лотерейный выигрыш, но они тем не менее были получены, и мы с Коллином отправились в путь.

Первым делом я сел на утренний поезд и доехал на нем до Сорё, чтобы хотя бы несколько часов побыть с фру Ингеманн. Она выглядела необычно бодро; по ее словам, новые силы ей придал прекрасный сон, который ниспослал ей Господь прошлой ночью. Она видела во сне Ингеманна — молодым, красивым и бесконечно радостным: они только что объяснились друг другу в любви. Когда она рассказывала это, глаза ее сияли. Все в их доме было по-прежнему; казалось, Ингеманн только что вышел на прогулку и в любую минуту может вернуться обратно. Она заговорила со мной о делах, связанных с его рукописями, и лишь в тот момент, когда мы коснулись, таким образом, его смерти, из ее глаз снова хлынули слезы.

Я сходил на кладбище. Поблизости от входа там расположена могила, на памятнике которой написано имя, хорошо известное в датской литературе: Кристиан Мольбек. В «Сказке моей жизни» я о нем уже рассказывал; о моих произведениях и о наиболее популярных романах Ингеманна он судил весьма сурово. Со временем, однако, горечь воспоминаний рассеивается, и мы начинаем понимать людей лучше. В ту минуту мне пришла на ум коротенькая история, которую рассказал Ингеманн. Вскоре после смерти Мольбека — это было в Сорё — Ингеманн поздно вечером возвращался домой из гостей. Дверь в церковь была открыта, и вдруг в ней в полном облачении появился священник Цойтен. «Я жду, — сказал он. — С минуты на минуту к церкви подъедет катафалк с гробом Мольбека». В тот же миг перед церковью остановились похоронные дроги, за которыми шли, закутавшись в плащи, два молодых человека — сыновья Мольбека. Гроб внесли в церковь. Цойтен, Ингеманн и двое юношей — вот и все, кто провожал покойного в последний путь. Цойтен сказал над гробом несколько слов, Ингеманн же ощутил некоего рода умиротворение и благоговение. Примерно с таким же чувством я прошел к месту, которое собирался здесь посетить, — к могиле Ингеманна. На памятнике его был укреплен медальон с портретом. Как мне говорили, здесь, у могилы, маленькие дети становятся друг другу на плечи, чтобы дотянуться до портрета и поцеловать Ингеманна в губы. Это могло бы стать неплохим сюжетом для живописца.

В Корсёре ко мне присоединился Йонас Коллин. Мы решили ехать через Фленсборг, где на следующий день, 25 июля, на кладбище торжественно открывался памятник павшим воинам. Важнейшей его частью был бронзовый лев работы Биссена. На церемонии открытия под развевающимся Даннеброгом собралась масса людей. Я уже ранее бывал здесь, на братских могилах павших; теперь их сровняли с землей, хотя останков не переносили. Перед большим холмом с надгробиями, на которых были высечены имена воинов — за образец были взяты древнескандинавские погребальные камни викингов, — стоял, еще закрытый покрывалом, бронзовый лев. Я встал между этими плитами. Ученики из местного датского училища затянули песню. Погода стояла прекрасная, солнце сияло, но ветер был резким и порывистым, как при шторме. Казалось, средь крон деревьев проносятся отошедшие в мир иной души воинов. Ударил пушечный выстрел, покров с памятника упал, и перед могилами вырос лев. «Что станет с ним, если враг когда-нибудь одержит здесь победу?» — мелькнула у меня прозорливая мысль.

Миновав Франкфурт, мы доехали до Бруннена, где нас ждали родители Йонаса Коллина и его сестра, которые задержались здесь по пути в Италию. На Фирвальдштетском озере нас застала буря, тот самый знаменитый «фен», дующий с гор и поднимающий на воде крутую волну. Наш капитан никак не мог подвести судно к причалу — прибой с силой обрушивался на него, прокатываясь по всей набережной. На помощь нам прислали очень большую и громоздкую, похожую на паром лодку с несколькими гребцами, она должна была высадить нас на берег за чертой города, войдя в спокойное устье реки, впадающей в озеро. Но прежде нам предстояло преодолеть длинный отрезок пути вдоль линии разбивающегося о скалы прибоя. Волны и ветер неотвратимо несли нас к берегу, однако мы не решались пристать к нему. Гребцы изо всех сил работали веслами, и тем не менее мы подходили к линии прибоя все ближе и ближе. Тут взяться за весла пришлось всем, находившимся на борту мужчинам; уключины заскрипели и затрещали, но мы все-таки одолели ветер и волны и уже через несколько минут оказались в тихих речных водах, где нас на берегу радостно встречали многочисленные друзья, знакомые и совершенно незнакомые люди.

В обычно прохладном и свежем Бруннене нас встретила поистине африканская жара. Ауфдермауэр передал свою гостиницу какому-то иностранцу, а сам с сестрой жил теперь совсем по-деревенски в доме неподалеку от города. Наш друг, с которым мы познакомились в прошлом году, патер Галь-Морелль, библиотекарь из Айнзидельна, в это время тоже находился у них в гостях, что дало нам возможность устраивать музыкальные вечера.

Наше совместное с семьей Коллинов путешествие продолжилось далее от Брюнига до Интерлакена. По мере того как мы поднимались в горы, воздух становился все свежее и чище и буки зеленели, как ранней весной. Мы посетили Гицбах и глетчеры у Гриндельвальда. В Берне живет сын датского поэта Баггесена и дочери швейцарского поэта Софи Галлер, ныне он стал лицом духовного звания. Каждый раз, проезжая через Берн, я заглядываю к этому приветливому пожилому человеку, питающему искренние симпатии к Дании, но не знающему языка, на котором его отец пел свои прекрасные и шутливые песни.

Самую долгую остановку в Швейцарии мы сделали в Монтрё. Настроение, владевшее мной там, и впечатления от окрестностей я запечатлел в стихотворении или же, вернее, письме поэту Кристиану Винтеру. Он хотел издать рождественский подарочный сборник, состоящий из произведений датских поэтов, и просил меня прислать ему что-нибудь.

Монтрё. 26 августа 1862 г.

Стихов ты просишь? У меня их нет,
Не то послал бы лучшие из лучших.
Лишь лавр растет в Монтрё, но не стихи:
Последние — то Байрон — о Шильоне.
Поэзия — сама природа здесь.
Она же — в сердце, но не на бумаге.
Как описать над озером закат
И цвет воды — из синего в пурпурный, —
И розы легкой в золоте небес?
Подобно мощному амвону в храме,
Причудливые скалы, и за ними
На склонах лес — церковная завеса,
Вершина же — алтарь, и вечный снег
На ней, как напрестольные покровы.
Здесь все — покой и красота. Здесь краски
Такие, что — художник, брось палитру.
Вот и моя висит без дела арфа.
Блестит — и только. Легкий ветерок
Из струн ее не в силах звук исторгнуть,
И сердце моего биенье тоже
Их не касается — как будто задремали,
Чтобы, набравшись сил, вновь зазвучать
На новый лад, искуснее и громче,
В стране прекрасной, где я скоро буду,
Где жгучий цвет граната среди лавров
Горит в ограде на припеке солнца.
В отечестве Сервантеса и Сида
Верни мне, Боже, дар и оживи
Немые струны. Я перенесусь
Домой, на острова, где тенью бука
Осенены могильные ограды, —
Фата-Моргана из садов Гранады.

Теперь нашей целью была Испания. При пересечении французской границы мы с Йонасом Коллином расстались с его семьей, они направились через перевал Мон-Сени в Италию, а мы — через города Лион, Ним, Сет и Перпиньян — в Испанию.

Я впервые попал в Копенгаген и оказался в Италии в один и тот же день — шестого сентября. И точно в тот же день мне довелось в первый раз ступить на землю Испании. Я не выбирал этот день — так уж сложились обстоятельства. Шестое сентября стало знаменательной датой в моей жизни.

Все, что я услышал и увидел в этой стране, я записал и потом издал в форме книги под названием «По Испании». Поэтому здесь я даю лишь короткие выдержки из нее.

Выехав поездом из Хероны, поздним вечером мы уже прибыли в Барселону с ее многочисленными кафе, блеском своим затмевающими даже парижские. Дом Великого инквизитора лежал в руинах, монастыри здесь, как и повсюду в Испании, превратили в склады или больницы. Здесь я в первый раз увидел бой быков, но не столь кровавый, каким оказался тот, что я наблюдал намного южнее Барселоны. Там бык разорвал своим острым рогом брюхо лошади, так что все ее внутренности вывалились наружу.

В Барселоне я стал свидетелем неистовой мощи внезапного ливня. Горный ручей в мгновение ока превратился в стремительную реку, снесшую на своем пути все заборы и залившую все железнодорожные пути и проезжие дороги. Вода ворвалась в город через ворота и наполнила главные улицы Барселоны шумными водоворотами, она врывалась в дома и уносила оттуда все; в церкви священник заканчивал мессу, стоя в воде по пояс. Вода в море на протяжении целой мили от берега была желто-кофейного цвета из-за этого обрушившегося на город наводнения.

В прелестную солнечную погоду по зеркальной глади спокойного моря пароход доставил нас к пригородам Валенсии. Мы будто попали в огромный фруктовый сад: вся равнина вокруг нас благоухала и пестрела лимоновыми и апельсиновыми рощами, а теплая и красноватая почва ее питала мощные виноградные лозы с сочными и тяжелыми гроздьями.

Здесь и в Аликанте мы пробыли по нескольку дней, после чего двинулись в город пальм — романтический Эльче, а в пригородах Мурсии впервые увидели, как живут обосновавшиеся в этих местах испанские цыгане.

Стояли последние дни сентября, но все равно солнце пекло так, будто задалось целью вскипятить нашу кровь. В Картахене, куда мы прибыли из Мурсии, чтобы далее отправиться в Малагу, не было ни ветерка, неподвижный воздух был раскаленным, раскалено было и вино, даже дождевая вода, которой мы его разбавляли, тоже была тепловатой, и все-таки природа, люди, все здесь было прекрасно — и раскалено. Наш балкон нависал над узкой улочкой, почти соприкасаясь с соседским балконом, так что нам приходилось быть невольными свидетелями происходивших там семейных сцен.

В ночь перед тем, как наш пароход должен был отплыть отсюда в Малагу, разразилась буря, с корнем вырывавшая из земли деревья. В такую погоду отправляться в море мне не хотелось, однако пароходы ходили отсюда в Малагу, не соблюдая твердого расписания, и у меня не было выбора. Мы с Коллином погрузились на борт, и на этот раз мне, баловню судьбы, повезло: волны успокоились еще до того, как мы покинули гавань, и море стало гладким, как натянутый шелковый платок. В тиши прелестной ночи мы скользили по светлеющей воде все дальше и дальше, увидели Малагу с ее белыми домами, величественным собором и возвышающейся над городом Гибралфарой, когда-то неприступной крепостью мавров.

Не знаю, почему, но каждый раз, попадая в приморские города, я сразу же ощущаю себя, как дома. Какие только чувства не посещали меня здесь! Прекрасные мавританские памятники, вечно юная и прелестная природа, красота андалузских женщин! Мы восторгаемся при виде прекрасной статуи или прелестной картины, но насколько же ярче божественная красота живой женщины. Я был ошеломлен до того, что несколько раз останавливался на улице и провожал глазами этих как будто парящих над землей воистину королевской красоты дочерей, любовался их очами, сиявшими из-под длинных черных ресниц, тонкими руками, обворожительно манипулирующими веерами. Сколько же божественной красоты заключено в человеке! И насколько же она прелестнее, чем красота статуй или картин.

Датский консул отвел меня с Коллином на протестантское кладбище близ Малаги, отличавшееся поистине райской красотой. Я бы не останавливался отдельно на этом эпизоде, если бы описание его, вошедшее в мою книгу «По Испании», не вызвало столь неожиданных для меня и в высшей степени неприятных замечаний. Я писал о кладбище:

«Мирта, цветущего здесь в живых изгородях, хватило бы на тысячи венков для невест. Высокие кусты герани отгораживали одну от другой надгробные плиты с надписями на датском, норвежском — поскольку здесь была могила одного норвежца, — английском, немецком и голландском языках. Многие памятники обвивали стебли страстоцвета. Скорбные, как у плакучей ивы, ветви перцевых деревьев свешивались на места упокоения мертвых. Вот одиноко стоящая пальма, а вот и камедное дерево, и тут же среди зелени — приятный маленький домик, расписанный, как в Помпеях; в нем нас угостили прохладительными напитками, здесь же играли красивые, с живыми сияющими глазами дети».

После того как моя книга вышла и была переведена на английский, мне как раз за эти строки был сделан порядочный выговор. Одна дама в Лондоне, прочитав книгу, почувствовала себя задетой некорректно выбранным мною выражением: «...в нем нас угостили прохладительными напитками...» Она написала об этом известии некоему своему родственнику в Малаге, тот обратился к одному из господ, которым я был рекомендован, а этот господин, в свою очередь, снесся с датским консулом. В результате людей, живших в кладбищенском домике, стали расспрашивать: правда ли, что они за плату выдают иностранцам прохладительные напитки? После того, как выяснилось, что это — неправда, строгая дама потребовала от меня, чтобы я в следующем издании моей книги «По Испании» обязательно исправил свою фразу «...в нем нас угостили прохладительными напитками». Когда слова эти покидали кончик моего пера, я и подумать не мог, что они вызовут столь бурное возмущение. Я хорошо помню посещение кладбища; стояла жара, я устал, мне хотелось пить, и потому я спросил у своего спутника, не сможем ли мы где-нибудь подкрепиться. Тогда он отвел меня к тому маленькому домику, и его любезные обитатели вынесли нам фрукты или же воду со льдом, я забыл теперь, что именно, но хорошо запомнил, что я за них не платил. Именно это уточнение и следовало теперь внести в мою книгу. Тогда бы она не вызвала такого раздражения у той щепетильной дамы или же по меньшей мере, что действительно лежит грузом у меня на сердце, я не стал бы причиной того, что этих славных людей, которые не дали мне умереть от жажды, призвали к ответу, требуя от них объяснений.

Мы провели в Малаге неделю, после чего должны были вернуться обратно, чтобы, сев на пароход, отправиться в Гибралтар. Однако прежде мы намеревались посетить Гранаду, где в это время проводились праздничные приготовления в ожидании визита королевы, которая собиралась посетить Андалузию в первый раз.

Вершиной нашего путешествия должна была стать Гранада с ее Альгамброй. Наступил вечер, мы сели в дилижанс, запряженный десятью мулами и под звон бубенцов и щелканье кнута, он сорвался с места, и мы быстро покатили по «аламеде», дороге, поднимающейся по сухому руслу реки в горы, откуда сверху нам открылся вид на ярко освещенную фонарями Малагу. Внезапно воздух стал тяжелым, сверкнуло несколько молний, а в кабину дилижанса заглянули несколько вооруженных бородатых мужчин. Я было подумал, что на нас напали разбойники, но эти люди были, напротив, нашими защитниками от разбойников, дорожными жандармами, сопровождавшими нас на наиболее опасных участках пути. Проехав через Лоху, ближе к следующему полудню мы прибыли в Гранаду, где нам уже были заказаны комнаты в гостинице, что в условиях нехватки в это время мест в гостиницах было вовсе нелишним.

От нашего соотечественника в Барселоне, г-на Ширбека, я доставил в Гранаду письмо его испанскому зятю полковнику дону Хосе Ларраменди, живому и любезному господину, поистине неутомимому в своем стремлении быть нам с Коллином полезным. С его помощью мы увидели здесь столько интересного и прекрасного, сколько иначе нам ни за что бы не удалось. Первым делом мы отправились посетить Альгамбру и явились как раз вовремя, пока дворец не потерял еще своей исконной красоты и его в связи с визитом королевы не увешали пышными коврами и другими безвкусными украшениями.

Торжественный въезд королевы в Гранаду состоялся девятого октября. Вряд ли со времен Изабеллы I в городе устраивалось такое пышное празднество. На шесть дней и ночей Гранада превратилась в поистине сказочный город. Звонили церковные колокола, на улицах под щелканье кастаньет и музыку причудливо выглядевших струнных инструментов танцевали цыганки, повсюду играли оркестры и звучали фанфары, провозглашая: «Viva la reyna!»¹ Женщины обрывали лепестки с роз, швыряли их с балконов, и те, точно снегом, укутывали королеву, которую узнавали все, даже самые малые дети, по золотой короне и пурпурному плащу. Вечером и ночью над улицами облаком разноцветных колибри светились гирлянды цветных фонариков.

После того как королева отбыла в Малагу и празднества завершились, мы с Коллином перебрались поближе к Альгамбре, в гостиницу «Лос сьете суэлос», которая примыкала к стене дворца как раз у замурованных ныне ворот, из которых некогда предводитель мавров Боабдил выезжал на битву с Фердинандом и Изабеллой. В результате он был разбит и изгнан вместе с маврами из Испании.

Как раз здесь я прочитал «Альгамбру» Вашингтона Ирвинга; его мертвые герои ожили, умершие восстали передо мной живыми; дни напролет я пропадал в мавританских залах, бродил по Генералифе султанов. Здесь по-прежнему, как описано то в сочинениях древнего времени, благоухали розы, чистые струи воды стекали все с тем же мелодичным журчанием, а старые могучие кипарисы, свидетели всего, о чем говорилось в песнях и преданиях, все так же пронзали своими зелеными вершинами напитанный солнечными лучами воздух, который я вдыхал полной грудью.

Расставаясь с Альгамброй, я едва не плакал — точно так же я в первый раз расставался с Римом. Здесь я радовался и печалился, испытал самые различные душевные перемены, волновался и страдал... Из-за чего? Воспоминания об этом ныне растаяли. Хорошо, что мы наделены способностью забывать. Зачастую это лучше, чем помнить. Однако же самое лучшее — научиться понимать.

В дорогу нас провожали наш соотечественник Висбю и полковник Ларраменди; здесь же были и дети полковника, кричавшие нам: «Vaya Usted con dios!»²

Мы снова вернулись в Малагу, и, когда я перед отъездом собирал вещи, меня неожиданно постигло сильное огорчение. На этот раз я взял с собой в дорогу мои ордена, точнее, их миниатюрные копии, включая орден Северной звезды, тот самый, который подарил мне Эленшлегер в момент, когда я тяжко переживал суровый суд обо мне критики. Он отдал мне орден со словами утешения и ободрения. «Полярная звезда никогда не заходит, — сказал он мне тогда. — Носите ее, когда меня приберет Господь». И вот этот орден и все прочие у меня исчезли, и, несмотря на объявления, которые я печатал в газетах Малаги и Гранады, мне их так и не вернули.

Вечером мы с Коллином поднялись на борт парохода. Скалу Гибралтара мы увидели на рассвете и скоро оказались на британской земле, поселившись в хорошей гостинице, комнаты в которой нам заранее заказал датский консул Матиесен. Встречаясь с ним и бывая у него в гостях, мы провели несколько прекрасных дней, посетили неприступные укрепления крепости, взобрались на самую высшую точку скалы, откуда открывался вид на Тарифу, а также, на противоположном африканском берегу, на Сеуту.

Второго ноября в чудесную солнечную погоду мы с Коллином отправились, преодолевая волны Атлантического океана, через Гибралтарский пролив в Танжер. Нас любезно пригласил туда к себе английский посланник Драммонд-Хэй, женатый на датчанке. Мое письмо с сообщением о нашем приезде, посланное несколькими днями ранее с одним рыбаком, до него еще не дошло, поэтому по прибытии в город мы, чужестранцы из другой части света, оказались там совершенно одни. Тем не менее до резиденции посланника мы, разобравшись в лабиринте узких и многолюдных улочек, все-таки добрались. Там мы узнали, что хозяин со всей семьей находится в своем загородном имении Рейвенсрок. К счастью, секретарь посланника оказался на месте и помог нам достать лошадей для себя и мулов для транспортировки багажа. Наш причудливый караван во главе с секретарем двинулся в путь по главной улице города, чудовищно узкой, заполненной марокканскими евреями, арабами, закутанными женщинами и голыми ребятишками. Выехав из ворот крепости, мы сразу же попали в обширный лагерь арабов и бедуинов с их верблюдами.

Дорога до Рейвенсрока — большого, утопавшего в зелени замка — проходила по экзотической и дикой местности; Драммонд-Хэй, его жена и дети приняли нас сердечно; наконец-то мы услышали звуки родной датской речи. Светлый солнечный день был поистине прелестен. Из окна моей комнаты открывался вид на Танжер, а за ним — на далекие синеватые горы, расположенные уже в Европе; среди них я различил скалу Гибралтара. По вечерам оттуда же был виден свет маяка Трафальгара.

Нас окружали безлюдные места, роскошная дикая природа, океанские волны медленно накатывались на берег. Но поскольку нам стоило познакомиться также и с городской жизнью, через неделю семья наших хозяев переехала в свое просторное, хорошо обставленное жилище в Танжере.

Сэр Драммонд-Хэй представил нас паше, который приветливо принял нас в мощенном каменными плитами дворике своего дворца и лично провел внутрь. Нам принесли зеленого чая — по две большие чашки каждому, — после чего последовало предложение выпить и третью, от чего я отказался, сославшись на то, что религия не позволяет нам выпивать три чашки за один раз. В заключение паша проводил нас до дальних ворот своего дворца, где сердечно пожал руку каждому.

В доме Драммонд-Хэя вся обстановка соответствовала английским понятиям об удобстве и вкусе, хотя самое приятное впечатление в нем производили сами его обитатели. С балкона здания открывался вид на заросли олеандровых кустов и пальмы, тянувшиеся до самого Средиземного моря. Время здесь летело быстро, как сон.

Мы ожидали, когда в Танжер прибудет из Алжира французский военный пароход «Титан»; на нем мы предполагали добраться до Кадиса. Расставание с новыми друзьями и их уютным африканским домом далось нам нелегко. Это знакомство, по общему нашему мнению, было самым интересным с начала всего путешествия.

После захода солнца мы поднялись на борт. Посреди ночи, когда мы наконец сладко уснули, корабль наш сел на песчаную мель в Трафальгарской бухте. Я поспешил на палубу; судно лежало на одном боку. Фантазия рисовала передо мной страшную опасность, которая нам угрожала, однако не прошло и четверти часа, как корабль снялся с мели, выбрался из песка и продолжил свой путь по морским волнам под сияющей на небе полной луной. На восходе солнца мы бросили якорь на рейде Кадиса, города, который я мог бы назвать образцом чистоты. Повсюду развевались флаги самых разных расцветок; корабли многих стран, собравшиеся здесь, представляли собой роскошное зрелище. Сам город, правда, оказался довольно неинтересен: в нем не было ни замечательных церквей, ни романтических руин, ни художественной галереи. Романтику здесь следовало искать в видах на море и в глазах облаченных в мантильи андалузских красавиц, прогуливавшихся по «аламеде».

Через Херес де ла Фронтера поезд доставил нас в Севилью, один из наиболее романтических городов Испании, известный своими роскошными соборами и бессмертными произведениями живописи. С этим городом связаны старинные предания и имена великих людей. Величественный собор Севильи с его высокой мавританской часовней «Ла Хиральда», увенчанной блестящей на солнце крылатой статуей Веры, мы посещали почти ежедневно. Осмотрели мы также и дворец мавританских королей, роскошный Алькасар, сверкающий красками и позолотой не менее ярко, чем в дни своего былого величия. Сад при дворце полон апельсиновых деревьев и роз, что создает надежную защиту от жгучего южного солнца. Только здесь, на родине Мурильо, увидев множество прекрасных картин этого художника, я наконец понял, насколько велик он был, вот почему зачастую я не мог удержаться от восклицания: «Он самый великий из них!» Чтобы увидеть и сполна оценить, что удалось ему запечатлеть на своих полотнах, нужно обязательно съездить в Испанию, особенно в Севилью и Мадрид.

Вместе с известным английским жанровым художником Джоном Филлипом и шведским живописцем Эгроном Лундгреном мы впервые побывали в зале Мурильо в Художественной академии, собравшей самые замечательные его творения, а в церкви госпиталя «Ла Каридад» насладились зрелищем его библейской картины «Моисей в пустыне». Мы посетили также мужской монастырь, служащий ныне больницей для престарелых; он был учрежден самим доном Хуаном Тенорио, который умер монахом этого монастыря и сам сочинил надпись на своей могильной плите: «Здесь покоится наихудший на свете человек». Легенду о доне Хуане Тенорио впервые воплотил в виде драматического произведения испанский писатель Тирсо де Молина, пьесу которого впоследствии использовал при создании своей драмы Мольер. Переработанная в либретто для оперы, легенда пережила благодаря бессмертной музыке Моцарта все минувшие эпохи и поколения.

Всего за несколько часов мы доехали поездом до Кордовы, когда-то столицы мавров, с шестьюстами мечетями, миллионом жителей, процветающими фабриками и научными учреждениями. Ныне это — тихий и малонаселенный город с бедными улицами, над которыми хорошо потрудился дух уничтожения, покрыв пеленой забвения многое некогда великое и прекрасное. Единственной достопримечательностью города осталась могучая мечеть, ныне превращенная в христианский собор. Крышу мечети поддерживают тысяча восемнадцать мраморных колонн, выстроившихся подобно стволам деревьев в лесу, за которыми возвышается церковь с богатыми позолоченными архитектурными деталями; звучащие оттуда молитвы обращены к Иисусу и Деве Марии, в то время как стены вокруг с характерными мавританскими арочными сводами по-прежнему провозглашают вязью арабского алфавита: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк Его».

Большая часть железнодорожного пути от Кордовы до Мадрида еще не достроена. Поэтому нам снова пришлось испытать на себе все неудобства испанского дилижанса. К вечеру мы достигли Андухара, а за полночь — немецкой колонии Каролина, места, откуда вид окрестностей стал отличаться более суровой по характеру красотой. Захватывающую дух перемену внесли в наше путешествие чудесные горы Сьерра-Морена. Даже в этих славящихся разбойными нападениями, грабежами и убийствами местах, о которых не ленится писать почти каждый побывавший здесь путешественник, мне, баловню судьбы, выпал счастливый билет; я мог бы, казалось, проехать здесь, выставив на всеобщее обозрение кошелек без всякой опасности ограбления. Никто из встречных, по-видимому, не замышлял против нас ничего недоброго.

Вдоль всего строящегося полотна железной дороги тянулись барачные поселки с домами, крытыми свежими кактусовыми листьями; здесь повсюду царило деятельное оживление. После продолжавшейся примерно двадцать четыре часа безумной по своей скорости езды мы приехали в маленький городок Санта-Крус-де-Мудела с бедными, неухоженными домами и немощеными улицами, пробираться по которым приходилось по вонючей грязи. Рекомендованная нам гостиница оказалась замызганным постоялым двором с полами, застеленными соломой, и дырами в стенах спален вместо окон, закрывавшимися деревянными люками. Как я ни устал, но ночевать здесь все-таки отказался. Поезд на Мадрид отходил чуть ли не в момент нашего прибытия, и еще через десять часов пути, в полночь, ужасно утомленные, мы приехали в Мадрид, где на известной площади Пуэрта дель Соль поселились в хороших комнатах гостиницы «Орьенте».

В Мадриде было холодно, дороги покрывали наледь и снег. Город мне не понравился; в нем не было ничего ни характерно испанского, ни исторических памятников времен мавров. Но в одном Мадрид выигрывает по сравнению со всеми остальными европейскими столицами. В нем расположена роскошная картинная галерея с работами величайших мастеров Европы — Мурильо и Веласкеса. Здесь мы проводили счастливейшие часы, а за типично испанскими впечатлениями мы с Коллином решили съездить на несколько дней в живописный и по-настоящему интересный Толедо.

Дорога туда идет через Аранхуэс, тенистые леса в ближайших окрестностях которого весьма напоминают датскую природу. И, напротив, Толедо с его обширными и дышащими древностью развалинами и обнаженной скалистой местностью, где река Тахо на многочисленных перекатах шумит, приводя в движение колеса небольших мельниц, поражает своей самобытной живописной и незабываемой красотой. Гордые ряды колонн Алькасара, его обвалившиеся аркады и царящая вокруг атмосфера запущенности производят глубокое впечатление; дворец по-королевски возвышается среди разрушенного, но все еще просматривающегося великолепия. Жилым осталось только одно его крыло, ныне в нем расквартированы солдаты полка из Кордовы. Здешние церкви — собор и церковь Сан-Хуан-де-лос-Рейес — впечатляют даже после того, как вы уже повидали соборы Малаги, Картахены, Севильи и Кордовы. Поистине соломоновой пышностью сияют две запертые и будто похороненные еврейские синагоги, которым даны теперь христианские имена Нуэстра Сеньора дель Трансито и Санта Мария ла Бланка. В искусную вязь настенной резьбы, напоминающей вышивку на тюле, вплетены древнееврейские надписи. Соломоновы храмы еще стоят, хотя народа Израиля, того, которому был дан закон «Я Господь, Бог твой, и да не будет у тебя других богов», здесь более нет.

В городе и в его окрестностях малолюдно и тихо. Единственные признаки жизни — колокольный звон, сзывающий прихожан к мессе, удары молотов, доносящиеся с фабрик, где изготавливают клинки из дамасской стали (фабрика эта — единственное производство, напоминающее о былых временах), ну, и еще звук паровоза.

В Мадриде, куда мы снова вернулись, чтобы провести здесь еще несколько недель, испанский писатель дон Синибальдо де Мас, ранее посланник Испании в Китае, устроил в мою честь в одной из гостиниц званый обед, на котором, как предполагалось, я смогу познакомиться с современными испанскими поэтами. Там я встретился с доном Рафаэлем Гарсиа-и-Сантестибаном, автором «Пучка крапивы» и нескольких «сарсуэл» — испанских оперетт. В столице мне довелось познакомиться и еще с несколькими важными лицами, они сердечно меня приветствовали, хотя не знали совсем. Ведь, насколько мне известно, на испанский язык были в то время переведены только две мои сказки — «Девочка со спичками» и «Хольгер Датчанин». Особенно понравился мне писатель Арценбуш. Он был выходцем из немецкой семьи, но родился в Испании и считался ныне всеми признанным знаменитым испанским драматургом и писателем-сказочником; как раз в это время у всей испанской читающей публики на устах были «Сказки и басни», только что выпущенные им. Из вежливости мне часто говорили, что мы похожи друг на друга — оба пишем сказки. Арценбуш отнесся ко мне очень приветливо и даже написал несколько хвалебных и дружеских слов на экземпляре своих сказок, который подарил мне на память. Я должен отметить еще одно имя, известное как в испанской политике, так и в новейшей литературе, — герцога Риваса. Меня представили ему, и он оказал мне самый радушный прием. Выяснилось, что мы с ним старые знакомые: он напомнил мне, что мы ранее встречались в Неаполе, где он в свое время был посланником своей страны.

Из нашего плана остаться в Мадриде на Рождество ничего не вышло. Погода стояла невыносимая: дождь, изморось и снег — из худших, что бывают в это время года в Дании. В отдельные дни температура повышалась, но тогда задувал сухой, пронизывающий и изматывающий нервы ветер. Я не мог долее оставаться здесь: скорее во Францию и затем в Данию! Но в самый вечер отъезда, несмотря на падающий снег, мое сердце все же согрелось при виде того, какое множество людей собралось, чтобы попрощаться со мной. Они так доброжелательно принимали меня здесь, и я успел всей душою их полюбить. Среди провожавших были его превосходительство посол Швеции в Испании Бергман, пожилой уже человек, несколько молодых испанских писателей и один из самых любезных моему сердцу молодых испанцев, Якобо Зобель Зангронис из Манилы. В течение всего нашего пребывания в Мадриде он неутомимо помогал нам, чем мог, и я, пользуясь случаем, посылаю ему в этой книге, если он когда-нибудь увидит ее, мой самый теплый привет и огромную благодарность.

Поезд с шумом тронулся в путь, и как раз в этот момент разразилась буря. Завывающий ветер принес в Эскуриал, где поезд вынужденно остановили, настоящую метель. Нас пересадили в тесный дилижанс, в котором мы вынуждены были трястись до самого рассвета. Кто-то из спутников случайно высадил локтем окошко, через него внутрь стало задувать снег, беспрерывно плакал маленький ребенок, повозка все время кренилась, грозя перевернуться, не стоило и думать о сне и покое, не поломать бы только руки и ноги.

В Санчидриане мы снова погрузились на поезд, однако нам пришлось прождать до его отправления несколько часов, которые мы провели в холодном и неопрятном дровяном сарае. Но вот наконец час отправления наступил, и в полдень 20 декабря мы прибыли в Бургос, где жил воспетый в испанских песнях герой Сид. Вместе со своей достославной женой Хименой он покоится ныне здесь в бенедиктинском монастыре Сан-Педро-де-Кордонья. Нам предоставилась возможность увидеть в соборе тот набитый камнями сундук, при помощи которого он обманул евреев, — уловка, считавшаяся столь доблестной в свое время и мало похвальная в наше.

Мы с Коллином поселились здесь в гостинице «Ла Рафаэла». Зима в тот год выдалась особенно суровой, оконные стекла в номерах замерзли, и нам выдали «брассеро» с пышущими жаром раскаленными углями. Перед тем, как лечь спать, мы выставили «брассеро» за дверь, настолько перекошенную и изобиловавшую щелями, что ядовитый дым все же проникал в комнату. Посреди ночи я проснулся оттого, что угорел, — казалось, на голову мне надели давящий узкий колпак. Я окликнул Коллина, он сонно мне что-то ответил, я еще раз окликнул его, сказав, что мне нехорошо, но он, по-видимому, находился в еще худшем, чем я, состоянии и только сумел ответить, что во всем, вероятно, виновато «брассеро». Я поднялся с постели, пошатываясь, как пьяный, добрел до балконной двери и с большим трудом открыл ее. Внутрь тотчас же нанесло снегу, но холодный свежий воздух помог, хотя прошло не менее часа, прежде чем мы с Коллином окончательно пришли в себя. Так эта ночь в Бургосе едва не стала последней, проведенной нами на этом свете.

Из Бургоса наш путь лежал на Оласагутию. Туда мы добрались дилижансом. Кругом лежал глубокий снег, ночь стояла темная и холодная, но на рассвете мы, перевалив через Пиренеи, прибыли в Сан-Себастьян, живописно раскинувшийся на берегу Бискайского залива. Здесь все еще стояла зима, но когда мы через несколько часов, во второй половине дня достигли французской границы, солнце уже светило по-весеннему, на деревьях видны были набухшие почки, а вокруг цвели фиалки. Скоро мы приехали в Байонну и провели в этом городе Сочельник. Связка свечей, прикрученная к бутылке из-под шампанского, послужила нам своего рода огнями рождественской елки, и при их свете мы выпили за Данию и всех дорогих нашим сердцам родных и близких.

Знаменитый курорт Биарриц расположен, как известно, на берегу Бискайского залива, совсем рядом с Байонной. Здесь мы решили провести несколько дней и еще раз полюбоваться с окрестных холмов видом снежных вершин испанских гор. Прибой гулко, как орудийные выстрелы, отзывался из глубоких пещер, которые зияли в отвесных обрывах прибрежных скал. Море выбрасывало над их причудливыми уступами, выступающими далеко от берега, множество фонтанов из брызг. Казалось, их выпускают огромные, собравшиеся у побережья стаи китов. Взгляду открывался широкий простор океанского горизонта, за которым была Америка.

Вечером в первый день нового года мы прибыли в Бордо, где нас приветливо встретили соотечественники и друзья-французы.

Примечания

...фантастическое сочинение Ингеманна «Оле Безымянный»... — Имеется в виду сочинение Ингеманна «Дары Хульдры, или сказка жизни Оле Безымянного» (1831), подвергшееся резкой критике со стороны Х.К. Эрстеда за недоверие автора к научному знанию.

...сообщил, что иллюстрированное собрание моих сказок распродано и он хочет выпустить новое его издание... — Речь идет о первом собрании иллюстрированных В. Педерсеном сказок Андерсена, которое вышло в свет в издательстве Рейцеля в 1849 г. (второе — в 1854 г.).

...в стихотворении, или же, вернее письме, поэту Кристиану Винтеру... — стихотворение Андерсена «Письмо Кристиану Винтеру» было опубликовано в сборнике «Новые стихи датских поэтов» (1862).

«По Испании» (1863) — книга путевых очерков Андерсена.

...была переведена на английский... — Английское издание книги путевых очерков Андерсена «По Испании» увидело свет в 1864 г.

Альгамбра. — См. примеч. к истории «Спустя тысячелетия».

...прочитал «Альгамбру» Вашингтона Ирвинга... — Речь идет о сборнике путевых очерков, рассказов, легенд В. Ирвин-га «Альгамбра» (1832), переведенных на датский язык в 1860.

Легенду о доне Хуане Тенорио впервые воплотил в виде драматического действия испанский писатель Тирсо де Молина... — Имеется в виду пьеса Тирсо де Молина (1571—1648) «Севильский озорник» (1630), первая известная литературная обработка легенды о Дон Жуане (Дон Хуан — исп.), послужившая источником для всех дальнейших обработок этого сюжета.

«Я Господь, Бог твой, и да не будет у тебя других богов» — парафраз начала 20 гл. (2—3) Второй Книги Моисеевой (Исход.)

Арценбуш Х.Э. (1806—1880) — испанский писатель и литературовед немецкого происхождения. Его «Сказки и басни» увидели свет в 1861 г.

Герцог Ривас, Анхель де Сааведра (1791—1865) — крупнейший испанский писатель-романтик.

Сид. — См. примеч. к истории «Спустя тысячелетия».

1. «Да здравствует королева!» (исп.)

2. «С Богом!» (исп.)